— Минут через двадцать СП, пора поднимать этих лежебок.
На крайне недовольных насильственным пробуждением «лежебок» было забавно смотреть.
…Сейчас, когда пишутся эти строки, на моем письменном столе под стеклом лежат две фотографии разбитых самолетов. Одна из них, подаренная Лукиным, сыграла весьма значительную роль в моей литературной работе, о чем подробно я расскажу потом. А вторую я получил от Михаила Николаевича Красноперова, когда мы расставались после экспедиции. ЛИ-2 со смятым шасси и сорванными двигателями лежит, распластавшись, на льду, под который он вскоре уйдет; люди успели покинуть самолет, и один из них, Артур Николаевич Чилингаров, сфотографировал его на прощание. И Чилингаров, и Красноперов были тогда рядовыми «прыгунами», обоим предстояла большая полярная карьера, но об этом романтичнейшем периоде жизни они охотно вспоминают, гордятся им. Так вот, в описываемое время обозванный «лежебокой» Красноперов был начальником высокоширотной экспедиции «Север», то есть одним из самых ответственных полярных руководителей в Арктике, но не выдержал, выкроил несколько дней, чтобы вновь стать рядовым «прыгуном» — «вдохнуть молодость в начальственную оболочку», как кто-то пошутил. Столь же охотно по зову Лукина несколько лет подряд шел в рядовые и Александр Чирейкин, постоянный начальник одной из морских экспедиций в восточном секторе Арктики. Сплошное начальство! Сутками почти не спят, едят что придется, работают до седьмого пота, мерзнут — лишь бы «тряхнуть стариной», испытать самые острые в Арктике ощущения.
— В общем, правильно, — подтвердил Лукин, когда я поделился с ним этими размышлениями. — В «прыгающей» на звания никто внимания не обращает, здесь все равны — и работа, и судьба общая.
— Кстати, о судьбе, — припомнил я. — Почему вы перед прыжком всегда засовываете за голенище унта этот охотничий нож? Опасаетесь встретиться на льду с медведем?
— Ну, это маловероятно, — ответил Лукин, — хотя и случалось. Вы, надеюсь, не думаете всерьез, что можно отмахнуться ножом от белого медведя? Впрочем, спросите лучше вашего соседа, у него имеется ценный опыт по этой части.
Лукин и Красноперов переглянулись, засмеялись.
— Этот ценный опыт, — сказал Красноперов, — по самой высокой таксе я бы оценил в ломаный грош. Дело было так. После посадки мы разгрузились, поставили палатку, пробурили лунку — словом, начали работу; слышу, кто-то рядом топает: летчики, наверное, замерзли, хотят погреться. Распахнул я полу палатки — огромный медведь! Зверюга первый в моей полярной жизни, да еще, как писал Зощенко, «ужасно здоровый, дьявол». Теоретически я был подкован плохо, знал, что в таких случаях следует вежливо поздороваться, спросить, как жена, детишки, чаю предложить. Так то теоретически! Медведь смотрит на меня, облизывается, а я слегка превратился в камень, язык примерз ко рту, но краешком глаза приметил, что летчики забрались на крыло и, сволочи, хохочут. Оружие они держали наготове, но очень интересовались знать, как я прореагирую: приглашу медведя погреться или грохнусь в обморок. Я интуитивно выбрал третий, далеко не лучший вариант: выскочил из палатки, бросился бежать, но подвернул ногу, упал и стал с покорным ужасом ждать развития событий. Секунда, другая, третья — что за черт, никто меня не ест; поднял голову — медведь уходит… Необязательно цитировать слова, которые я высказал летчикам?
— Догадываюсь. Вы, наверное, им сказали, что очень их любите, всех вместе и каждого в отдельности.
— Примерно так, — согласился Красноперов, — с небольшими, но очень важными добавлениями… Рассказывай, Валерий, свою историю, она и в самом деле поучительная.
