Иногда доктор Пелем мог быть слишком напыщенным, но он знал свое дело. Алан, который встал, чтобы обнести сигарами пришедших, настолько подпал под обаяние врача, что не обратил внимания на просьбу Джудит, переданную ему Г. М. И именно доктор Пелем мягко выпроводил Алана из кабинета. Когда он ушел, доктор Пелем надел очки, затянулся и откинулся в кресле. На его уютном румяном лице было написано дружелюбие.
– А, Мерривейл! – Он поднял свои темные брови. – Весьма рад вас видеть. Даже при таких печальных обстоятельствах. – Его лицо на секунду потемнело, но тут же опять посветлело, будто он снова вспомнил, что весьма рад видеть Г. М. – Мы черт знает сколько лет не виделись. Если не ошибаюсь, со времени дела Грандаби, во время которого я в вашем лице получил полную поддержку моим предположениям. Вас никогда не видно на собраниях ассоциации.
Г. М. сел.
– Ну… я старомоден, Билл. Зато у вас достало здравого смысла двигаться в ногу со временем и болезнями. Все становится ясно, стоит только посмотреть на нас. – Г. М. уставился на свои мятые брюки, затем сделал жалкую попытку поправить галстук, заколотый слишком высоко. – Вы воздействуете на людей одной только своей элегантностью. Мне такое недоступно. Ты видел Мантлинга. С ним все в порядке?
Пелем закрыл один глаз.
– Ерунда, – сказал он. – Не верю ни одному вашему слову, старый лис. – Он улыбнулся. – Арнольд уверял, что я ничего не найду, но кое-кто настоял на моем приходе. Мантлинг? Ничего серьезного. Естественно, легкий невроз, с которым ничего не стоит справиться, а что до остального…
– Главное слово здесь, – без выражения сказал Г. М., – «естественно». Именно с ним проблемы у твоих пациентов: ты и в целом мире не найдешь полностью здорового человека, и в то же время никто не предъявит тебе обвинения, если ты ненароком сведешь человека с ума, совершишь, так сказать, ментальное убийство. Но как бы то ни было, я доволен. Билл, мне нужно твое мнение по поводу настоящего, физического убийства. Ответь мне на один вопрос, будь другом. Если бы Мантлинг предстал перед судом по обвинению в убийстве собственного брата и если бы у нас были неопровержимые доказательства того, что убил именно он, ты бы повесил его?
Г. М. говорил ровным тихим голосом, но Терлейн похолодел. Неприметное на первый взгляд продвижение Г. М. в расследовании, его медленный путь через туман неведения и ошибок – все это вылилось в настоящий ужас. Что-то жуткое всколыхнулось в доме – то, что присутствовало здесь с восемнадцатого века. Что-то неуловимое, как кровное родство, передающееся из поколения в поколение. У истока его, возложив руки на серебряную шкатулку, стояла торжествующая накрашенная ведьма, за ее спиной полыхал Париж времен революции; а щупальца его протянулись к Алану Бриксгему, лорду Мантлингу, идущему на эшафот за убийство. Страх, воцарившийся в комнате, привел с собой физически ощутимый холод. Даже Пелем поежился. Он выпрямился в кресле, осторожно положил сигару на край пепельницы и открыл рот для ответа…
– Нет, вы бы не повесили его, – сказала Изабелла Бриксгем. – Вы бы не повесили его, правда? – В ее голосе звучала мольба, сменившаяся уверенностью. – Конечно нет. С ним же ничего не случится? Я имею в виду, по-настоящему плохого?
Вид у нее был жалкий. Казалось, что-то внутри гложет ее и заставляет проявить решительность; ей необходимо было что-то сказать, потому что иначе ей не найти покоя. К ней вернулось достоинство, каким она обладала прошлым вечером, до смерти Бендера. Терлейн поискал слово для описания выражения ее водянистых глаз. Безразличное? Не совсем. Загнанное? Слишком искусственно. Подобный эпитет предполагает многословные и не всем понятные печали, он подходит для белого стиха, но не может выразить ту решительную и горькую искренность, которой светилась Изабелла. Она стояла прямая как палка, с седыми волосами, уложенными в опрятные волны по сторонам длинного лица. Рот кривился презрением, возможно к самой себе.
– Мне сказали, что вы здесь. – Она повернулась к Г. М., затем к Мастерсу. – Мне нужно было с вами встретиться. С ним же ничего не случится?
– С Аланом? Обещаю вам, мадам, – спокойно сказал Г. М., – ничего с ним не случится. Клянусь Господом, все будет в порядке.
Она, казалось, успокоилась и села на предложенный стул. Но странно: губы ее стали кривиться сильнее.
