— Мы часто вспоминали о тебе, Жук! — горячо сказал я. — Но всё равно ты поступил с нами подло.
— Да, меняет дело, — не слушая меня, мрачно размышлял Жук. — Поэтому, вместо того чтобы получать по старому векселю, я буду исповедоваться. Ведь если память мне не изменяет, Арамис — духовное лицо?
Я молча кивнул.
ИСТОРИЯ ЖУКА
— После нашего грустного расставания, сеньор Арамис, припаяли мне червонец. И скучал бы Пётр Савельев от звонка до звонка, если бы война не отворила ему дверь камеры.
— Очень ты обижен на Советскую власть? — спросил опер.
— Претензии имею только к судьбе, гражданин начальник.
— Через несколько дней в городе будут немцы. В чью сторону будешь стрелять?
— Из чего, — спрашиваю, — стрелять прикажете? Из параши?
— Получишь винтовку.
— А как же мой червонец? Побоку?
— Кончился твой червонец.
— Тогда другое дело, — говорю. — Обязуюсь отработать.
— Слово?
— Слово.
— И специальность забудешь?
Я честно обещал задушить в себе слабость к тому, что плохо лежит, после чего был препровождён в военкомат, где меня одели, обули и отпустили на два часа прожигать жизнь. Как по-твоему, куда я направился?
— К знакомой? — робко предположил я.
Жук расхохотался.
— Вот так святоша, а ещё аббат! Нет, сеньор Арамис, прежде всего я бросился искать моих закадычных друзей-мушкетёров.
— Ты сидел в нашем городе? — ахнул я.
— И одного из них я нашёл, — мрачно продолжал Жук.
— Кого?!
— Сеньора Портоса, — голубые глаза Жука снова потемнели. — И как ты думаешь, чем закончилась эта долгожданная встреча?
Я молчал затаив дыхание.
— Помнил я лишь одну фамилию — Ермаков, по ней и нашёл его через уважаемую мною милицию. Я, как легко понять, был подстрижен по последней моде, загорел и откормился на курортных харчах — одним словом, Ермаков меня не узнал. Тогда я дал ему пощупать вот эту печать, — Жук запустил пальцы в густую шевелюру и показал глубокий шрам, — и сказал, что пришёл получать по счёту. Ведь за вами, как ты помнишь, оставался должок!
— Что ты сделал с Федькой? — спросил я, вставая. Жук пытливо на меня посмотрел.
— Ну, а как бы ты поступил на моем месте? — раздельно произнёс он, усмехаясь.
— Что ты с ним сделал?!
— Чего орёшь? Разбудишь моих гавриков, а они сатанеют, когда им мешают спать. Не угадал, сеньор Арамис. Другие времена — другие песни. Рука не поднялась на защитника Родины, уходил Ермаков в партизанский отряд. Рассказал он, что остальные мушкетёры эвакуировались и, по слухам, их эшелон трахнули «юнкерсы», в чём он, как я вижу, счастливо заблуждался. Поговорили мы с ним по душам, расцеловались на прощанье, как сентиментальные девочки, и разошлись, как в море корабли.
— И больше ты о Федьке ничего не знаешь? — с грустью спросил я. — Хоть что-нибудь?
— Когда через несколько дней наша часть попала в окружение, — задумчиво проговорил Жук, — мы встретились в лесу с партизанами, и один бородатый папаша на мой вопрос ответил, что Федор Ермаков ушёл с группой на задание дней на пять. Значит, в середине июля сорок первого твой Федька был ещё живой. Ну, а где остальные братцы кролики?
— Совсем ничего не знаю, — вздохнул я. — Говорят, что разбомбили. Может, ошибка? Жук, расскажи про себя. Я много разного о тебе слышал, но ведь не знал, что ты — это ты. Правда, что Локтева два километра на себе тащил?
— Частично, — сдержанно ответил Жук. — На себе бы я его не уволок, из самого литр крови вытек. На лыжах.
