Потом Андре будто услышал голос своего друга, Керка:
«Вот так мы и узнаем, мазаны ли они дегтем». С той минуты, как он увидел ее, и потом, всю прошлую ночь, когда он думал о ней, предчувствуя, что она и есть Сона, Андре был настолько уверен, что эта юная монахиня белая, что теперь он чувствовал себя так, словно земля уходила у него из-под ног.
Цветная! Ну конечно, и Керк, и Жак говорили ему, что их практически невозможно отличить от белых мужчин и женщин, и вот теперь перед глазами у него — явное доказательство того, что они были правы.
Он слышал также и в Лондоне, и в Америке, — хотя в то время его и не особенно это интересовало, — что цветные, как и дети запретной любви в Англии, бывают удивительной красоты, намного прекраснее, чем законные отпрыски почтенных фамилий.
Монахиня, сидевшая сейчас перед ним, была словно живым воплощением и доказательством этой теории; одна только мысль о том, что всей своей прелестью и очарованием она обязана смешанной крови, приводила Андре в ужас и содрогание.
Его отчаяние было вызвано не только тем, что она оказалась не Соной, не той девушкой, которую он искал.
Было что-то столь нежное, ранимое и беззащитное в этой юной монахине, что хотелось вознести ее на пьедестал — подальше от грязи этого мира — и поклоняться ей, вознося к ней молитвы, словно она и вправду была Святой с Птицами.
И в то же время он знал теперь, что, хотя отец ее и был белым, мать была мулаткой, цветной, пусть с крохотной, но с частичкой негритянской крови.
Андре точно онемел, он просто не знал, что сказать теперь; подождав немного, монахиня, словно чувствуя, как он потрясен, заговорила сама:
— Вы так и не сказали мне, как я могу… помочь вам?
Теперь уже не имело смысла говорить об этом, и Андре ответил:
— Возможно, я совершил ошибку. Наверное, никто здесь не может мне помочь. Я был слишком оптимистично настроен, но дело в том, что граф когда-то говорил со мной, и из нашей беседы я понял, что он собирается позаботиться о моем будущем.
— Как бы он мог это сделать?
— Оставив мне в наследство деньги или какие-либо ценности.
— А вы… осматривали дом?
— Что там осматривать? — с горечью сказал Андре. — Пустые комнаты, разломанные полы с прогнившими досками. Думаю, что те, кто пришел туда в поисках добычи, обшарили все закоулки — вплоть до подвалов и чердаков; там даже мебели никакой не осталось, где бы можно было хоть что-нибудь спрятать, один только мой дорожный саквояж, который пока что служит мне столом.
— А вы уверены, что граф действительно хотел… обеспечить вас?
— Абсолютно уверен, — ответил Андре, — если у меня и оставались какие-то сомнения, то вчера ночью, на церемонии воду, они полностью рассеялись.
Произнося эти слова, он подумал, что никогда не стал бы говорить о таких вещах с белой женщиной, но с этой монахиней, поскольку она оказалась цветной, можно говорить обо всем.
В ней текла точно такая же негритянская кровь, как и в тех чернокожих, которые поклонялись Дамбаллаху и чьи сердца при звуке барабанов начинали биться быстрее.
Казалось, слова его шокировали монахиню, были ей неприятны; она поднялась со своего места и отошла, остановившись перед алтарем:
— Воду противно христианству, — произнесла она, — и все же люди здесь почему-то не могут без нее жить.
— Эта религия запрещена вождями, — возразил Андре. Он подождал, думая, что девушка еще что-нибудь скажет, но так как она молчала, продолжал:
— Но вы, наверное, не хуже меня знаете, что никто не обращает на это внимания. Каждую ночь вы слышите дробь барабанов и можете себе представить, что, происходит там, в горах.
— Нам не следует здесь заниматься обсуждением воду, — твердо сказала монахиня. — Если вы не можете объяснить мне, в чем должна заключаться моя помощь, тогда… вы меня извините, но меня ждут другие дела.
В голосе ее прозвучали новые холодные нотки, которых не было раньше, и Андре почувствовал, что она сердится на него, хотя он и не мог понять почему.
— Хорошо, — ответил он, — попробую объяснить вам, что мне нужно. Скажите, вы слышали когда-нибудь о девушке по имени Сона? Вам знакомо это имя?
Монахиня стояла к нему спиной, так что Андре не мог видеть выражения ее лица, но ему показалось, что она как-то застыла хотя он и не был уверен, что ощущения не обманывают его.
— Сона? — повторила она вслед за ним, и в ее устах это слово прозвучало необыкновенно мягко и нежно.
