Мужики катались по подсохшей земле, валяли дурака, и хорошо им было, как, пожалуй, бывает только в детстве.
Первым Пряхин опомнился:
- Слушай, неудобно, а? Люди на фронте, а мы тут с тобой как два щенка!
- Я уже свое отпогибал, - захохотал Анатолий, - да и ты тоже! Хочу как щенок! - Он толкнул Пряхина снова, они легли, подставляя лица солнышку.
- "Так ты думаешь, я слепой, сволочь, - вспомнил Пряхин. - А я просто хитрый!"
Они захохотали.
- И палочку в сторону. Ну, думаю, сейчас очки снимет!
Анатолий ржал, как молодой жеребец.
- И трах-трах-трах! Взял ты их в оборот! Не ожидали!
- Эффект неожиданности - есть такой прием в армейской тактике.
- Слышь! - спросил Алексей. - А ты чего ордена никогда не надеваешь? Да если б у меня столько - ночью бы не снимал.
- Неудобно, братишка, - посерьезнел Анатолий, - с гармошкой, у карусели, с орденами. Подумают - слезу выжимает. А так - слепой мужичонка, поди разбери.
Он замолчал. И это молчание Пряхин навсегда запомнил. Бывает же такое - мгновение ли, слово ли, жест запоминаешь на всю жизнь неизвестно почему. Много и слов сказано, и событий всяческих немало, вот даже стрельба, но эту тишину в весеннем солнечном блаженстве Алексей запомнил отчетливо.
И слова запомнил, которые Анатолий потом сказал:
- Вот уж в День Победы все награды надену. И весь день играть стану эту - помнишь? - Он запел тихонько: - Встава-ай, страна огромная, встава-ай на смертный бой...
Опять помолчали.
- Ты же про шар любишь, - заметил Алексей.
- Люблю! - улыбнулся Анатолий. - Страсть как люблю! Слушай, давай в кино сходим, да я этот фильм, "Юность Максима", наизусть помню. Вот увидишь, тебе же еще рассказывать стану - где он с крыши спрыгнул, где вдоль путей бежит. - Гармонист улыбался и, так вот улыбаясь, добавил: - Ну а "Вставай, страна" в День Победы играть надо. Понимаешь: плакать и играть. Чтоб вспомнить всех, кто встал тогда и кто никогда уже не встанет...
Нет, не любил Анатолий высокими словами разговаривать, схватил Пряхина за руку, спросил:
- А какого ты черта? Чего не научишься на гармошке? Легко же! И пригодится.
С того дня учился Пряхин на гармошке.
Когда народу нет - сядет на стул Анатолия, тот рядом стоит, указывает, какую кнопочку когда нажать. Или в барабане притулятся на полатях, которые Алексей построил. Или вот тут - на лужайке, которая все больше становится, все зеленей.
Слух, конечно, у Алексея нулевой - на глаз учится кнопки нажимать. Анатолий успокаивает - можно и на глаз, ничего страшного, потом привыкнет и глядеть не надо - на ощупь жми. Получается как будто уже первая строчка: "Крутится-вертится шар голубой!"
Вроде бы по словам вторая строка такая же, а вот по музыке - нет, другая. Елозит Пряхин пальцами по кнопкам, не может выучиться. Вот поди ж ты, музыка - веселое вроде бы дело, а пот выжимает, будто вагон с углем разгружаешь.
Вот такого - потного, с гармошкой в руках - застала Пряхина Маша.
Возникла, точно тонкий цветочек из-под земли вырос.
- Машенька пришла! - засмеялся счастливый Алексей и сразу: - Кушать хочешь?
- Нет, - ответила Машенька и заплакала.
- Что случилось? - всполошился Пряхин.
- Катя тифом заболела. В больницу увезли.
Алексей вскочил, отдал гармошку Анатолию, ругнул себя последним словом.
Успокоился, видите ли! Обменял костюм на муку, полмешка картошки принес - и утешился. Надолго хватит.
