Барчонок, избалованный, развязный, не в меру болтливый, пустой хвастун… Мне жаль тебя.
– Почему жаль? – уныло спросил Стась.
– Потому, что у тебя все есть, – продолжал Дзержинский. – Тебе не о чем мечтать. На лошади покататься? Пожалуйста, – выбирай любую. На лодке? – вон их сколько. Все к твоим услугам. Ты даже не знаешь, как приятно мечтать и добиваться.
– Что-то вы мне говорите очень печальное, – сказал Стась. – Мне еще никогда никто такого не говорил.
Жизнь в имении шла однообразно, по раз навсегда установленному порядку. После завтрака все расходились – кто в парк, кто в лес за речку, кто в комнаты. Отец Стася шел к себе в контору заниматься делами. Мать раскладывала пасьянс. Гости – молодой офицер, два лицеиста и толстая рыжая женщина Ангелина Сергеевна – играли в крокет, купались. После второго завтрака все спали. После обеда долго пили кофе, под вечер ехали кататься верхом. Перед сном, при свечах, играли в карты. Любили все английское, плакали над печальными книжками, жалели больных собак и кошек, с восторгом читали стихи. Отец Стася иногда любил спеть старинный польский романс, голос у него при этом дрожал. Но про крестьян и батраков здесь иначе не говорили, как «хамы», «быдло», «разбойники». Мать Стася била свою горничную по щекам, а братец ее, молоденький поручик, однажды на глазах у всех полоснул денщика хлыстом по лицу только за то, что плохо была затянута подпруга у коня. Говорили прислуге «вы», но в людских комнатах было тесно, водились клопы и тараканы, бани для батраков не существовало вовсе. Штрафы со служащих и с рабочих брались такие, что ежедневно по нескольку человек приходили к террасе, становились в пыль на колени и молили «простить» и «не пускать по миру». Но не было случая, чтобы отец Стася «прощал».
– Мое слово свято, – говорил он, – и порядки мои тверже самой твердой стали. Еще провинитесь – еще оштрафую, а сейчас идите с богом.
И, глядя вслед уныло плетущимся людям, добавлял:
– Я вас перекрушу. Не на такого напали.
Дзержинский присматривался, прислушивался. На третий день после своего приезда, под вечер, он вдруг ушел за речку в село.
Было тихо, пахло дымом, в селе брехали собаки. Долго пришлось ждать парома. На речку спустился легкий туман. К перевозу, мотая локтями, подъехал рябенький мужик, слез с худой лошаденки и, похлопывая ее по костлявому крупу, сказал:
– Паровоз – ей кличка. Верно, подходящая?
– Почему же паровоз? – улыбаясь спросил Дзержинский.
– А исключительно потому, что она худая. Силы в ей никакой. Один пар. Вот и называется паровоз. А вы откуда? С экономии?
– Да.
– В село?
– Да.
– Побьют, – сказал мужик. – Это уж верно. Нехорошо там, в селе.
И, сложив руки рупором, он закричал через речку:
– Дай перевоз! Паровоз едет!
Потом подергал за канаты. Но парома не было.
– Спят небось, окаянные, – сказал мужик. Постепенно Дзержинский выведал, что в селе каждый день собираются сходки, и вот по какой причине: с неделю назад крестьянский скот потравил пшеницу, принадлежащую отцу Стася: помещик арестовал коров, овец и коней и потребовал выкупные, невиданные даже в этих местах: по три рубля за овцу, по пяти, – за корову и быка и по десяти – за коня. Денег таких, разумеется, у крестьян не было. На то, что помещик «простит», никто, конечно, не надеялся. Помещик же пообещал, что если деньги не будут внесены в семидневный срок, он возьмет арестованный скот в свое собственное стадо.
– Грабеж среди бела дня, – говорил рябой мужичок. – Сами посудите, господин хороший, у кого такие деньги есть. Шутка сказать – три рубля за овцу. А ребята в селе без молока, продавать нечего, время горячее, рабочее, коней тоже нет. Народ, конечно, стервенеет. Ну и произошла шалость.
– Какая шалость?
– А вы что, не слыхали? – недоверчиво спросил мужик.
– Не слыхал.
– Да бычков хозяйских тюкнули, – сказал мужик. – Свели с экономии в овражек – и поминай как звали. Ха-арошие бычки были.
– Про это я слыхал, – сказал Дзержинский. – Из батраков кто-нибудь?
Мужик усмехнулся.
– Ишь ловкий, – сказал он. – Нет, брат, хотя я и негодящий человек, наболтал тут тебе, но лишнего не скажу. Кто да кто? А я почем знаю.
В воде заполоскал канат, паром двинулся с той стороны. Мужик влез на своего коня, погладил его и спросил:
– А вы кто же будете, господин?
