Его нигде не было. Становой решил, что Артем поджег коптильню и убежал, и повел следствие. Оказалось, что никуда Артем не убегал, а просто-напросто пошел спать в коптильню, настлал себе сена, уснул с трубкой в зубах. Горячий пепел высыпался из трубки, загорелось сено. Артем проснулся в огне, выскочил из пылающей коптильни и прыгнул в пруд. Волосы и одежда на нем сгорели. Нашли его в крапиве за сараем, он упал там без памяти. К ночи глухонемой умер.
Сыроварня медленно догорала. Солдаты нехотя таскали воду, без толку лили ведро за ведром в раскаленные уголья. Управляющий, с почерневшим за день лицом, сам запрягал тележку – ехать в дальние экономии за поденщиками. Коровы до сих пор стояли недоенные, коней из жалости поили солдаты, в доме не было даже воды, – мыться бегали на пруд. Лемешов, командир роты, говорил становому:
– Ничего не понимаю. Коров доить вдруг не умеют. Фельдфебеля умеют, а солдаты нет. Никого. Не соберешь. Дисциплина падает с каждым часом. Уже двоих солдат по морде бил. Ничего. Никакого порядка.
Собрались в кухне у Яна, затворили окно и завесили рядном. Ян зажег маленькую лампочку, поставил угощение – тарелку творогу, молоко и щербатые чашки. Из новых были: приехавший на побывку в родные места слесарь из Вильно Марлевский – с ним Дзержинский не раз встречался в городе; сельский учитель Янушевич; машинист из экономии Маслов и, наконец, солдат из роты Лемешева, здешний, сын кузнеца Акимов. Марлевский приехал утром, и его сразу же закрутили события. Это был невысокий, коренастый человек с залысинами, с круглым лбом и с маленькими умными глазами. Небольшими глотками он прихлебывал молоко и слушал Дзержинского, изредка поглядывая на него с одобрением, и, как бы соглашаясь, иногда наклонял крутолобую голову. Маленький Янушевич жадно курил; глаза его под лохматыми бровями поблескивали, он барабанил по столешнице и часто говорил:
– Это точно, это уж факт.
Маслов и Акимов молчали, и только когда Дзержинский предложил немедленно от руки размножить прокламации, оба в один голос сказали:
– Давайте.
Прокламация была предназначена к распространению в роте. Текст ее был уже составлен Марлевским. Он встал и прочитал прокламацию негромким, взволнованным голосом. Потом все наклонились над столом и стали вносить поправки. Когда текст исправили, Марлевский опять прочитал листовку вслух. Стало значительно короче и проще. Никто не говорил об опасности распространения такой прокламации в роте. Худой, носатый Акимов, покашливая, сказал:
– Большой взрывчатой силы бумажка. Поставит мозги кой-кому на место.
Размножали до двух часов ночи. Писали печатными буквами. Перья были плохие, ржавые, чернила грязные. К двум часам сотня была готова. Акимов сложил все в пачку, сунул ее под широкий ремень, сделал глупое лицо, откозырял и – кругом марш – вышел из хаты. Остальные выходили поодиночке, чтобы не обратить на себя внимания. Улицы села были непривычно оживленны, скрипели телеги. Крестьяне группами уходили из села.
Ранним утром из экономии на тележке увезли под конвоем двух солдат. Конвоировали фельдфебель и стражник: на солдат больше не надеялись. А часов в восемь утра из дому вышел Лемешов в походной форме. Ординарец держал коня под уздцы. Лемешов сел в седло. Где-то неподалеку ротный горнист играл «поход».
Дзержинский вышел на крыльцо.
На ступеньке стоял отец Стася в пушистом халате, в ночных туфлях. Конь под Лемешевым играл. Натягивая желтые ремни, Лемешов горячил коня и, кривя рот, говорил:
– За ночь, за одну ночь! Что осталось от роты? Имел благодарность от бригадного генерала. А теперь? Получу разнос. Благодарю покорно. Какие-то листочки. Ходят по рукам. Предпочитаю закрыть глаза. Извините, подальше от греха.
– Что же мне-то делать? – уныло спросил отец Стася.
– Вам – свое, мне – свое. Вам – имение, мне – рота. Мне хуже. У вас – средства. У меня – пшик. Да. Благодарю покорно.
Он прижал короткие белые пальцы к козырьку и пришпорил коня. Конь рысью понесся из парка на проезжую дорогу. Там, за дубками, блестели на солнце штыки: рота выстраивалась к походу.
– Видали? – сказал помещик Дзержинскому. – Можете меня поздравить: этот фанфарон испугался и уводит роту в город.
Он сел в соломенное кресло и, сжав голову руками, воскликнул:
– Ну, научите же, научите, что делать! Вы молоды, мозги у вас не устали.
