– Люди слабые, один вот давеча упал, да так и не встал. Хорошее питание – залог здоровья.
– Истина! – согласился Веретилин и, преодолевая слабость, зашагал дальше.
Но человек в бекеше не отставал.
– Кто достает что покушать, тот еще держится, – говорил он, – а которые не имеют такой возможности, те сгорают, извините, как свечи. Иногда гражданин и средства имеет, и золотишко, и бриллиантики кое-какие, а адресочка у него нет…
– Какого адресочка? – насторожился Иван Дмитриевич.
– Ну адресочка, где можно достать что покушать: шпик, например, хребтовый, масличко, мучки беленькой, наливочки, ветчинки там, печеночку, ливер…
– А есть такие адресочки?
– Почему же, конечно, есть! – усмехнулась бекеша. – И сами живут, и другим жить дают.
– Хорошо бы такой адресочек узнать, – как бы про себя сказал Веретилин.
Бекеша промолчала, сбоку поглядывая на Веретилина. Тот молчал. Бекеша еще приглядывалась, что-то в суровом облике Веретилина показалось ему основательным и заслуживающим доверия:
– Вы, извините, москвич?
– Нет, петроградец…
– Офицер, конечно?
– Моряк! – сурово ответил Веретилин.
Этот ответ и решил дело. «Моряк», – рассудила бекеша, – уж это белая кость, уж это дворянин, на таких можно положиться».
– Конечно, сейчас вне политики? – опять услышал Веретилин.
Он не ответил – усмехнулся одними губами. И эта усмешка тоже расположила спутника к доверию. Он заговорил негромко, почти в ухо Веретилину, злобно пришептывая и от волнения путаясь в словах:
– Который пролетарий – пускай дохнет всем своим классом, – как во сне слышал Веретилин, – нам не жалко, нам о себе думать надо, себя спасать для будущего России. Вот у вас явное истощение заметно, а человек вы военный, кровь за Россию проливали, офицер, да еще морской… Сюда извольте, направо…
Иван Дмитриевич оглянулся – человек вел его незнакомым переулком. Голова у Веретилина опять закружилась; он остановился на мгновение и вновь заставил себя идти, он не имел права не найти «адресочек»…
– Это мы куда же идем? – спросил Иван Дмитриевич.
– К друзьям! – сказала бекеша. – К добрым друзьям, где и накормят, и приветят, и доброе слово молвят. К друзьям идем, дорогой, к хорошим людям…
«Я вас привечу, подлецы!»– подумал Иван Дмитриевич.
Он почти ничего не соображал. Бекеша нырнула в подворотню и повела его какими-то проходными дворами, мимо часовни, мимо развалин, через один переулок, через другой, потом опять во двор.
Во втором этаже старого деревянного флигеля бекеша постучала в дверь, обитую сукном, и ка вопрос: «Кто там?»–ответила бодрым и жирным баском: «Открывайте, Андрей Петрович, Осокина бог послал…»
Розовый старик в белых чесанках и меховой кацавейке внимательно вгляделся в Веретилина холодными маленькими глазками, поклонился одной головой, как кланяются старые военные, протянул руку, представился:
– Симбирцев.
– Веретилин! – ответил Иван Дмитриевич.
– Очень рад. Где изволили служить?
– Они моряки! – сладким голосом встрял в разговор Осокин. – из Петрограда…
– Ах, вот что! – приподнял брови Симбирцев. – Рад, очень рад. Душевно рад. Прошу заходить, да раздевайтесь, у меня тепло…
Веретилин шубу не снял: под нею была старая суконная гимнастерка и револьвер на солдатском ремне.
В комнате с фикусами, коврами и ковриками, с портретами военных в высоких, прошлого века воротничках, сели в кресла. Симбирцев, покашляв, заговорил об отчаянных временах, о гибели России, о том, что все истинно русские люди должны находить друг друга и братски помогать «до вещей призывной трубы». Осокин, скинув бекешу, грелся у печки – прижимал ладони к горячему кафелю, потом поворачивался и, вытягивая длинную, с кадыком, шею, блаженно, словно старый тощий кот, терся спиной о печку, похохатывал. Так прошел час, может быть, больше.
– Как в Петрограде? – спросил Симбирцев, – Действуют наши?
– Действуют, – ответил Веретилин.
– Да, да, я слышал! – закивал Симбирцев. – Мы ведь имеем сведения, нас осведомляют обо всем, но мне интересно, как это со стороны выглядит. Серьезно ли?
– Не слишком! – ответил Иван Дмитриевич. – В общем, их разгромят.
– Вы думаете?
Веретилин усмехнулся пересохшими от жара губами.
– А здесь вы… связаны с кем-нибудь? – спросил Симбирцев. – Или так просто?
– Связан, – коротко сказал Веретилин.
