От них, Гришенька, лучше держаться подальше, береженого бог бережет.
Я. Самые опасные для человека — крупные самцы, особенно старые или больные, которым трудно добыть нерпу.
КИСЛОВ. А как узнаешь, что больной? Кардиограмму им делаешь?
Я. Вы не так уж далеки от истины, мы их обследовали и даже взвешивали на специальных весах-треноге. Однако в обычных обстоятельствах к медведю лучше не приближаться это прежде всего небезопасно для него. Он очень любопытен, бежит знакомиться, а к чему приведет такое знакомство, предугадать трудно. Может быть, он хочет с вами поиграть, но не исключено и другое, намерения его неизвестны, и вы, перепугавшись, на всякий случай всадите в него обойму… А если вы безоружны и пытаетесь убежать, тем хуже для вас. Впрочем, об этом мы уже говорили.
КИСЛОВ. Погоди, а как это они давались взвешиваться?
Я. Если нужно, мы их усыпляем — стреляем «летающим шприцем», временно парализующим нервную систему.
БЕЛУХИН. Здесь бы нам заполучить такую штуку…
Я. У меня с собой целый набор… Прошу прощения — был, в багаже.
КИСЛОВ. Вот бы что Кулебякину выбросить, а он — марки.
АНИСИМОВ. Захар…
КИСЛОВ. Прости, Матвеич…
АНИСИМОВ. В последний раз.
КИСЛОВ. Честное слово, сдуру ляпнул… Мне бы тогда Диме помочь, да ноги ко льду примерзли.
БЕЛУХИН. Все мы были хороши. Я ведь тоже подрастерялся, Илья.
ИГОРЬ. И я… Рюкзак с едой в ногах лежал, что, казалось бы, стоило вынести. Один только Дима и оказался на высоте.
Все это прозвучало искренне и грустно, как реквием… Я от души порадовался, что Диму Кулебякина, славного парня, вспомнили добрым словом. Но потом все стало очень плохо, такой уж, видно, сложился у нас трудный, неудачный день; такой неудачный, что лучше бы проспать, не видеть и не слышать того, что произошло.
Лиза, которая за последний час и двух слов не сказала, вдруг спросила:
— Игорек, а если б вынес, поделился бы с нами?
Вопрос был оскорбительный, Игоря передернуло, но он сдержался и отделался шуткой:
— Смешная вы, Елизавета Петровна.
— А я всегда такая, — Лиза говорила отрывисто, не поднимая головы, — мне палец покажи — я смеяться буду. Так поделился бы?
Игорь не ответил, пошуровал в печке и вышел в тамбур.
— Мало на юношу нападали, так и ты на него, — сердито сказала Анна Григорьевна. — Зачем обидела?
— Ничего, я перед ним извинюсь, — с каким-то недобрым смешком ответила Лиза. — Ой, как извинюсь, самой тошно будет.
— Лизонька, — с тревогой спросила Невская, — хочешь воды?
— На Славу все набросились, затоптали… — прошептала Лиза, — а этот — чистенький… Сил нет, помоги встать.
Игорь вернулся с дровами и молча сложил их у печки.
— Игорек, — Лиза, пошатываясь, шагнула к нему, положила руки ему на плечи, — прости дуру, дай я тебя поцелую.
— К чему такие нежности? — растерялся Игорь.
— Неужто не хочешь? — с тем же недобрым смешком проговорила Лиза. — Уродка, да? Вот ты и попался, мой хороший, нежный, нецелованный…
— Ты бредишь! — Игорь отшатнулся.
Стоявший рядом с ними Белухин подхватил Лизу и помог ей лечь обратно. Ее всю трясло, она всхлипывала, стонала и наконец затихла в объятиях Невской.
— Чокнулась, что ли? — шепотом спросил Кислов.
— Тогда и я чокнулся! — незнакомо грозным голосом возвестил Белухин. — Кажись, пахнуло колбасой.
Солдатов поднял голову, сел. Игорь хотел было выйти, но Белухин его удержал, потянул носом и повторил:
— Пахнуло колбасой, мужики. Копченой, по пять тридцать за килограмм. В каком гастрономе брали, Игорь, не помню, как по батюшке?
СТАРЫЙ ВОРЧУН
Покинув Средний, вездеходы быстро выбрались на соседний Домашний и загрохотали по каменно-твердому заснеженному грунту — возможно, подумал Пашков, единственно безопасная часть предстоящего пути. Правда, вместо того, чтобы идти вдоль острова, можно было бы сразу свернуть на припай, но Пашков никогда не упускал случая навестить могилы Ушакова и Кремера. Они находились у дальней оконечности узкого, вытянутого в длину острова, недалеко от занесенного снегом фундамента бывшего дома Ушакова, Урванцева, Журавлева и Ходова — первого жилого строения на архипелаге Северная Земля. Дом был разобран по бревнышку и восстановлен на Среднем (несмотря на протесты Пашкова, бережно сохранившего на своем Голомянном охотничью избушку Журавлева), и на острове остались лишь одни могилы. Над ними установили каменные стелы с мемориальными досками, и, залетая транзитом на Средний, все полярники шли на Домашний поклониться праху двух знаменитых начальников Северной Земли.
