Раз, единственный раз я открыла сердце для любви… О как я любила тебя, Публий, с болью и мукой, и таким счастьем, какого никогда не испытала ни одна смертная, и вот ради этой любви я отдаю себя на смерть.
Вне себя, словно в опьянении, бросила она эти слова римлянину, как торжественный похоронный гимн.
Но почему молчит он теперь? Разве не открыла она ему сокровеннейшие тайны своей души и не допустила его в святая святых своего сердца?
Если бы Публий разразился градом упреков и просьб, она, не слушая его, бросилась бы в пустыню, но его молчание привело ее в полное недоумение.
Так она не могла уйти от него, и она уже готова была снова позвать его, но невольно остановилась.
Невероятная ярость захлестнула душу Публия. В отчаянии он метался по своей тюрьме, как вдруг взгляд его упал на железный лом, оставленный рабочими при похоронах Аписа.
Как утопающий хватается за плывущее бревно, так и Публий бросился к этому орудию и, не отвечая Клеа, изо всех сил старался просунуть рычаг между створном дверей.
Снаружи все замолкло.
Может быть, безумная женщина уже кинулась навстречу убийцам, а дверь была тяжела и не поддавалась его усилиям. Но он должен ее выбить. Бросившись на землю, римлянин подставил плечо под рычаг и всей тяжестью своего тела навалился на железо. Кости его трещали, и жилы, казалось, сейчас лопнут. Наконец дверь поддалась. Второй-третий раз напряг он все свои молодые силы, и вот дерево хрустнуло в связках, и половинки дверей отлетели. Клеа, охваченная ужасом, бросилась навстречу убийцам.
Публий вскочил на ноги, вырвался из своей тюрьмы на свободу и в несколько прыжков догнал Клеа. Но тщетно требовал он, чтобы девушка остановилась. Тогда сурово и решительно он преградил ей дорогу.
— Ты не сделаешь ни одного шага дальше. Я приказываю это тебе!
— Я пойду туда, куда иду, — отвечала девушка в страшном возбуждении. — Сейчас же отпусти меня!
— Ты останешься здесь, останешься здесь со мной! — угрожающе проговорил Публий и, схватив ее за локти, сжал их пальцами, точно железными кольцами. — Я мужчина, а ты женщина. Я тебя научу, кто здесь должен повелевать и кто — повиноваться.
Гнев и негодование вложили эти слова в уста юноши, а когда Клеа со всей своей далеко не женской силой попыталась вырваться, тогда он сильно, хотя осторожно, согнул ее руки и медленно заставил ее встать перед ним на колени.
Сделав это, Публий выпустил ее, но она закрыла лицо руками и громко зарыдала от негодования и сознания своей слабости.
Пораженный ее плачем, римлянин стал просить ее изменившимся голосом:
— Встань теперь. Разве тебе так тяжко покориться вол? мужчины, который не хочет и не может тебя оставить и которого ты любишь?
Как нежно и как ласково звучат эти слова! Клеа подняла глаза на Публия, и весь гнев ее пропал и обратился в благодарное умиление. Она припала к нему головой и тихо плакала.
— Мне всегда приходилось полагаться только на себя, — говорила она, — и руководить другими, но я вижу, что гораздо упоительнее покориться любимому человеку, и тебе я буду повиноваться вечно.
— И я буду тебе благодарен сердцем, умом, всегда, каждую минуту! — воскликнул римлянин, поднимая ее. — Ты хотела пожертвовать ради меня жизнью, тебе теперь принадлежит моя. Я для тебя, ты для меня, я твой муж, ты моя жена навеки!
Он схватил ее за плечи и повернул к себе.
Она больше не сопротивлялась; ей было сладко покориться воле этого сильного мужа.
Как хорошо ей теперь, привыкшей к тяжелой ответственности за другого, чувствовать себя слабой и отдаться под охрану более сильного человека.
Ее глаза с блаженством и страхом остановились на нем, и только их уста слились в первом поцелуе, как оба в испуге отшатнулись друг от друга; в ночной тишине громко прозвучало имя Клеа, и в то же время вблизи раздался громкий крик и глухой стон.
— Убийцы! — крикнула Клеа и, дрожа за себя и за него, бросилась на грудь своего друга.
Мужественная и гордая добродетельная героиня в одно мгновение превратилась в слабую, беспомощную женщину.
XXII
На крыше башни, возвышавшейся над воротами Серапеума, стоял гороскоп и наблюдал звезды. Но в эту ночь наблюдения шли явно неудачно. Черные облака, гонимые ветром, все время закрывали от него ту часть небесного свода, над которой он производил наблюдения.
Наконец он с досадой отбросил инструменты, дощечку, натертую воском, и стилос. Все это он приказал снести вниз отцу маленького Фило, прислуживавшему по ночам гороскопам.
