Зачем они приходили? Золото разведывали! Шпионы, одним словом! Я и своих-то индианов из редута в лес выселил. Ерошку, видите ли, начали они где-то доставать. И пьют, и опохмеляются! Кунаки они мои, а с пьяных глаз запросто копье в спину всадят! Вот и выселил. Как говорят: на аллаха надейся, а ишака привязывай!
Македон Иванович сердито вытер вспотевшее лицо платком с изображением какого-то сражения и продолжал пьянеющим, но еще твердым голосом:
— А кто индианам и алеутам водку продает и нож им в руки против нас вкладывает? Догадались, ангелуша? Заметьте вот что: на каком бы острове не нашли убитого русского, там обязательно побывало чье-то китобойное или какое иное судно и дикарей щедро ромом угощало. А расплата за угощение известно какая. Не одно такое судно задерживал наш сторожевой крейсер «Алеут», а ухватиться не за что. Мирные купцы! Или Сент-Луиской меховой американской Компании судно, или торговой фирмы «Гутчинсон и Компания», или «Астор и Сын». А есть ли такие фирмы? Фальшь, наверное, одна?
— Про фирму Астора я читал в газетах, — сказал Андрей. — Известные американские негоцианты из Нью-Йорка. Миллионеры! Основатель фирмы Джон Астор, отец теперешнего Астора, еще к Баранову посылал своих эмиссаров. Предлагал совместную коммерцию на Аляске.
— Вот видите, — американский негоциант, да еще миллионер! Эти самые асторы да гутчинсоны и подталкивали нас, и не перстом, а пестом, чтобы мы скорее отсюда убирались, чтобы скорее флаг наш спустили. И спустим! Своими руками спущу я славный российский флаг над моим редутом! Каково это боевому офицеру? А коли государь-император приказал? Смею я высочайший приказ не выполнить?
Македон Иванович, слегка покачиваясь, подошел к царскому литографированному портрету, висевшему под иконой, и встал перед ним навытяжку, как стоял бы на высочайшем смотру. Он долго смотрел на царя единственным глазом, смотрел преданно и горько и вдруг погрозил царю пальцем:
— Обмишулился ты, царь-батюшка! С\чковато у тебя получилось! Редут мой, как амбар, продал. И могилку Женечки продал. Эх! — всхлипнул капитан и махнул горько рукой.
Он вернулся к столу, налил полный стакан:
— Трех императоров я помню, а добра от них не помню. Ин, ладно! Не нам царей судить. Нам все ни по чем, была б ерошка с калачом! — со злой удалью выкрикнул Македон Иванович и выплеснул стакан в рот.
Он был уже основательно пьян. Бурно обнимая смеющегося Андрея, прижимаясь жаркой щекой к его щеке, капитан мощно гудел на всю избу:
— Все для вас, ангелуша, сделаю! Ружья индианам мы непременно купим! Солдат без ружья, что гусь бесхвостый! Я их фрунту и рассыпному строю обучать буду У меня они не забалуют. Мы под пушкой рождены, на барабане пеленуты!
Размахивая длинным чубуком, он начал командовать:
— Индианы с дула заряжающиеся, смирна-а! Чтоб никакого шевеления! Шаг твердый дай! Ша-агом, арш!
Топая под столом ногами, он запел старую аляскинскую песню:
В годе восемьсот втором
Шли мы в драку напролом.
Город Ситку защищали,
От индеев сберегали!
Песня его отрезвила. Он поднялся с лавки, глядя конфузливо в сторону.
— Простите великодушно, Андрей Федорович. Совсем размок старый ржавый шомпол. Я теперь спать буду до зоревого барабана.
Укладываясь на полатях, он беспокойно вздыхал:
— А зверобоев моих все нет и нет.. На чертовых асторов не натакались бы!..
ПИСЬМО С ДАЛЕКОГО БЕРЕГА
Андрей прилег на лавку, не раздеваясь Выпил он мало, но в голове шумело. Он лежал, закинув руки за голову, глядел в низкий потолок и не видел его. Как всегда, Андрея волновала мысль о скорой поездке в город. В Ново-Архангельске не было у него ни одной родной души, и все же каждый раз при мысли о городе его волновало предчувствие какой-то особенной встречи, которая не только наполнит его жизнь, но и сделает ее снова светлой и прекрасной.