– Вам следует отдать крестьянам скот, – сказал Дзержинский, – и немедленно. Заплатить им за эти дни. Уволить управляющего – негодяя. Взять на себя уход за известным вам раненым…
– Все?
– Пока что – да.
– Как это понять: пока что?
– Вы же отлично меня понимаете, – сказал Дзержинский.
Помещик помолчал, подумал.
– Пожалуй, это верно, – сказал он, – пожалуй, вы правы… Другого выхода нет.
Посмеиваясь, он прибавил:
– А вы – опасный человек. Нажаловаться на вас становому? Живо упрячут в тюрьму! Как? Нажаловаться?
– Попробуйте.
– Не боитесь?
– Нет, – сказал Дзержинский.
Помещик с любопытством глядел в лицо Дзержинскому.
– И тюрьма не страшна?
– Нет.
– И ссылка?
– И ссылка.
– И каторга?
– Послушайте, какое вам до всего этого дело? – спросил Дзержинский.
– Мне просто интересно, какую силу представляют собой революционеры, – сказал помещик. – В конце концов надо себе давать отчет в происходящих событиях. Может быть, когда-нибудь ваше имя станет известным. Мне приятно будет вспомнить, что я разговаривал с вами… А?
Он засмеялся баском, прищурил свои водянистые глаза и спросил:
– Может быть, протекцию окажете? Оскудевшему помещику? А? Когда ваша возьмет, окажете протекцию?
– Нет, – сказал Дзержинский, – не окажу.
Вечером крестьянам был возвращен скот. Мужчины вернулись из леса. К Оржовецкому приехал врач. Помещик вместе с сыном прикатил в село, собрал сход, снял шляпу и сказал крестьянам:
– Предлагаю вам, господа, мир. Повздорили – и ладно. Как говорит русская пословица: кто старое помянет, тому глаз вон.
– А кто старое забудет, тому оба вон, – сказал из толпы сиплый голос.
Помещик слегка покраснел.
– Я все ваши просьбы выполнил, – сказал он, помолчав, – и теперь предлагаю мир на вечные времена.
Крестьяне молчали, хмуро поглядывая на сытую, в чесучовом костюме, фигуру помещика. Стась, одетый матросом, сидел в экипаже поодаль, круглыми глазами наблюдал непривычное зрелище: отец как бы извиняется перед мужиками. Что такое?
Помещик молчал, крестьяне переминались с ноги на ногу и тоже молчали. Лица их были измученные, злые. Возле церковной ограды судачили и шептались бабы.
– Так вот так-то, – сказал помещик, надевая шляпу. – Значит, мир.
Он сел в экипаж, ткнул кучера в спину и тихим, бешеным голосом сказал:
– Пошел, болван.
Занятия со Стасем шли отлично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Сыроварня медленно догорала. Солдаты нехотя таскали воду, без толку лили ведро за ведром в раскаленные уголья. Управляющий, с почерневшим за день лицом, сам запрягал тележку – ехать в дальние экономии за поденщиками. Коровы до сих пор стояли недоенные, коней из жалости поили солдаты, в доме не было даже воды, – мыться бегали на пруд. Лемешов, командир роты, говорил становому:
– Ничего не понимаю. Коров доить вдруг не умеют. Фельдфебеля умеют, а солдаты нет. Никого. Не соберешь. Дисциплина падает с каждым часом. Уже двоих солдат по морде бил. Ничего. Никакого порядка.
Собрались в кухне у Яна, затворили окно и завесили рядном. Ян зажег маленькую лампочку, поставил угощение – тарелку творогу, молоко и щербатые чашки. Из новых были: приехавший на побывку в родные места слесарь из Вильно Марлевский – с ним Дзержинский не раз встречался в городе; сельский учитель Янушевич; машинист из экономии Маслов и, наконец, солдат из роты Лемешева, здешний, сын кузнеца Акимов. Марлевский приехал утром, и его сразу же закрутили события. Это был невысокий, коренастый человек с залысинами, с круглым лбом и с маленькими умными глазами. Небольшими глотками он прихлебывал молоко и слушал Дзержинского, изредка поглядывая на него с одобрением, и, как бы соглашаясь, иногда наклонял крутолобую голову. Маленький Янушевич жадно курил; глаза его под лохматыми бровями поблескивали, он барабанил по столешнице и часто говорил:
– Это точно, это уж факт.
Маслов и Акимов молчали, и только когда Дзержинский предложил немедленно от руки размножить прокламации, оба в один голос сказали:
– Давайте.
Прокламация была предназначена к распространению в роте. Текст ее был уже составлен Марлевским. Он встал и прочитал прокламацию негромким, взволнованным голосом. Потом все наклонились над столом и стали вносить поправки. Когда текст исправили, Марлевский опять прочитал листовку вслух. Стало значительно короче и проще. Никто не говорил об опасности распространения такой прокламации в роте. Худой, носатый Акимов, покашливая, сказал:
– Большой взрывчатой силы бумажка. Поставит мозги кой-кому на место.