– Прохожий, – сказал Дзержинский. Паром мягко стукнул о глинистый берег…
В селе действительно было «нехорошо». У околицы пиликала гармошка, кто-то подплясывал, плакала женщина, доносились пьяные голоса. Дзержинский подошел ближе. На бревнах возле хаты лежал человек с окровавленным лицом. Оказалось, что в село только что приезжал управляющий имением, требовал выкупных денег, грозил. Доведенный до бешенства крестьянин Сигизмунд Оржовецкий бросился на управляющего, тот выстрелил из револьвера и ранил Оржовецкого в щеку. Толпа потащила управляющего с лошади, управляющий поднял коня на дыбы, еще раз выстрелил и удрал.
Врача поблизости не было, фельдшера тоже. Кровь из раны хлестала, жена Оржовецкого плакала и прикладывала к ране землю, стараясь унять кровь.
– Тряпки нет чистой? – спросил Дзержинский. – Да перенесите его в хату. Что он тут лежит! И голову повыше.
Он сам взял Оржовецкого сзади под мышки, приподнял и велел рябому мужичонке взять раненого за ноги. Раненый застонал.
– Каты, чтоб вы света божьего не видели! – закричала старуха, мать Оржовецкого.
В хате его положили на широкую скамейку. Дзержинский ножницами остриг ему бороду и стал при свете керосиновой лампешки рассматривать рану. В хате сделалось тихо, только плакала старуха мать.
– Пустяковая рана, – сказал Дзержинский. – Сейчас мы ее потуже затянем, и кровь остановится. Сорочку какую-нибудь порвите…
Кровь действительно быстро остановилась. Раненый перестал стонать. Старуха мать пришла в себя и удивленно спросила:
– Вы что же – лекарь? А такой молоденький.
Завязался разговор. С улицы пришел длинный всклокоченный человек и сказал, что будто бы назавтра приедут из города каратели и будут каждого десятого пороть. Никто не поверил, длинного подняли на смех.
– А мне что, – говорил он, – за что купил, за то и продаю. Только те бычки нам повылезут через бок. От посмотрите.
Мужчины вышли из своих хат, сели на бревна, закурили трубки. Настроение было тревожное. Несмотря на поздний час никто не спал.
– В экономии много работает людей из села? – спросил Дзержинский.
– Та человек две сотни есть, – сказал из темноты чей-то бас.
– И сейчас работают?
– Тем кормятся.
Чей-то звонкий голос сказал со злобой:
– Не бычков надо было резать, а кого другого.
– Двести человек завтра не должны выходить к помещику на работу, – сказал Дзержинский. – Если они не выйдут, работы остановятся и помещик начнет уступать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Почему жаль? – уныло спросил Стась.
– Потому, что у тебя все есть, – продолжал Дзержинский. – Тебе не о чем мечтать. На лошади покататься? Пожалуйста, – выбирай любую. На лодке? – вон их сколько. Все к твоим услугам. Ты даже не знаешь, как приятно мечтать и добиваться.
– Что-то вы мне говорите очень печальное, – сказал Стась. – Мне еще никогда никто такого не говорил.
Жизнь в имении шла однообразно, по раз навсегда установленному порядку. После завтрака все расходились – кто в парк, кто в лес за речку, кто в комнаты. Отец Стася шел к себе в контору заниматься делами. Мать раскладывала пасьянс. Гости – молодой офицер, два лицеиста и толстая рыжая женщина Ангелина Сергеевна – играли в крокет, купались. После второго завтрака все спали. После обеда долго пили кофе, под вечер ехали кататься верхом. Перед сном, при свечах, играли в карты. Любили все английское, плакали над печальными книжками, жалели больных собак и кошек, с восторгом читали стихи. Отец Стася иногда любил спеть старинный польский романс, голос у него при этом дрожал. Но про крестьян и батраков здесь иначе не говорили, как «хамы», «быдло», «разбойники». Мать Стася била свою горничную по щекам, а братец ее, молоденький поручик, однажды на глазах у всех полоснул денщика хлыстом по лицу только за то, что плохо была затянута подпруга у коня. Говорили прислуге «вы», но в людских комнатах было тесно, водились клопы и тараканы, бани для батраков не существовало вовсе. Штрафы со служащих и с рабочих брались такие, что ежедневно по нескольку человек приходили к террасе, становились в пыль на колени и молили «простить» и «не пускать по миру». Но не было случая, чтобы отец Стася «прощал».
– Мое слово свято, – говорил он, – и порядки мои тверже самой твердой стали. Еще провинитесь – еще оштрафую, а сейчас идите с богом.
И, глядя вслед уныло плетущимся людям, добавлял:
– Я вас перекрушу. Не на такого напали.
Дзержинский присматривался, прислушивался. На третий день после своего приезда, под вечер, он вдруг ушел за речку в село.
Было тихо, пахло дымом, в селе брехали собаки. Долго пришлось ждать парома. На речку спустился легкий туман. К перевозу, мотая локтями, подъехал рябенький мужик, слез с худой лошаденки и, похлопывая ее по костлявому крупу, сказал:
– Паровоз – ей кличка. Верно, подходящая?