Он задыхался. На секунду стало так душно, что он едва не сбросил шубу. Но удержался, облизал губы, привалившись боком к креслу, почувствовал под шубой наган; стало легче. Старик засуетился, занялся чаем, ставил на стол чашки, сахар, мед, белый хлеб, нарезанное розовое сало. Потом вышел за самоварчиком, Осокин побежал за ним. Веретилин откинулся на спинку кресла – все поплыло перед глазами. Когда Симбирцев и Осокин вернулись, Веретилин, поднявшись с кресла, стоял, чтобы не понять сознание. Стоять было легче.
– Я тороплюсь! – сказал он глуховато. – Мне надо идти. Прошу сказать, как насчет продуктов. Могу ли я посмотреть…
Симбирцев и Осокин переглянулись – вероятно, Симбирцев засомневался. Тогда, понимая, что ничем не рискует, Веретилин спокойно, как бы даже нехотя, произнес:
– Я в Петрограде знавал кое-кого из «Капли молока». Например, американца Фишера и мичмана…
Он помедлил. Больше говорить не следовало. Осокин ударил себя кулачком в грудь, дернул Симбирцева за рукав, крикнул:
– А? Что? Я говорил вам? Наш, сразу видно – я физиогномику, бывало, в отцовском лабазе еще изучал. Вы извините за фамильярность, но своего, истинно своего, всегда видно. А господин Симбирцев еще сомневались, оробели почему-то! Нет, господа, Осокина не проведешь, Осокин сам кого хочешь проведет, потому Осокин купечество и любит. Рад, господин Веретилин, рад, нашего полку прибыло…
Симбирцев сознался, что был несколько «в сомнении», и извинился за недоверие, но ведь действительно прямо с улицы господин Осокин привел. У господина Осокина характер несколько пылкий, был в свое время даже на излечении…
– Так ведь то «недуг божественный»! – воскликнул Осокин. – Запивал, знаете ли, господин Веретилин, поднимал по всей Москве пыль столбом, куражился. Молодость, что поделаешь…
Симбирцев накинул на плечи охотничью куртку на белочках, Осокин вновь влез в свою бекешу. Внутренней, потаенной лестницей спустились в первый этаж. Там из тьмы вынырнул вихрастый малый, которого Симбирцев назвал Женькой, пошел перед ними, освещая склад фонарем «летучая мышь». Тут все было похоже на склад лабазника – закрома, лари и мешки, подвешенные к потолку.
– Крысы одолевают – пожаловался Симбирцев. – Всюду, знаете ли, голодовка, вот они, проклятые, к нам и устремились. И травим, и крысоловки ставим, никакие способы не помогают…
Женька поднял фонарь повыше – осветил бараньи заиндевевшие туши, полоски сала, мороженых гусей, подвешенных к самому потолку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Истина! – согласился Веретилин и, преодолевая слабость, зашагал дальше.
Но человек в бекеше не отставал.
– Кто достает что покушать, тот еще держится, – говорил он, – а которые не имеют такой возможности, те сгорают, извините, как свечи. Иногда гражданин и средства имеет, и золотишко, и бриллиантики кое-какие, а адресочка у него нет…
– Какого адресочка? – насторожился Иван Дмитриевич.
– Ну адресочка, где можно достать что покушать: шпик, например, хребтовый, масличко, мучки беленькой, наливочки, ветчинки там, печеночку, ливер…
– А есть такие адресочки?
– Почему же, конечно, есть! – усмехнулась бекеша. – И сами живут, и другим жить дают.
– Хорошо бы такой адресочек узнать, – как бы про себя сказал Веретилин.
Бекеша промолчала, сбоку поглядывая на Веретилина. Тот молчал. Бекеша еще приглядывалась, что-то в суровом облике Веретилина показалось ему основательным и заслуживающим доверия:
– Вы, извините, москвич?
– Нет, петроградец…
– Офицер, конечно?
– Моряк! – сурово ответил Веретилин.
Этот ответ и решил дело. «Моряк», – рассудила бекеша, – уж это белая кость, уж это дворянин, на таких можно положиться».
– Конечно, сейчас вне политики? – опять услышал Веретилин.
Он не ответил – усмехнулся одними губами. И эта усмешка тоже расположила спутника к доверию. Он заговорил негромко, почти в ухо Веретилину, злобно пришептывая и от волнения путаясь в словах:
– Который пролетарий – пускай дохнет всем своим классом, – как во сне слышал Веретилин, – нам не жалко, нам о себе думать надо, себя спасать для будущего России. Вот у вас явное истощение заметно, а человек вы военный, кровь за Россию проливали, офицер, да еще морской… Сюда извольте, направо…
Иван Дмитриевич оглянулся – человек вел его незнакомым переулком. Голова у Веретилина опять закружилась; он остановился на мгновение и вновь заставил себя идти, он не имел права не найти «адресочек»…
– Это мы куда же идем? – спросил Иван Дмитриевич.
– К друзьям! – сказала бекеша. – К добрым друзьям, где и накормят, и приветят, и доброе слово молвят. К друзьям идем, дорогой, к хорошим людям…
«Я вас привечу, подлецы!»– подумал Иван Дмитриевич.