– Я решила вам рассказать. Иначе мне не будет покоя. Я иногда думаю, что никогда больше не засну… Я знаю, кто вы такой, – она посмотрела на Пелема, – и могу догадаться, зачем вы здесь. Но в настоящий момент дело касается полиции. Не перебивайте меня. Дайте мне сказать то, что я должна сказать. Прошлой ночью я солгала вам – насчет Гая. Он попросил меня свидетельствовать, что он не отлучался из моей гостиной, и я не смогла отказать, потому что я любила Гая; очень любила. Но вы же знаете, что он отлучался… – Она шевельнула рукой. На ней было черное платье тонкой материи, которое не скрывало выпирающих острых костей. – Гая убил мой племянник Алан.
Еще я знаю, что он перерезал горло той собаке – я видела нож, которым он совершил преступление, он так его и не отмыл. Но убить собаку и убить родного брата – совсем не одно и то же.
Г. М., не спускавший с нее глаз, не оборачиваясь, яростно махнул рукой остальным, собравшимся у него за спиной.
– Вы видели, как он убил Гая, мадам?
Ее лицо посерело еще больше.
– Нет, потому что не пошла за ним вниз. Я же не знала, что он собирается сделать. Я расскажу вам то, что видела. Вчера ночью я легла в постель, но мне не спалось. Обычно я часто просыпаюсь. Когда вам будет почти семьдесят, как мне, вы поймете, что значит иметь тело, состоящее из одних костей, и что значит чувствовать жар. Я проснулась оттого, что очень хотела пить. Я бы отдала все, что у меня есть, тому, кто принес бы мне воды в постель. Не стакан, нет – целый кувшин. Чтобы напиться, мне пришлось дойти до ванной комнаты. Наконец, я встала и надела халат. Открыв дверь, я…
– Время, мадам, – тихо сказал Мастерс, словно боясь спугнуть ее. – Вы помните, сколько было времени?
Вопрос все равно выбил Изабеллу из колеи.
– Не… помню. Нет, помню. У меня на столе часы со светящимся циферблатом. Было около четырех. Я выглянула в холл. Вначале было темно. Затем я заметила свет. Он выбивался из-под двери Алана.
То, что я сейчас скажу, наверное, покажется вам нелепым, притянутым за уши и… неестественным, если вы понимаете, что я имею в виду. Но вы должны знать, почему я испытала такой страх, что не могла ни двинуться, ни что-либо предпринять. Когда я была маленькой – вскоре после того, как мой отец умер в той комнате, – кто-то подарил мне на Рождество книжку со сказками. Для большинства детей она была бы вполне безобидна. Я еще не умела читать и целыми часами рассматривала жуткие картинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
– А, Мерривейл! – Он поднял свои темные брови. – Весьма рад вас видеть. Даже при таких печальных обстоятельствах. – Его лицо на секунду потемнело, но тут же опять посветлело, будто он снова вспомнил, что весьма рад видеть Г. М. – Мы черт знает сколько лет не виделись. Если не ошибаюсь, со времени дела Грандаби, во время которого я в вашем лице получил полную поддержку моим предположениям. Вас никогда не видно на собраниях ассоциации.
Г. М. сел.
– Ну… я старомоден, Билл. Зато у вас достало здравого смысла двигаться в ногу со временем и болезнями. Все становится ясно, стоит только посмотреть на нас. – Г. М. уставился на свои мятые брюки, затем сделал жалкую попытку поправить галстук, заколотый слишком высоко. – Вы воздействуете на людей одной только своей элегантностью. Мне такое недоступно. Ты видел Мантлинга. С ним все в порядке?
Пелем закрыл один глаз.
– Ерунда, – сказал он. – Не верю ни одному вашему слову, старый лис. – Он улыбнулся. – Арнольд уверял, что я ничего не найду, но кое-кто настоял на моем приходе. Мантлинг? Ничего серьезного. Естественно, легкий невроз, с которым ничего не стоит справиться, а что до остального…
– Главное слово здесь, – без выражения сказал Г. М., – «естественно». Именно с ним проблемы у твоих пациентов: ты и в целом мире не найдешь полностью здорового человека, и в то же время никто не предъявит тебе обвинения, если ты ненароком сведешь человека с ума, совершишь, так сказать, ментальное убийство. Но как бы то ни было, я доволен. Билл, мне нужно твое мнение по поводу настоящего, физического убийства. Ответь мне на один вопрос, будь другом. Если бы Мантлинг предстал перед судом по обвинению в убийстве собственного брата и если бы у нас были неопровержимые доказательства того, что убил именно он, ты бы повесил его?