Алексей мчался к знакомому дому, едва шаг сдерживая, чтоб Машу не оставить. Тиф! Страшней пули сыпной тиф, еще в мальчишестве, когда шла гражданская, усвоил это. Пуля, если зацепит, то ничего, не убьет, а уж тиф, коли прицепился, не отвяжется просто так, и мало кто выбирался живой из страшных тифозных больниц.
В комнате бабушки Ивановны тошнотворно пахло хлоркой, матрасы на кроватях свернуты кулем, да и сами кровати отчего-то на боку лежали.
Бабушка сидела на стуле, руки между коленок зажала, голова тряслась пуще прежнего - будто хочется ей заплакать, а не может - вот и заставляет себя. Сзади, обняв Ивановну за шею, положив ей голову на плечо, стояла Лиза, и Алексей устыдил себя, что давал себе слово Лизу спасти, всех их вывести из этой войны целыми и невредимыми, а вот поди ж ты - успокоился, не пришел всего несколько дней - и Катя уже в больнице. Да в какой больнице! Сыпняк - дело заразное, не ровен час и девочки с бабушкой заболеют. Горе тебе, Пряхин!
Бабушка поглядела на Алексея, погладила Лизины руки, спросила:
- Неужто конец нам? Где справедливость-то?
Тиф косил семьями, об этом знали все, и у Пряхина от бессилия выступили слезы. Вот увидел он бандитов, не раздумывая в драку ввязался без всякой надежды для себя, потому что там тоже речь шла о бабушке и девчонках. А здесь? С кем здесь драться будешь? Где-то ползает эта вошь, которая укусила Катю. Может, убили ее санитары хлоркой. А может, и нет. Где увидишь ее, как узнаешь?..
- Вся надежда теперь на него! - проговорила бабушка, поднимая глаза кверху, и медленно перекрестилась.
Алексея будто кто-то толкнул.
- А ну-ка, - приказал он. - Собирайтесь!
Из памяти выплыл госпиталь, последние, перед выпиской, дни, когда слонялся он по коридору, выглядывая, тоскуя, в окошки, читал плакаты, развешанные по стенам. Забытое, ненужное вроде бы выплыло с яркостью и силой. При сыпняке обязательно проходят санпропускник, сдают в обработку, прожаривают в специальных шкафах всю одежду, все белье. И сжигают матрас, где лежал больной. Обязательно сжигают.
Придирчиво, внимательно, собрав в комок волю и те небольшие знания, которыми он располагал, Пряхин оглядывал фанерный шкаф, опустевший комод. Ох, как бедно жила бабушка! Все имущество семьи было на девочках и старухе да уместилось еще в небольшой узел - вместе с оконными шторами и тонкими одеяльцами.
Алексей нес его, отмеривая размашистыми шагами пространство до санпропускника, и бабушка с девочками едва поспевали за ним. Он слышал, за спиной Лиза спросила:
- А как это нас прожаривать станут?
- Больно? - хныкнула Маша.
В другой раз он, может, и улыбнулся, а теперь не посмел, чтоб не сглазить. Вовсе не смешные вопросы были у девочек.
Часа два, которые ушли у бабушки и девочек на санобработку, Алексей использовал с отчаянием тонувшего человека.
Сбегал в госпиталь, рассказал тете Груне о своей беде, но охать и утешать себя не дал - велел достать хлорки. Во дворе бабушкиного дома развел костер и швырнул в него сухие ватные матрасы. Вытащил в огонь щелястый фанерный шкаф. Комод он оставил, комод, судя по всему, был единственным воспоминанием бабушки о ее молодости, зато достал ящики и шуровал по дереву раствором хлорки с тщанием прилежнейшей домохозяйки.
Он промыл все стены, пол и даже потолок, не надеясь на старание казенных санитаров, продраил каждую щелочку, каждый уголок, и к возвращению бабушки и девочек комната их походила на голую казарму, нестерпимо разящую нежилым духом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158