Когда бы ни приходил сюда Пашков, при виде этих, быть может, самых одиноких могил на земле у него сжималось сердце. Выхваченные из ночи фарами вездеходов, стелы казались случайными на пустынном, закованном в лед островке; сейчас, думал Пашков, мы уйдем, и они вновь останутся одни на долгие месяцы, в полярную ночь не только люди, но и медведи редко навещают этот безжизненный уголок, только арктические ветры гуляют здесь, лютые ветры, которые не в силах потревожить покой усопших…
Отдавшись печали, Пашков постоял у могил, на прощанье смахнул снег с мемориальных досок и направился к вездеходу. Втихомолку и он присмотрел здесь себе местечко, хотя от души надеялся, что стела с его именем появится не скоро. Здесь — потому, что из Арктики он уходить не собирался. Природа одарила его железным здоровьем, за наукой он, самоучка, хотя и не без труда, но поспевал, станция считалась образцовой, и насчет пенсии ему никто не намекал. Да и Клава к свои пятьдесят семь лет на здоровье не жаловалась и могла дать фору любому из нынешних радистов. Правда, их дети, как и зубавинские, изредка писали, что пора бы угомониться и бросить якорь на материке, но делали это больше для приличия, ибо высоко ценили щедрые вклады стариков в свои семейные бюджеты. Так что всем было хорошо — и начальству, и родителям, и детям.
Вездеходы спустились на припай. Впереди — пятьдесят километров пути.
* * *
С нелегким сердцем Пашков решился на этот поход.
К островам он ходил не раз, но только в ясную звездную ночь, когда в трескучие морозы затихали пурги и лед приобретал прочность бетона. Тогда снаряжал он два вездехода и в считанные часы прокладывал трассу. На всеми забытых, пока что не нужных людям островах песцы были непуганые, и за удачный сезон их добывали по две-три сотни — дополнительный и немалый заработок, за любимый женщинами мех платили хорошие деньги, которые по справедливости делились на всех зимовщиков поровну.
Но идти к островам в конце октября…
Хуже всего было то, что лед в проливе еще не набрал надежной толщины. Тридцать сантиметров — это считалось неплохо, ну, в крайнем случае, двадцать пять, а промеры показали, что там, где проходило подводное течение, лед не достигал и двадцати сантиметров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Я. Самые опасные для человека — крупные самцы, особенно старые или больные, которым трудно добыть нерпу.
КИСЛОВ. А как узнаешь, что больной? Кардиограмму им делаешь?
Я. Вы не так уж далеки от истины, мы их обследовали и даже взвешивали на специальных весах-треноге. Однако в обычных обстоятельствах к медведю лучше не приближаться это прежде всего небезопасно для него. Он очень любопытен, бежит знакомиться, а к чему приведет такое знакомство, предугадать трудно. Может быть, он хочет с вами поиграть, но не исключено и другое, намерения его неизвестны, и вы, перепугавшись, на всякий случай всадите в него обойму… А если вы безоружны и пытаетесь убежать, тем хуже для вас. Впрочем, об этом мы уже говорили.
КИСЛОВ. Погоди, а как это они давались взвешиваться?
Я. Если нужно, мы их усыпляем — стреляем «летающим шприцем», временно парализующим нервную систему.
БЕЛУХИН. Здесь бы нам заполучить такую штуку…
Я. У меня с собой целый набор… Прошу прощения — был, в багаже.
КИСЛОВ. Вот бы что Кулебякину выбросить, а он — марки.
АНИСИМОВ. Захар…
КИСЛОВ. Прости, Матвеич…
АНИСИМОВ. В последний раз.
КИСЛОВ. Честное слово, сдуру ляпнул… Мне бы тогда Диме помочь, да ноги ко льду примерзли.
БЕЛУХИН. Все мы были хороши. Я ведь тоже подрастерялся, Илья.
ИГОРЬ. И я… Рюкзак с едой в ногах лежал, что, казалось бы, стоило вынести. Один только Дима и оказался на высоте.
Все это прозвучало искренне и грустно, как реквием… Я от души порадовался, что Диму Кулебякина, славного парня, вспомнили добрым словом. Но потом все стало очень плохо, такой уж, видно, сложился у нас трудный, неудачный день; такой неудачный, что лучше бы проспать, не видеть и не слышать того, что произошло.
Лиза, которая за последний час и двух слов не сказала, вдруг спросила:
— Игорек, а если б вынес, поделился бы с нами?
Вопрос был оскорбительный, Игоря передернуло, но он сдержался и отделался шуткой:
— Смешная вы, Елизавета Петровна.
— А я всегда такая, — Лиза говорила отрывисто, не поднимая головы, — мне палец покажи — я смеяться буду. Так поделился бы?