– Почему же паровоз? – улыбаясь спросил Дзержинский.
– А исключительно потому, что она худая. Силы в ей никакой. Один пар. Вот и называется паровоз. А вы откуда? С экономии?
– Да.
– В село?
– Да.
– Побьют, – сказал мужик. – Это уж верно. Нехорошо там, в селе.
И, сложив руки рупором, он закричал через речку:
– Дай перевоз! Паровоз едет!
Потом подергал за канаты. Но парома не было.
– Спят небось, окаянные, – сказал мужик. Постепенно Дзержинский выведал, что в селе каждый день собираются сходки, и вот по какой причине: с неделю назад крестьянский скот потравил пшеницу, принадлежащую отцу Стася: помещик арестовал коров, овец и коней и потребовал выкупные, невиданные даже в этих местах: по три рубля за овцу, по пяти, – за корову и быка и по десяти – за коня. Денег таких, разумеется, у крестьян не было. На то, что помещик «простит», никто, конечно, не надеялся. Помещик же пообещал, что если деньги не будут внесены в семидневный срок, он возьмет арестованный скот в свое собственное стадо.
– Грабеж среди бела дня, – говорил рябой мужичок. – Сами посудите, господин хороший, у кого такие деньги есть. Шутка сказать – три рубля за овцу. А ребята в селе без молока, продавать нечего, время горячее, рабочее, коней тоже нет. Народ, конечно, стервенеет. Ну и произошла шалость.
– Какая шалость?
– А вы что, не слыхали? – недоверчиво спросил мужик.
– Не слыхал.
– Да бычков хозяйских тюкнули, – сказал мужик. – Свели с экономии в овражек – и поминай как звали. Ха-арошие бычки были.
– Про это я слыхал, – сказал Дзержинский. – Из батраков кто-нибудь?
Мужик усмехнулся.
– Ишь ловкий, – сказал он. – Нет, брат, хотя я и негодящий человек, наболтал тут тебе, но лишнего не скажу. Кто да кто? А я почем знаю.
В воде заполоскал канат, паром двинулся с той стороны. Мужик влез на своего коня, погладил его и спросил:
– А вы кто же будете, господин?
– Прохожий, – сказал Дзержинский. Паром мягко стукнул о глинистый берег…
В селе действительно было «нехорошо». У околицы пиликала гармошка, кто-то подплясывал, плакала женщина, доносились пьяные голоса. Дзержинский подошел ближе. На бревнах возле хаты лежал человек с окровавленным лицом. Оказалось, что в село только что приезжал управляющий имением, требовал выкупных денег, грозил. Доведенный до бешенства крестьянин Сигизмунд Оржовецкий бросился на управляющего, тот выстрелил из револьвера и ранил Оржовецкого в щеку. Толпа потащила управляющего с лошади, управляющий поднял коня на дыбы, еще раз выстрелил и удрал.
Врача поблизости не было, фельдшера тоже. Кровь из раны хлестала, жена Оржовецкого плакала и прикладывала к ране землю, стараясь унять кровь.
– Тряпки нет чистой? – спросил Дзержинский. – Да перенесите его в хату. Что он тут лежит! И голову повыше.
Он сам взял Оржовецкого сзади под мышки, приподнял и велел рябому мужичонке взять раненого за ноги. Раненый застонал.
– Каты, чтоб вы света божьего не видели! – закричала старуха, мать Оржовецкого.
В хате его положили на широкую скамейку. Дзержинский ножницами остриг ему бороду и стал при свете керосиновой лампешки рассматривать рану. В хате сделалось тихо, только плакала старуха мать.
– Пустяковая рана, – сказал Дзержинский. – Сейчас мы ее потуже затянем, и кровь остановится. Сорочку какую-нибудь порвите…
Кровь действительно быстро остановилась. Раненый перестал стонать. Старуха мать пришла в себя и удивленно спросила:
– Вы что же – лекарь? А такой молоденький.
Завязался разговор. С улицы пришел длинный всклокоченный человек и сказал, что будто бы назавтра приедут из города каратели и будут каждого десятого пороть. Никто не поверил, длинного подняли на смех.
– А мне что, – говорил он, – за что купил, за то и продаю. Только те бычки нам повылезут через бок. От посмотрите.
Мужчины вышли из своих хат, сели на бревна, закурили трубки. Настроение было тревожное. Несмотря на поздний час никто не спал.
– В экономии много работает людей из села? – спросил Дзержинский.
– Та человек две сотни есть, – сказал из темноты чей-то бас.
– И сейчас работают?
– Тем кормятся.
Чей-то звонкий голос сказал со злобой:
– Не бычков надо было резать, а кого другого.
– Двести человек завтра не должны выходить к помещику на работу, – сказал Дзержинский. – Если они не выйдут, работы остановятся и помещик начнет уступать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51