— Ты и сейчас, Виктор говорит, за ним как нянька ходишь.
— Трепач твой Витька, — рассмеялся Жук. — Не за Локтевым хожу — за своей судьбой.
— Что за мистика? — удивился я.
— Суди сам. Вот уже почти четыре года мы не расставались ни на один день. С ним я начинал войну, был он тогда командиром взвода. Нас по четыре раза ранило — в одних и тех же боях, лежали мы в одних и тех же госпиталях и вместе выписывались обратно в часть. Не захочешь — станешь суеверным. На фронте, сын мой, многие верят в приметы. Помогает.
— Любишь ты его? — спросил я.
— Сентиментальничаешь, сеньор аббат, — заметил Жук. — Стихи пишешь?
— Бывает, — я покраснел.
— Как её зовут?
— Тая.
— Тая — от страсти сгорая — обожая….» — засмеялся Жук. — Угадал твои рифмы? Не багровей, сам их писал, у всех начинающих поэтов рифмы одинаковые. Когда мне было шестнадцать, тоже корчил идиота под окном одной смазливой дурочки. Вильнула хвостом, потому что мой кореш, Костя Грач, купил ей новые резиновые балетки. Любить, сеньор, можно девочку, и то недолго. К Локтеву у меня другое. Высший свет, в котором мне довелось когда-то вращаться, научил меня не только прискорбно-дурному отношению к чужому имуществу: он научил и ценить дружбу. Взаимопомощь, страховка, рука товарища в бою — об этом я уже не говорю, спасали мы друг друга не раз; а вот как он валялся в ногах у командарма, чтобы вытащить меня из штрафбата, — этого я не забуду.
— За что ты попал туда, Жук?
— Дело прошлое, — неохотно ответил Жук. — Испортил карточку одному субъекту, который на чужих плечах хотел в рай войти и завёл полк на минное поле.
— Кулебяко? — догадался я.
— Чрезмерная любознательность, юноша, иссушает мозговое вещество, — насмешливо сказал Жук и взглянул на часы.
— Мне уходить? — с сожалением спросил я.
— Опять не по уставу: начальство само скажет… Всколыхнул ты, сеньор Арамис, дела давно минувших дней и разбередил мою огрубевшую душу. Все в мире, учат классики, связано и взаимозависимо, все имеет причину и следствие. И вот согласно диалектике я должен благодарить судьбу за жестокую шутку, которую она сыграла со мной много лет назад в одном товарном вагоне. — Жук невесело усмехнулся и пощупал шрам на затылке. — Да, должен благодарить. Что, парадокс, сеньор Арамис? Так и есть, парадокс. Как полагаешь, о чём думал Пётр Савельев долгими бессонными ночами? О деньгах, кольцах и прочей суете? Ошибаешься, мушкетёр. Он думал о том, что попал на скользкую дорожку, по которой «от тюрьмы далеко не уйдёшь». И не раз и не два вспоминал он наивных гавриков, которые смотрели на него широко раскрытыми от восторга глазами и в души которых он столь грубо запустил свои пальцы… Да-а, если бы Федор Ермаков не раскроил мне тогда верхушку, кто знает, до каких Турции докатился бы Петька Савельев со своим чемоданчиком… Гвоздь был парень — сеньор Портос, он бы мне и сейчас пригодился…
«А я тебе не пригожусь?» — хотел было выпалить я, но сдержался, боясь показаться смешным. И вместо этого спросил:
— Жук, а почему ты так долго воюешь, а без наград?
Жук засмеялся.
— А тебе не пришло в голову, что я их просто не ношу, — скажем, из скромности?
— Не пришло, — согласился я. — Будь у меня орден, я бы, кажется, спать с ним ложился.
Жук достал из полевой сумки резную деревянную шкатулочку и бережно выложил на газету три ордена и четыре медали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53