— Небо сегодня неблагоприятно для работы, — сказал жрец.
— Благоприятно?! — воскликнул в недоумении привратник, не расслышав последних слов гороскопа. При этом он так поднял плечи, что голова его совсем исчезла. — Это ночь ужасов, наверное, нам грозит сегодня большое несчастье. Пятнадцать лет я на службе, но нечто подобное я видел только единожды, и на следующий же день пришли наемники сирийского царя Антиоха и ограбили нашу сокровищницу. Да, сегодня ночь еще хуже, чем тогда. Уже при восходе Сириуса промчалось по пустыне страшное видение с львиной гривой, а после полуночи раздался страшный шум. Ты тоже содрогнулся, когда он начался в могилах Аписа. Что-то страшное предвещает людям ночь, когда встают священные быки и бьют рогами в двери своих могил. Несколько раз уже видел я сегодня, как над старыми мавзолеями и могилами в скале парили и ползали души умерших. То они носятся в воздухе, точно ястребы с человеческими головами, то медленно качаются, точно ибисы, то проносятся по пустыне, как бесплотные тени. Иные ползут по песку, как змеи, или воют в воротах своих могил, как голодные собаки. Часто слышал я, что они лают, как шакалы, и смеются, как гиены, почуявшие падаль. Но сегодня они сначала кричали, как разъяренные люди, потом стонали и визжали, точно они сидели в Тартаре и переносили ужасные мучения.
— Посмотри-ка туда, там опять что-то движется! — воскликнул жрец.
— О святой отец, твори скорей сильнейшие заклинания! Разве ты не видишь, как они растут? Они уже в два раза выше смертных людей.
Гороскоп взял в руки амулет, пробормотал несколько заклинаний, а глазами старался отыскать привидения, так испугавшие привратника.
— Как они громадны, — подтвердил он, найдя их наконец, — а вот теперь они втягиваются в себя, становятся все меньше и меньше, но… однако? Может быть, это только могильные разбойники высокого роста? Ничего сверхъестественного в их росте нет.
— Вдвое выше тебя, а ты ведь не мал! — вскричал сторож и приник губами к амулету в руке гороскопа. — И если б это были разбойники, почему их не окликнула стража? Почему их крики и стоны не разбудили караул, каждую ночь стоящий там? Опять этот ужасный жалобный крик! Слышал ли ты когда-нибудь, чтобы подобные звуки вырывались из груди человека?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Вне себя, словно в опьянении, бросила она эти слова римлянину, как торжественный похоронный гимн.
Но почему молчит он теперь? Разве не открыла она ему сокровеннейшие тайны своей души и не допустила его в святая святых своего сердца?
Если бы Публий разразился градом упреков и просьб, она, не слушая его, бросилась бы в пустыню, но его молчание привело ее в полное недоумение.
Так она не могла уйти от него, и она уже готова была снова позвать его, но невольно остановилась.
Невероятная ярость захлестнула душу Публия. В отчаянии он метался по своей тюрьме, как вдруг взгляд его упал на железный лом, оставленный рабочими при похоронах Аписа.
Как утопающий хватается за плывущее бревно, так и Публий бросился к этому орудию и, не отвечая Клеа, изо всех сил старался просунуть рычаг между створном дверей.
Снаружи все замолкло.
Может быть, безумная женщина уже кинулась навстречу убийцам, а дверь была тяжела и не поддавалась его усилиям. Но он должен ее выбить. Бросившись на землю, римлянин подставил плечо под рычаг и всей тяжестью своего тела навалился на железо. Кости его трещали, и жилы, казалось, сейчас лопнут. Наконец дверь поддалась. Второй-третий раз напряг он все свои молодые силы, и вот дерево хрустнуло в связках, и половинки дверей отлетели. Клеа, охваченная ужасом, бросилась навстречу убийцам.
Публий вскочил на ноги, вырвался из своей тюрьмы на свободу и в несколько прыжков догнал Клеа. Но тщетно требовал он, чтобы девушка остановилась. Тогда сурово и решительно он преградил ей дорогу.
— Ты не сделаешь ни одного шага дальше. Я приказываю это тебе!
— Я пойду туда, куда иду, — отвечала девушка в страшном возбуждении. — Сейчас же отпусти меня!
— Ты останешься здесь, останешься здесь со мной! — угрожающе проговорил Публий и, схватив ее за локти, сжал их пальцами, точно железными кольцами. — Я мужчина, а ты женщина. Я тебя научу, кто здесь должен повелевать и кто — повиноваться.
Гнев и негодование вложили эти слова в уста юноши, а когда Клеа со всей своей далеко не женской силой попыталась вырваться, тогда он сильно, хотя осторожно, согнул ее руки и медленно заставил ее встать перед ним на колени.