Рассказ Лукина я успел записать практически дословно. Вот он:
— Прыгать с борта несущегося по льду самолета не так уж сложно: кто из нас в детстве не соскакивал на ходу с подножки трамвая? Конечно, нужна сноровка, но это дело наживное… К концу первой моей экспедиции я уже сделал несколько десятков прыжков и чувствовал себя этаким прожженным профессионалом, которому черт не брат и море по колено. И напрасно, потому что настоящий профи никогда не забудет о мелочах — например, посмотреть себе под ноги. Выпрыгнул с буром, и вдруг — сильный рывок и меня потащило по льду: ногу перехлестнула стропа моторного чехла, капроновая лямка толщиной шесть сантиметров. А самолет-то продолжает мчаться! Впервые я понял — на своем опыте, а не из литературы, — что ощущает человек, привязанный к обезумевшей лошади. Но тогда я думал о другом: во-первых, о том, что в полуметре от меня на скорости несется лыжонок, и стоит самолету чуть-чуть повернуть налево, как этот лыжонок «попробует меня на прочность»; во-вторых, о том, как достать из кармана и открыть складной нож, чтобы перерезать стропу. Достать-то я его достал, а вот открыть на такой тряске не смог. Ребята с борта заметили, стали выбрасывать чехол, но тот по закону подлости за что-то зацепился; тогда побежали к летчикам, те обрубили двигатели, самолет остановился… Протащило меня метров сто пятьдесят, на неплохой скорости, и, видимо, я был хорош — понял это без зеркала, по лицу подбежавшего командира корабля Александра Долматова. «Валера, извини, ведь убить тебя мог…» Нет, говорю, это мне извиняться, сам виноват… С того дня я ношу охотничий нож — на всякий случай… А вот и двадцать вторая, заходим на посадку. Саша, не помнишь, сегодня у них не банный день? Хорошо бы выдраить шкуру, если нет веника, то хотя бы наждаком, как думаешь?
НА СП-22
Как-то так получается, что на полярных станциях койки мне сдают либо радисты, либо врачи. Чаще всего врачи. Видимо, потому, что за время зимовки они успевают истосковаться по практике — какая там практика, если этих «здоровых буйволов» в медпункт разве что по приказу начальника станции загонишь! — а тут на тебе, подарочек: шатаясь, выползает из самолета (вездехода, тягача) субъект, от одного вида которого у врача радостно загораются глаза, а рука тянется к скальпелю. Вот на ком можно поправить дела: простучать, прослушать, что-нибудь вырезать, с озабоченным лицом снять и расшифровать кардиограмму, поцокать при этом языком и пробормотать «да-с», скорбно покачать головой и с тихим сочувствием спросить, не желаю ли я спецрейсом немедленно вылететь к ближайшему крематорию. Отмечены случаи, когда на протяжении недель я был на станции единственным пациентом и только благодаря мне врач не терял своей квалификации.
Так что нет нечего удивительного в том, что док двадцать второй Леонид Баргман встретил меня с огромным энтузиазмом, поселил у себя, нашпиговал всевозможными таблетками, заполнил целую страницу медицинского журнала и уложил на раскладушку, на которой я добросовестно проспал часов двенадцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
На крайне недовольных насильственным пробуждением «лежебок» было забавно смотреть.
…Сейчас, когда пишутся эти строки, на моем письменном столе под стеклом лежат две фотографии разбитых самолетов. Одна из них, подаренная Лукиным, сыграла весьма значительную роль в моей литературной работе, о чем подробно я расскажу потом. А вторую я получил от Михаила Николаевича Красноперова, когда мы расставались после экспедиции. ЛИ-2 со смятым шасси и сорванными двигателями лежит, распластавшись, на льду, под который он вскоре уйдет; люди успели покинуть самолет, и один из них, Артур Николаевич Чилингаров, сфотографировал его на прощание. И Чилингаров, и Красноперов были тогда рядовыми «прыгунами», обоим предстояла большая полярная карьера, но об этом романтичнейшем периоде жизни они охотно вспоминают, гордятся им. Так вот, в описываемое время обозванный «лежебокой» Красноперов был начальником высокоширотной экспедиции «Север», то есть одним из самых ответственных полярных руководителей в Арктике, но не выдержал, выкроил несколько дней, чтобы вновь стать рядовым «прыгуном» — «вдохнуть молодость в начальственную оболочку», как кто-то пошутил. Столь же охотно по зову Лукина несколько лет подряд шел в рядовые и Александр Чирейкин, постоянный начальник одной из морских экспедиций в восточном секторе Арктики. Сплошное начальство! Сутками почти не спят, едят что придется, работают до седьмого пота, мерзнут — лишь бы «тряхнуть стариной», испытать самые острые в Арктике ощущения.
— В общем, правильно, — подтвердил Лукин, когда я поделился с ним этими размышлениями. — В «прыгающей» на звания никто внимания не обращает, здесь все равны — и работа, и судьба общая.
— Кстати, о судьбе, — припомнил я. — Почему вы перед прыжком всегда засовываете за голенище унта этот охотничий нож? Опасаетесь встретиться на льду с медведем?
— Ну, это маловероятно, — ответил Лукин, — хотя и случалось. Вы, надеюсь, не думаете всерьез, что можно отмахнуться ножом от белого медведя? Впрочем, спросите лучше вашего соседа, у него имеется ценный опыт по этой части.
Лукин и Красноперов переглянулись, засмеялись.