Игорь не ответил, пошуровал в печке и вышел в тамбур.
— Мало на юношу нападали, так и ты на него, — сердито сказала Анна Григорьевна. — Зачем обидела?
— Ничего, я перед ним извинюсь, — с каким-то недобрым смешком ответила Лиза. — Ой, как извинюсь, самой тошно будет.
— Лизонька, — с тревогой спросила Невская, — хочешь воды?
— На Славу все набросились, затоптали… — прошептала Лиза, — а этот — чистенький… Сил нет, помоги встать.
Игорь вернулся с дровами и молча сложил их у печки.
— Игорек, — Лиза, пошатываясь, шагнула к нему, положила руки ему на плечи, — прости дуру, дай я тебя поцелую.
— К чему такие нежности? — растерялся Игорь.
— Неужто не хочешь? — с тем же недобрым смешком проговорила Лиза. — Уродка, да? Вот ты и попался, мой хороший, нежный, нецелованный…
— Ты бредишь! — Игорь отшатнулся.
Стоявший рядом с ними Белухин подхватил Лизу и помог ей лечь обратно. Ее всю трясло, она всхлипывала, стонала и наконец затихла в объятиях Невской.
— Чокнулась, что ли? — шепотом спросил Кислов.
— Тогда и я чокнулся! — незнакомо грозным голосом возвестил Белухин. — Кажись, пахнуло колбасой.
Солдатов поднял голову, сел. Игорь хотел было выйти, но Белухин его удержал, потянул носом и повторил:
— Пахнуло колбасой, мужики. Копченой, по пять тридцать за килограмм. В каком гастрономе брали, Игорь, не помню, как по батюшке?
СТАРЫЙ ВОРЧУН
Покинув Средний, вездеходы быстро выбрались на соседний Домашний и загрохотали по каменно-твердому заснеженному грунту — возможно, подумал Пашков, единственно безопасная часть предстоящего пути. Правда, вместо того, чтобы идти вдоль острова, можно было бы сразу свернуть на припай, но Пашков никогда не упускал случая навестить могилы Ушакова и Кремера. Они находились у дальней оконечности узкого, вытянутого в длину острова, недалеко от занесенного снегом фундамента бывшего дома Ушакова, Урванцева, Журавлева и Ходова — первого жилого строения на архипелаге Северная Земля. Дом был разобран по бревнышку и восстановлен на Среднем (несмотря на протесты Пашкова, бережно сохранившего на своем Голомянном охотничью избушку Журавлева), и на острове остались лишь одни могилы. Над ними установили каменные стелы с мемориальными досками, и, залетая транзитом на Средний, все полярники шли на Домашний поклониться праху двух знаменитых начальников Северной Земли.
Когда бы ни приходил сюда Пашков, при виде этих, быть может, самых одиноких могил на земле у него сжималось сердце. Выхваченные из ночи фарами вездеходов, стелы казались случайными на пустынном, закованном в лед островке; сейчас, думал Пашков, мы уйдем, и они вновь останутся одни на долгие месяцы, в полярную ночь не только люди, но и медведи редко навещают этот безжизненный уголок, только арктические ветры гуляют здесь, лютые ветры, которые не в силах потревожить покой усопших…
Отдавшись печали, Пашков постоял у могил, на прощанье смахнул снег с мемориальных досок и направился к вездеходу. Втихомолку и он присмотрел здесь себе местечко, хотя от души надеялся, что стела с его именем появится не скоро. Здесь — потому, что из Арктики он уходить не собирался. Природа одарила его железным здоровьем, за наукой он, самоучка, хотя и не без труда, но поспевал, станция считалась образцовой, и насчет пенсии ему никто не намекал. Да и Клава к свои пятьдесят семь лет на здоровье не жаловалась и могла дать фору любому из нынешних радистов. Правда, их дети, как и зубавинские, изредка писали, что пора бы угомониться и бросить якорь на материке, но делали это больше для приличия, ибо высоко ценили щедрые вклады стариков в свои семейные бюджеты. Так что всем было хорошо — и начальству, и родителям, и детям.
Вездеходы спустились на припай. Впереди — пятьдесят километров пути.
* * *
С нелегким сердцем Пашков решился на этот поход.
К островам он ходил не раз, но только в ясную звездную ночь, когда в трескучие морозы затихали пурги и лед приобретал прочность бетона. Тогда снаряжал он два вездехода и в считанные часы прокладывал трассу. На всеми забытых, пока что не нужных людям островах песцы были непуганые, и за удачный сезон их добывали по две-три сотни — дополнительный и немалый заработок, за любимый женщинами мех платили хорошие деньги, которые по справедливости делились на всех зимовщиков поровну.
Но идти к островам в конце октября…
Хуже всего было то, что лед в проливе еще не набрал надежной толщины. Тридцать сантиметров — это считалось неплохо, ну, в крайнем случае, двадцать пять, а промеры показали, что там, где проходило подводное течение, лед не достигал и двадцати сантиметров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57