Размножали до двух часов ночи. Писали печатными буквами. Перья были плохие, ржавые, чернила грязные. К двум часам сотня была готова. Акимов сложил все в пачку, сунул ее под широкий ремень, сделал глупое лицо, откозырял и – кругом марш – вышел из хаты. Остальные выходили поодиночке, чтобы не обратить на себя внимания. Улицы села были непривычно оживленны, скрипели телеги. Крестьяне группами уходили из села.
Ранним утром из экономии на тележке увезли под конвоем двух солдат. Конвоировали фельдфебель и стражник: на солдат больше не надеялись. А часов в восемь утра из дому вышел Лемешов в походной форме. Ординарец держал коня под уздцы. Лемешов сел в седло. Где-то неподалеку ротный горнист играл «поход».
Дзержинский вышел на крыльцо.
На ступеньке стоял отец Стася в пушистом халате, в ночных туфлях. Конь под Лемешевым играл. Натягивая желтые ремни, Лемешов горячил коня и, кривя рот, говорил:
– За ночь, за одну ночь! Что осталось от роты? Имел благодарность от бригадного генерала. А теперь? Получу разнос. Благодарю покорно. Какие-то листочки. Ходят по рукам. Предпочитаю закрыть глаза. Извините, подальше от греха.
– Что же мне-то делать? – уныло спросил отец Стася.
– Вам – свое, мне – свое. Вам – имение, мне – рота. Мне хуже. У вас – средства. У меня – пшик. Да. Благодарю покорно.
Он прижал короткие белые пальцы к козырьку и пришпорил коня. Конь рысью понесся из парка на проезжую дорогу. Там, за дубками, блестели на солнце штыки: рота выстраивалась к походу.
– Видали? – сказал помещик Дзержинскому. – Можете меня поздравить: этот фанфарон испугался и уводит роту в город.
Он сел в соломенное кресло и, сжав голову руками, воскликнул:
– Ну, научите же, научите, что делать! Вы молоды, мозги у вас не устали.
– Вам следует отдать крестьянам скот, – сказал Дзержинский, – и немедленно. Заплатить им за эти дни. Уволить управляющего – негодяя. Взять на себя уход за известным вам раненым…
– Все?
– Пока что – да.
– Как это понять: пока что?
– Вы же отлично меня понимаете, – сказал Дзержинский.
Помещик помолчал, подумал.
– Пожалуй, это верно, – сказал он, – пожалуй, вы правы… Другого выхода нет.
Посмеиваясь, он прибавил:
– А вы – опасный человек. Нажаловаться на вас становому? Живо упрячут в тюрьму! Как? Нажаловаться?
– Попробуйте.
– Не боитесь?
– Нет, – сказал Дзержинский.
Помещик с любопытством глядел в лицо Дзержинскому.
– И тюрьма не страшна?
– Нет.
– И ссылка?
– И ссылка.
– И каторга?
– Послушайте, какое вам до всего этого дело? – спросил Дзержинский.
– Мне просто интересно, какую силу представляют собой революционеры, – сказал помещик. – В конце концов надо себе давать отчет в происходящих событиях. Может быть, когда-нибудь ваше имя станет известным. Мне приятно будет вспомнить, что я разговаривал с вами… А?
Он засмеялся баском, прищурил свои водянистые глаза и спросил:
– Может быть, протекцию окажете? Оскудевшему помещику? А? Когда ваша возьмет, окажете протекцию?
– Нет, – сказал Дзержинский, – не окажу.
Вечером крестьянам был возвращен скот. Мужчины вернулись из леса. К Оржовецкому приехал врач. Помещик вместе с сыном прикатил в село, собрал сход, снял шляпу и сказал крестьянам:
– Предлагаю вам, господа, мир. Повздорили – и ладно. Как говорит русская пословица: кто старое помянет, тому глаз вон.
– А кто старое забудет, тому оба вон, – сказал из толпы сиплый голос.
Помещик слегка покраснел.
– Я все ваши просьбы выполнил, – сказал он, помолчав, – и теперь предлагаю мир на вечные времена.
Крестьяне молчали, хмуро поглядывая на сытую, в чесучовом костюме, фигуру помещика. Стась, одетый матросом, сидел в экипаже поодаль, круглыми глазами наблюдал непривычное зрелище: отец как бы извиняется перед мужиками. Что такое?
Помещик молчал, крестьяне переминались с ноги на ногу и тоже молчали. Лица их были измученные, злые. Возле церковной ограды судачили и шептались бабы.
– Так вот так-то, – сказал помещик, надевая шляпу. – Значит, мир.
Он сел в экипаж, ткнул кучера в спину и тихим, бешеным голосом сказал:
– Пошел, болван.
Занятия со Стасем шли отлично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51