— Этот ценный опыт, — сказал Красноперов, — по самой высокой таксе я бы оценил в ломаный грош. Дело было так. После посадки мы разгрузились, поставили палатку, пробурили лунку — словом, начали работу; слышу, кто-то рядом топает: летчики, наверное, замерзли, хотят погреться. Распахнул я полу палатки — огромный медведь! Зверюга первый в моей полярной жизни, да еще, как писал Зощенко, «ужасно здоровый, дьявол». Теоретически я был подкован плохо, знал, что в таких случаях следует вежливо поздороваться, спросить, как жена, детишки, чаю предложить. Так то теоретически! Медведь смотрит на меня, облизывается, а я слегка превратился в камень, язык примерз ко рту, но краешком глаза приметил, что летчики забрались на крыло и, сволочи, хохочут. Оружие они держали наготове, но очень интересовались знать, как я прореагирую: приглашу медведя погреться или грохнусь в обморок. Я интуитивно выбрал третий, далеко не лучший вариант: выскочил из палатки, бросился бежать, но подвернул ногу, упал и стал с покорным ужасом ждать развития событий. Секунда, другая, третья — что за черт, никто меня не ест; поднял голову — медведь уходит… Необязательно цитировать слова, которые я высказал летчикам?
— Догадываюсь. Вы, наверное, им сказали, что очень их любите, всех вместе и каждого в отдельности.
— Примерно так, — согласился Красноперов, — с небольшими, но очень важными добавлениями… Рассказывай, Валерий, свою историю, она и в самом деле поучительная.
Рассказ Лукина я успел записать практически дословно. Вот он:
— Прыгать с борта несущегося по льду самолета не так уж сложно: кто из нас в детстве не соскакивал на ходу с подножки трамвая? Конечно, нужна сноровка, но это дело наживное… К концу первой моей экспедиции я уже сделал несколько десятков прыжков и чувствовал себя этаким прожженным профессионалом, которому черт не брат и море по колено. И напрасно, потому что настоящий профи никогда не забудет о мелочах — например, посмотреть себе под ноги. Выпрыгнул с буром, и вдруг — сильный рывок и меня потащило по льду: ногу перехлестнула стропа моторного чехла, капроновая лямка толщиной шесть сантиметров. А самолет-то продолжает мчаться! Впервые я понял — на своем опыте, а не из литературы, — что ощущает человек, привязанный к обезумевшей лошади. Но тогда я думал о другом: во-первых, о том, что в полуметре от меня на скорости несется лыжонок, и стоит самолету чуть-чуть повернуть налево, как этот лыжонок «попробует меня на прочность»; во-вторых, о том, как достать из кармана и открыть складной нож, чтобы перерезать стропу. Достать-то я его достал, а вот открыть на такой тряске не смог. Ребята с борта заметили, стали выбрасывать чехол, но тот по закону подлости за что-то зацепился; тогда побежали к летчикам, те обрубили двигатели, самолет остановился… Протащило меня метров сто пятьдесят, на неплохой скорости, и, видимо, я был хорош — понял это без зеркала, по лицу подбежавшего командира корабля Александра Долматова. «Валера, извини, ведь убить тебя мог…» Нет, говорю, это мне извиняться, сам виноват… С того дня я ношу охотничий нож — на всякий случай… А вот и двадцать вторая, заходим на посадку. Саша, не помнишь, сегодня у них не банный день? Хорошо бы выдраить шкуру, если нет веника, то хотя бы наждаком, как думаешь?
НА СП-22
Как-то так получается, что на полярных станциях койки мне сдают либо радисты, либо врачи. Чаще всего врачи. Видимо, потому, что за время зимовки они успевают истосковаться по практике — какая там практика, если этих «здоровых буйволов» в медпункт разве что по приказу начальника станции загонишь! — а тут на тебе, подарочек: шатаясь, выползает из самолета (вездехода, тягача) субъект, от одного вида которого у врача радостно загораются глаза, а рука тянется к скальпелю. Вот на ком можно поправить дела: простучать, прослушать, что-нибудь вырезать, с озабоченным лицом снять и расшифровать кардиограмму, поцокать при этом языком и пробормотать «да-с», скорбно покачать головой и с тихим сочувствием спросить, не желаю ли я спецрейсом немедленно вылететь к ближайшему крематорию. Отмечены случаи, когда на протяжении недель я был на станции единственным пациентом и только благодаря мне врач не терял своей квалификации.
Так что нет нечего удивительного в том, что док двадцать второй Леонид Баргман встретил меня с огромным энтузиазмом, поселил у себя, нашпиговал всевозможными таблетками, заполнил целую страницу медицинского журнала и уложил на раскладушку, на которой я добросовестно проспал часов двенадцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63