— Да, Сона, — снова сказал Андре. — Это девочка, которую удочерил граф. Мне говорили, что она была убита вместе со всеми остальными членами семьи, но вчера ночью, на церемонии воду, ее имя звучало так, словно она жива.
— Как могут те, кто исповедует воду и поклоняется ее богам, знать что-нибудь… о Соне? — воскликнула монахиня.
— Этого я не знаю, — ответил Андре, — но мне говорили, что барабаны несут тайную весть, от них ничто не может укрыться, по крайней мере для тех, кто понимает язык их посланий.
— Они… ошибаются, — произнесла монахиня после минутного молчания. Андре тоже встал.
— Откуда вы знаете? — спросил он. Голос его прозвучал резко, он зазвенел в пустоте и полумраке храма, взлетая под самый его купол.
Монахиня обернулась:
— Она умерла! — сказала она таким тоном, что сомневаться было невозможно. — Сона умерла!
Вернувшись домой, Андре уселся на балконе поразмышлять обо всем случившемся, а Тома, не задавая лишних вопросов, тактично удалился на кухню, чтобы приготовить ему прохладительный напиток.
«Видимо, по выражению моего лица он догадался, — подумал Андре, — что поездка в церковь оказалась бесплодной и я ничего не нашел там».
Он отправлялся туда в таком радужном настроении, почти уверенный, что после того, что открылось ему прошлой ночью, он обязательно найдет Сону, узнает, где спрятано наследство, оставленное ему дядей, и что же?
Глупо было думать, что все может решиться так просто, упрекал себя Андре, злясь на самого себя.
Его загипнотизировали, поманили несбыточными надеждами и одурачили; Андре презирал себя за то, что позволил так себя провести, поверил, что воду — это нечто большее, чем сборище чернокожих дикарей, Он представил себе, как насмешит своих друзей, когда, вернувшись в Лондон, расскажет им, каким легковерным простачком он оказался и как ему почудилось на какой-то миг, что папалои, высунувшийся из-под одеяла, принял облик змеи — символа Дамбаллаха.
— Воду, змеи, туземцы со смешанной кровью, — воскликнул он, — белая магия или черная, — все это чушь от начала до конца! Надо же мне было оказаться таким дураком, чтобы поверить во все эти бредни!
Тома вернулся, неся напиток; приняв стакан из рук негра, Андре с жадностью осушил его.
Тома смешал сок, выжатый из разных фруктов, добавив к нему ледяной воды из колодца;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
«Вот так мы и узнаем, мазаны ли они дегтем». С той минуты, как он увидел ее, и потом, всю прошлую ночь, когда он думал о ней, предчувствуя, что она и есть Сона, Андре был настолько уверен, что эта юная монахиня белая, что теперь он чувствовал себя так, словно земля уходила у него из-под ног.
Цветная! Ну конечно, и Керк, и Жак говорили ему, что их практически невозможно отличить от белых мужчин и женщин, и вот теперь перед глазами у него — явное доказательство того, что они были правы.
Он слышал также и в Лондоне, и в Америке, — хотя в то время его и не особенно это интересовало, — что цветные, как и дети запретной любви в Англии, бывают удивительной красоты, намного прекраснее, чем законные отпрыски почтенных фамилий.
Монахиня, сидевшая сейчас перед ним, была словно живым воплощением и доказательством этой теории; одна только мысль о том, что всей своей прелестью и очарованием она обязана смешанной крови, приводила Андре в ужас и содрогание.
Его отчаяние было вызвано не только тем, что она оказалась не Соной, не той девушкой, которую он искал.
Было что-то столь нежное, ранимое и беззащитное в этой юной монахине, что хотелось вознести ее на пьедестал — подальше от грязи этого мира — и поклоняться ей, вознося к ней молитвы, словно она и вправду была Святой с Птицами.
И в то же время он знал теперь, что, хотя отец ее и был белым, мать была мулаткой, цветной, пусть с крохотной, но с частичкой негритянской крови.
Андре точно онемел, он просто не знал, что сказать теперь; подождав немного, монахиня, словно чувствуя, как он потрясен, заговорила сама:
— Вы так и не сказали мне, как я могу… помочь вам?
Теперь уже не имело смысла говорить об этом, и Андре ответил:
— Возможно, я совершил ошибку. Наверное, никто здесь не может мне помочь. Я был слишком оптимистично настроен, но дело в том, что граф когда-то говорил со мной, и из нашей беседы я понял, что он собирается позаботиться о моем будущем.
— Как бы он мог это сделать?
— Оставив мне в наследство деньги или какие-либо ценности.
— А вы… осматривали дом?