Сделав это, Публий выпустил ее, но она закрыла лицо руками и громко зарыдала от негодования и сознания своей слабости.
Пораженный ее плачем, римлянин стал просить ее изменившимся голосом:
— Встань теперь. Разве тебе так тяжко покориться вол? мужчины, который не хочет и не может тебя оставить и которого ты любишь?
Как нежно и как ласково звучат эти слова! Клеа подняла глаза на Публия, и весь гнев ее пропал и обратился в благодарное умиление. Она припала к нему головой и тихо плакала.
— Мне всегда приходилось полагаться только на себя, — говорила она, — и руководить другими, но я вижу, что гораздо упоительнее покориться любимому человеку, и тебе я буду повиноваться вечно.
— И я буду тебе благодарен сердцем, умом, всегда, каждую минуту! — воскликнул римлянин, поднимая ее. — Ты хотела пожертвовать ради меня жизнью, тебе теперь принадлежит моя. Я для тебя, ты для меня, я твой муж, ты моя жена навеки!
Он схватил ее за плечи и повернул к себе.
Она больше не сопротивлялась; ей было сладко покориться воле этого сильного мужа.
Как хорошо ей теперь, привыкшей к тяжелой ответственности за другого, чувствовать себя слабой и отдаться под охрану более сильного человека.
Ее глаза с блаженством и страхом остановились на нем, и только их уста слились в первом поцелуе, как оба в испуге отшатнулись друг от друга; в ночной тишине громко прозвучало имя Клеа, и в то же время вблизи раздался громкий крик и глухой стон.
— Убийцы! — крикнула Клеа и, дрожа за себя и за него, бросилась на грудь своего друга.
Мужественная и гордая добродетельная героиня в одно мгновение превратилась в слабую, беспомощную женщину.
XXII
На крыше башни, возвышавшейся над воротами Серапеума, стоял гороскоп и наблюдал звезды. Но в эту ночь наблюдения шли явно неудачно. Черные облака, гонимые ветром, все время закрывали от него ту часть небесного свода, над которой он производил наблюдения.
Наконец он с досадой отбросил инструменты, дощечку, натертую воском, и стилос. Все это он приказал снести вниз отцу маленького Фило, прислуживавшему по ночам гороскопам.
— Небо сегодня неблагоприятно для работы, — сказал жрец.
— Благоприятно?! — воскликнул в недоумении привратник, не расслышав последних слов гороскопа. При этом он так поднял плечи, что голова его совсем исчезла. — Это ночь ужасов, наверное, нам грозит сегодня большое несчастье. Пятнадцать лет я на службе, но нечто подобное я видел только единожды, и на следующий же день пришли наемники сирийского царя Антиоха и ограбили нашу сокровищницу. Да, сегодня ночь еще хуже, чем тогда. Уже при восходе Сириуса промчалось по пустыне страшное видение с львиной гривой, а после полуночи раздался страшный шум. Ты тоже содрогнулся, когда он начался в могилах Аписа. Что-то страшное предвещает людям ночь, когда встают священные быки и бьют рогами в двери своих могил. Несколько раз уже видел я сегодня, как над старыми мавзолеями и могилами в скале парили и ползали души умерших. То они носятся в воздухе, точно ястребы с человеческими головами, то медленно качаются, точно ибисы, то проносятся по пустыне, как бесплотные тени. Иные ползут по песку, как змеи, или воют в воротах своих могил, как голодные собаки. Часто слышал я, что они лают, как шакалы, и смеются, как гиены, почуявшие падаль. Но сегодня они сначала кричали, как разъяренные люди, потом стонали и визжали, точно они сидели в Тартаре и переносили ужасные мучения.
— Посмотри-ка туда, там опять что-то движется! — воскликнул жрец.
— О святой отец, твори скорей сильнейшие заклинания! Разве ты не видишь, как они растут? Они уже в два раза выше смертных людей.
Гороскоп взял в руки амулет, пробормотал несколько заклинаний, а глазами старался отыскать привидения, так испугавшие привратника.
— Как они громадны, — подтвердил он, найдя их наконец, — а вот теперь они втягиваются в себя, становятся все меньше и меньше, но… однако? Может быть, это только могильные разбойники высокого роста? Ничего сверхъестественного в их росте нет.
— Вдвое выше тебя, а ты ведь не мал! — вскричал сторож и приник губами к амулету в руке гороскопа. — И если б это были разбойники, почему их не окликнула стража? Почему их крики и стоны не разбудили караул, каждую ночь стоящий там? Опять этот ужасный жалобный крик! Слышал ли ты когда-нибудь, чтобы подобные звуки вырывались из груди человека?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66