Г. М. говорил ровным тихим голосом, но Терлейн похолодел. Неприметное на первый взгляд продвижение Г. М. в расследовании, его медленный путь через туман неведения и ошибок – все это вылилось в настоящий ужас. Что-то жуткое всколыхнулось в доме – то, что присутствовало здесь с восемнадцатого века. Что-то неуловимое, как кровное родство, передающееся из поколения в поколение. У истока его, возложив руки на серебряную шкатулку, стояла торжествующая накрашенная ведьма, за ее спиной полыхал Париж времен революции; а щупальца его протянулись к Алану Бриксгему, лорду Мантлингу, идущему на эшафот за убийство. Страх, воцарившийся в комнате, привел с собой физически ощутимый холод. Даже Пелем поежился. Он выпрямился в кресле, осторожно положил сигару на край пепельницы и открыл рот для ответа…
– Нет, вы бы не повесили его, – сказала Изабелла Бриксгем. – Вы бы не повесили его, правда? – В ее голосе звучала мольба, сменившаяся уверенностью. – Конечно нет. С ним же ничего не случится? Я имею в виду, по-настоящему плохого?
Вид у нее был жалкий. Казалось, что-то внутри гложет ее и заставляет проявить решительность; ей необходимо было что-то сказать, потому что иначе ей не найти покоя. К ней вернулось достоинство, каким она обладала прошлым вечером, до смерти Бендера. Терлейн поискал слово для описания выражения ее водянистых глаз. Безразличное? Не совсем. Загнанное? Слишком искусственно. Подобный эпитет предполагает многословные и не всем понятные печали, он подходит для белого стиха, но не может выразить ту решительную и горькую искренность, которой светилась Изабелла. Она стояла прямая как палка, с седыми волосами, уложенными в опрятные волны по сторонам длинного лица. Рот кривился презрением, возможно к самой себе.
– Мне сказали, что вы здесь. – Она повернулась к Г. М., затем к Мастерсу. – Мне нужно было с вами встретиться. С ним же ничего не случится?
– С Аланом? Обещаю вам, мадам, – спокойно сказал Г. М., – ничего с ним не случится. Клянусь Господом, все будет в порядке.
Она, казалось, успокоилась и села на предложенный стул. Но странно: губы ее стали кривиться сильнее.
– Я решила вам рассказать. Иначе мне не будет покоя. Я иногда думаю, что никогда больше не засну… Я знаю, кто вы такой, – она посмотрела на Пелема, – и могу догадаться, зачем вы здесь. Но в настоящий момент дело касается полиции. Не перебивайте меня. Дайте мне сказать то, что я должна сказать. Прошлой ночью я солгала вам – насчет Гая. Он попросил меня свидетельствовать, что он не отлучался из моей гостиной, и я не смогла отказать, потому что я любила Гая; очень любила. Но вы же знаете, что он отлучался… – Она шевельнула рукой. На ней было черное платье тонкой материи, которое не скрывало выпирающих острых костей. – Гая убил мой племянник Алан.
Еще я знаю, что он перерезал горло той собаке – я видела нож, которым он совершил преступление, он так его и не отмыл. Но убить собаку и убить родного брата – совсем не одно и то же.
Г. М., не спускавший с нее глаз, не оборачиваясь, яростно махнул рукой остальным, собравшимся у него за спиной.
– Вы видели, как он убил Гая, мадам?
Ее лицо посерело еще больше.
– Нет, потому что не пошла за ним вниз. Я же не знала, что он собирается сделать. Я расскажу вам то, что видела. Вчера ночью я легла в постель, но мне не спалось. Обычно я часто просыпаюсь. Когда вам будет почти семьдесят, как мне, вы поймете, что значит иметь тело, состоящее из одних костей, и что значит чувствовать жар. Я проснулась оттого, что очень хотела пить. Я бы отдала все, что у меня есть, тому, кто принес бы мне воды в постель. Не стакан, нет – целый кувшин. Чтобы напиться, мне пришлось дойти до ванной комнаты. Наконец, я встала и надела халат. Открыв дверь, я…
– Время, мадам, – тихо сказал Мастерс, словно боясь спугнуть ее. – Вы помните, сколько было времени?
Вопрос все равно выбил Изабеллу из колеи.
– Не… помню. Нет, помню. У меня на столе часы со светящимся циферблатом. Было около четырех. Я выглянула в холл. Вначале было темно. Затем я заметила свет. Он выбивался из-под двери Алана.
То, что я сейчас скажу, наверное, покажется вам нелепым, притянутым за уши и… неестественным, если вы понимаете, что я имею в виду. Но вы должны знать, почему я испытала такой страх, что не могла ни двинуться, ни что-либо предпринять. Когда я была маленькой – вскоре после того, как мой отец умер в той комнате, – кто-то подарил мне на Рождество книжку со сказками. Для большинства детей она была бы вполне безобидна. Я еще не умела читать и целыми часами рассматривала жуткие картинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69