— Что там осматривать? — с горечью сказал Андре. — Пустые комнаты, разломанные полы с прогнившими досками. Думаю, что те, кто пришел туда в поисках добычи, обшарили все закоулки — вплоть до подвалов и чердаков; там даже мебели никакой не осталось, где бы можно было хоть что-нибудь спрятать, один только мой дорожный саквояж, который пока что служит мне столом.
— А вы уверены, что граф действительно хотел… обеспечить вас?
— Абсолютно уверен, — ответил Андре, — если у меня и оставались какие-то сомнения, то вчера ночью, на церемонии воду, они полностью рассеялись.
Произнося эти слова, он подумал, что никогда не стал бы говорить о таких вещах с белой женщиной, но с этой монахиней, поскольку она оказалась цветной, можно говорить обо всем.
В ней текла точно такая же негритянская кровь, как и в тех чернокожих, которые поклонялись Дамбаллаху и чьи сердца при звуке барабанов начинали биться быстрее.
Казалось, слова его шокировали монахиню, были ей неприятны; она поднялась со своего места и отошла, остановившись перед алтарем:
— Воду противно христианству, — произнесла она, — и все же люди здесь почему-то не могут без нее жить.
— Эта религия запрещена вождями, — возразил Андре. Он подождал, думая, что девушка еще что-нибудь скажет, но так как она молчала, продолжал:
— Но вы, наверное, не хуже меня знаете, что никто не обращает на это внимания. Каждую ночь вы слышите дробь барабанов и можете себе представить, что, происходит там, в горах.
— Нам не следует здесь заниматься обсуждением воду, — твердо сказала монахиня. — Если вы не можете объяснить мне, в чем должна заключаться моя помощь, тогда… вы меня извините, но меня ждут другие дела.
В голосе ее прозвучали новые холодные нотки, которых не было раньше, и Андре почувствовал, что она сердится на него, хотя он и не мог понять почему.
— Хорошо, — ответил он, — попробую объяснить вам, что мне нужно. Скажите, вы слышали когда-нибудь о девушке по имени Сона? Вам знакомо это имя?
Монахиня стояла к нему спиной, так что Андре не мог видеть выражения ее лица, но ему показалось, что она как-то застыла хотя он и не был уверен, что ощущения не обманывают его.
— Сона? — повторила она вслед за ним, и в ее устах это слово прозвучало необыкновенно мягко и нежно.
— Да, Сона, — снова сказал Андре. — Это девочка, которую удочерил граф. Мне говорили, что она была убита вместе со всеми остальными членами семьи, но вчера ночью, на церемонии воду, ее имя звучало так, словно она жива.
— Как могут те, кто исповедует воду и поклоняется ее богам, знать что-нибудь… о Соне? — воскликнула монахиня.
— Этого я не знаю, — ответил Андре, — но мне говорили, что барабаны несут тайную весть, от них ничто не может укрыться, по крайней мере для тех, кто понимает язык их посланий.
— Они… ошибаются, — произнесла монахиня после минутного молчания. Андре тоже встал.
— Откуда вы знаете? — спросил он. Голос его прозвучал резко, он зазвенел в пустоте и полумраке храма, взлетая под самый его купол.
Монахиня обернулась:
— Она умерла! — сказала она таким тоном, что сомневаться было невозможно. — Сона умерла!
Вернувшись домой, Андре уселся на балконе поразмышлять обо всем случившемся, а Тома, не задавая лишних вопросов, тактично удалился на кухню, чтобы приготовить ему прохладительный напиток.
«Видимо, по выражению моего лица он догадался, — подумал Андре, — что поездка в церковь оказалась бесплодной и я ничего не нашел там».
Он отправлялся туда в таком радужном настроении, почти уверенный, что после того, что открылось ему прошлой ночью, он обязательно найдет Сону, узнает, где спрятано наследство, оставленное ему дядей, и что же?
Глупо было думать, что все может решиться так просто, упрекал себя Андре, злясь на самого себя.
Его загипнотизировали, поманили несбыточными надеждами и одурачили; Андре презирал себя за то, что позволил так себя провести, поверил, что воду — это нечто большее, чем сборище чернокожих дикарей, Он представил себе, как насмешит своих друзей, когда, вернувшись в Лондон, расскажет им, каким легковерным простачком он оказался и как ему почудилось на какой-то миг, что папалои, высунувшийся из-под одеяла, принял облик змеи — символа Дамбаллаха.
— Воду, змеи, туземцы со смешанной кровью, — воскликнул он, — белая магия или черная, — все это чушь от начала до конца! Надо же мне было оказаться таким дураком, чтобы поверить во все эти бредни!
Тома вернулся, неся напиток; приняв стакан из рук негра, Андре с жадностью осушил его.
Тома смешал сок, выжатый из разных фруктов, добавив к нему ледяной воды из колодца;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47