Два полета оказались связанными с дорогим для полярников именем Эрнеста Теодоровича Кренкеля.
С 1932 года, после завершения знаменитой экспедиции Ушакова — Урванцева, Северная Земля вновь стала необитаемой. Но не надолго: через три года «Сибиряков» вошел в пролив Шокальского, и на берегу острова Октябрьской Революции, на мысе Оловянном, был построен дом полярной станции.
В книге «КАЕМ — мои позывные» Кренкель писал, что по этому берегу со дня сотворения мира прошли лишь два человека — Ушаков и Урванцев; и вот на этой нехоженой земле поселилась славная четверка: Кренкель — начальник станции, радист Голубев, метеоролог Кремер и механик Мехреньгин, будущий полярный крестный Василия Сидорова.
Имена этих людей в Арктике настолько широко известны, что было исключительно заманчиво посетить их жилище.
До сих пор не могу себе простить, что упустил несколько случаев познакомиться с Кренкелем: все нам некогда, все откладываем на завтра, забывая, что этого самого завтра может не быть. Я люблю поговорку «Везет тому, кто сам везет» — к Кренкелю она относится в полной мере. Был он, по рассказам наших общих товарищей, человеком поразительного жизнелюбия и мужества, с одинаковой стойкостью переносившим удары и стихии, и судьбы. Настоящих работяг, самоотверженных и безотказных, среди полярников много; Кренкель же обладал счастливым характером никогда не падающего духом, верящего в свою удачу человека, и эти жизнелюбие и уверенность распространялись вокруг него, как радиоволны от антенны. Такой характер — большая редкость: кажется, я встречал подобных людей всего лишь три-четыре раза, а если взять мой литературный цех, то, увы, не встречал, но много читал и слышал о родном по духу брате Эрнеста Кренкеля — замечательном человеке и писателе Евгении Петрове.
А ведь оба эти человека были и замечательными начальниками! Непримиримые и требовательные во всем, что касалось работы, они по-человечески были глубоко порядочными, сердобольными и доброжелательными: «Дайте людям в судьи иронию и сострадание» — квинтэссенция философии Анатоля Франса. Прошу извинить, что часто возвращаюсь к этой теме — время такое бурное, время перемен; так на месте кадровиков я объявил бы широчайший конкурс: на должности руководителей — людей со счастливым характером. Если я знаю трех-четырех, то в масштабе страны их тысячи: честных, умных, деловых, распространяющих вокруг себя те самые радиоволны, внушающих уверенность. А сколько у нас руководителей равнодушных, готовых на любую беспринципность, лишь бы не терять свою должность! А сколько таких, которые за пятиминутное опоздание или более серьезную провинность так гаркнут на подчиненного, что того отвозят в больницу! Спросите самих себя, под чьим руководством вы хотели бы работать: человека, внушающего к своей особе страх и ужас или — любовь и преданность? Бесполезно спрашивать, не от вас зависит? А про широчайшие права трудового коллектива не забыли? Разве глас народа — не глас божий? Вот и решайте, под чьим руководством…
* * *
По пути к проливу Шокальского Освальд получил радиограмму: при обнаружении медведицы с полугодовалыми медвежатами сообщить координаты, туда вылетит группа и заберет медвежат для зоопарка. Честно говоря, будь такое задание возложено на меня, я молчал бы как рыба; впрочем, экипаж тоже вглядывался вниз не слишком пристально, задание и ему было не по душе. Одно дело — отпугнуть медведя, когда он направляется к тебе неведомо с какой целью, просто познакомиться или гастрономической, и совсем другое — стрелять в медведицу шприцем с парализующей на полчаса жидкостью и затем ловить беспомощных детенышей на глазах все видящей, но не могущей шевельнуться матери. Лукин, который как-то был свидетелем такого отлова, рассказывал, что при этом у медведицы были такие глаза, что становилось безумно стыдно за себя, за род людской… Не говоря уже о том, что медведица, придя в себя и лишившись детенышей, отныне и до смерти будет беспощадным и лютым врагом человека, где бы его ни увидела. Ну, в конце концов ее пристрелят, конечно, а кто в ее агрессивности виноват?.. Кстати, я был свидетелем и другого случая, когда одного любопытного и совсем не агрессивного медведя отгоняли выстрелами из мелкокалиберной винтовки. Закон соблюден — из мелкашки медведя не убьешь, но крохотная пулька, засевшая где-то в его теле, быстро вызывает нагноение и сильнейшую боль, от которой медведь бесится и становится крайне опасным. Тогда его на законнейшем основании можно прикончить уже из карабина и составить законнейший акт с десятком подписей и печатью. А кто виноват, что и этот зверь стал бросаться на человека? Увы, наши отношения с животным миром слишком часто не делают нам чести.
* * *
Освальд посадил вертолет метрах в двадцати от дома полярной станции. Кренкель писал: «Дом, в котором нам предстояло жить, стоял на каменистом косогоре, среди огромных каменных глыб». Почему там был поставлен дом, судить не берусь, но по пути к нему я чуть не вывихнул обе ноги, а прыгая с одной глыбы на другую, чудом не сломал себе шею. Как здесь по десять раз на дню ходили Кренкель с товарищами — ума не приложу.
Дом, полсотни лет назад оставленный людьми, внутри был весь в снегу — надуло сквозь щели, да и редкие посетители, вроде нас, не всегда плотно прикрывали за собой дверь. Эти же посетители растащили на сувениры все, что можно было растащить, но кое-какая утварь осталась, вроде старого проржавевшего утюга и ржавой железяки с очертаниями примуса. Кроме того, я выкопал из снега самодельную шахматную ладью, а Освальд — кусок медвежьей челюсти с клыками. С потолка свисали на бечевках оставленные случайными путниками записки; не удержавшись, я тоже прицепил к бечевке визитную карточку — все-таки культурнее, чем вырезать на стене инициалы.
Кренкель писал, что зимовка на Оловянном проходила дружно, без сколько-нибудь серьезных осложнений; они начались тогда, когда он вместе с Мехреньгиным перебрались на остров Домашний (соображение — две станции на Северной Земле лучше, чем одна), в тот дом, в котором несколько лет назад жили Ушаков и Урванцев с товарищами. Там у Кренкеля и Мехреньгина началась тяжелая цинга, но, к счастью, их успели выручить.
Возвращаюсь к Оловянному. Освальд, не упускающий ни единого случая подшутить над товарищами, сам оказался жертвой высококачественного розыгрыша. Радист нашел вбитую в бревно гильзу, вытащил ее и обнаружил внутри записку, которая при попытке ее извлечь рассыпалась в пыль. Гильза с новой, только что сочиненной запиской была вбита на место, после чего радист ее «нашел» и во всеуслышание об этом возвестил. По морским и полярным законам первым имеет право ознакомиться с подобной находкой начальник, что Освальд торжественно и проделал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63