Он почти ничего не соображал. Бекеша нырнула в подворотню и повела его какими-то проходными дворами, мимо часовни, мимо развалин, через один переулок, через другой, потом опять во двор.
Во втором этаже старого деревянного флигеля бекеша постучала в дверь, обитую сукном, и ка вопрос: «Кто там?»–ответила бодрым и жирным баском: «Открывайте, Андрей Петрович, Осокина бог послал…»
Розовый старик в белых чесанках и меховой кацавейке внимательно вгляделся в Веретилина холодными маленькими глазками, поклонился одной головой, как кланяются старые военные, протянул руку, представился:
– Симбирцев.
– Веретилин! – ответил Иван Дмитриевич.
– Очень рад. Где изволили служить?
– Они моряки! – сладким голосом встрял в разговор Осокин. – из Петрограда…
– Ах, вот что! – приподнял брови Симбирцев. – Рад, очень рад. Душевно рад. Прошу заходить, да раздевайтесь, у меня тепло…
Веретилин шубу не снял: под нею была старая суконная гимнастерка и револьвер на солдатском ремне.
В комнате с фикусами, коврами и ковриками, с портретами военных в высоких, прошлого века воротничках, сели в кресла. Симбирцев, покашляв, заговорил об отчаянных временах, о гибели России, о том, что все истинно русские люди должны находить друг друга и братски помогать «до вещей призывной трубы». Осокин, скинув бекешу, грелся у печки – прижимал ладони к горячему кафелю, потом поворачивался и, вытягивая длинную, с кадыком, шею, блаженно, словно старый тощий кот, терся спиной о печку, похохатывал. Так прошел час, может быть, больше.
– Как в Петрограде? – спросил Симбирцев, – Действуют наши?
– Действуют, – ответил Веретилин.
– Да, да, я слышал! – закивал Симбирцев. – Мы ведь имеем сведения, нас осведомляют обо всем, но мне интересно, как это со стороны выглядит. Серьезно ли?
– Не слишком! – ответил Иван Дмитриевич. – В общем, их разгромят.
– Вы думаете?
Веретилин усмехнулся пересохшими от жара губами.
– А здесь вы… связаны с кем-нибудь? – спросил Симбирцев. – Или так просто?
– Связан, – коротко сказал Веретилин.
Он задыхался. На секунду стало так душно, что он едва не сбросил шубу. Но удержался, облизал губы, привалившись боком к креслу, почувствовал под шубой наган; стало легче. Старик засуетился, занялся чаем, ставил на стол чашки, сахар, мед, белый хлеб, нарезанное розовое сало. Потом вышел за самоварчиком, Осокин побежал за ним. Веретилин откинулся на спинку кресла – все поплыло перед глазами. Когда Симбирцев и Осокин вернулись, Веретилин, поднявшись с кресла, стоял, чтобы не понять сознание. Стоять было легче.
– Я тороплюсь! – сказал он глуховато. – Мне надо идти. Прошу сказать, как насчет продуктов. Могу ли я посмотреть…
Симбирцев и Осокин переглянулись – вероятно, Симбирцев засомневался. Тогда, понимая, что ничем не рискует, Веретилин спокойно, как бы даже нехотя, произнес:
– Я в Петрограде знавал кое-кого из «Капли молока». Например, американца Фишера и мичмана…
Он помедлил. Больше говорить не следовало. Осокин ударил себя кулачком в грудь, дернул Симбирцева за рукав, крикнул:
– А? Что? Я говорил вам? Наш, сразу видно – я физиогномику, бывало, в отцовском лабазе еще изучал. Вы извините за фамильярность, но своего, истинно своего, всегда видно. А господин Симбирцев еще сомневались, оробели почему-то! Нет, господа, Осокина не проведешь, Осокин сам кого хочешь проведет, потому Осокин купечество и любит. Рад, господин Веретилин, рад, нашего полку прибыло…
Симбирцев сознался, что был несколько «в сомнении», и извинился за недоверие, но ведь действительно прямо с улицы господин Осокин привел. У господина Осокина характер несколько пылкий, был в свое время даже на излечении…
– Так ведь то «недуг божественный»! – воскликнул Осокин. – Запивал, знаете ли, господин Веретилин, поднимал по всей Москве пыль столбом, куражился. Молодость, что поделаешь…
Симбирцев накинул на плечи охотничью куртку на белочках, Осокин вновь влез в свою бекешу. Внутренней, потаенной лестницей спустились в первый этаж. Там из тьмы вынырнул вихрастый малый, которого Симбирцев назвал Женькой, пошел перед ними, освещая склад фонарем «летучая мышь». Тут все было похоже на склад лабазника – закрома, лари и мешки, подвешенные к потолку.
– Крысы одолевают – пожаловался Симбирцев. – Всюду, знаете ли, голодовка, вот они, проклятые, к нам и устремились. И травим, и крысоловки ставим, никакие способы не помогают…
Женька поднял фонарь повыше – осветил бараньи заиндевевшие туши, полоски сала, мороженых гусей, подвешенных к самому потолку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51