Он рывком поднялся, решительно подошел к капитанской конторке, взял перо, чернила, бумагу и, освободив от посуды край стола, сел. Зная, что если хоть на минуту задумается — стоит ли писать? — то писать не будет, как было уже не один раз, он поспешно обмакнул перо в чернильницу.
«Едва взявшись за перо, я вижу уже две трудности для себя. Первая — мой язык. Заранее прошу извинить мой неотесанный стиль. В оправдание могу сказать, что обращаюсь я теперь среди людей необразованных и просто неграмотных и что для меня теперь легче действовать ружьем и ножом, чем пером.
Вторая трудность — наибольшая. Как передать на равнодушной бумаге все чувства человека, обреченного на бессрочное отлучение от родины, им пламенно любимой, и от людей, любимых столь же беззаветно и пламенно? Как передать через посредство бездушной бумаги тоску, а подчас и отчаяние, терзающие сердце изгнанника? Эту сердечную боль ч могу сравнить лишь с той болью, какую, я воображаю, испытывают белые медведи, убиваемые здешними эскимосами поистине варварским способом. В кусок топленого сала вмораживается спираль из китового уса. Зверь глотает вкусную приманку, сало в его желудке тает, китовый ус распрямляется и начинает терзать его внутренности. Но зачем я омрачаю Ваш взор этой ужасной картиной?
Я пишу вам с очень далекого берега. С какого? Откуда? Об этом ниже. А пока знайте, что ароматы многих экзотических стран и ветры многих океанов и морей принесет Вам вместе с моим письмом петербургский почтальон.
Ах, почтальон, почтальон! Вот он стоит передо мной в форменном мундире, в черной лакированной каске с гербом, с красивой полусаблей на перевязи и с большой черной сумкой через плечо. Бог мой, не надо было вспоминать этого почтальона! Вот уже и другие воспоминания встают передо мной, а самое печальное — это весело освещенные окна Вашего дома на Миллионной. Я знал, что в этот вечер у Вас елка, будут святочные гадания и ряженые, будут милые дурачества с переодеваниями, будут танцы, но не будет на этом веселом празднике меня. Я в этот вечер проехал мимо Ваших окон на лихой тройке, якобы в Стрельну, кутить. Но я ехал в изгнание.
Я уверен, что нет надобности объяснять Вам, с каким адом в душе покидал я Петербург. Но не только мое беспросветное будущее тревожило меня. Были и другие причины для моих страданий. Возможно, Вы догадываетесь, о чем я хочу сказать… »
Андрей бросил перо и горько, страдальчески улыбнулся: «Неужели я так и не найду в себе силы прямо спросить ее и потребовать такого же прямого ответа? Как попали к жандармам лондонские издания? Барон передал их, выпытав у Лизы хитростью или угрозами всю правду обо мне? А ее он выгородил, погубив одного меня. Или она сама отвезла газету и альманах в дом у Цепного моста, спасая себя ценой моей гибели? Или она сделала это в восторженном порыве преданности к обожаемому царю? Да, она узнала, что я враг царю, она считала меня нигилистом, „отвратительным Базаровым“, но способна ли она на подлый донос?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Македон Иванович сердито вытер вспотевшее лицо платком с изображением какого-то сражения и продолжал пьянеющим, но еще твердым голосом:
— А кто индианам и алеутам водку продает и нож им в руки против нас вкладывает? Догадались, ангелуша? Заметьте вот что: на каком бы острове не нашли убитого русского, там обязательно побывало чье-то китобойное или какое иное судно и дикарей щедро ромом угощало. А расплата за угощение известно какая. Не одно такое судно задерживал наш сторожевой крейсер «Алеут», а ухватиться не за что. Мирные купцы! Или Сент-Луиской меховой американской Компании судно, или торговой фирмы «Гутчинсон и Компания», или «Астор и Сын». А есть ли такие фирмы? Фальшь, наверное, одна?
— Про фирму Астора я читал в газетах, — сказал Андрей. — Известные американские негоцианты из Нью-Йорка. Миллионеры! Основатель фирмы Джон Астор, отец теперешнего Астора, еще к Баранову посылал своих эмиссаров. Предлагал совместную коммерцию на Аляске.
— Вот видите, — американский негоциант, да еще миллионер! Эти самые асторы да гутчинсоны и подталкивали нас, и не перстом, а пестом, чтобы мы скорее отсюда убирались, чтобы скорее флаг наш спустили. И спустим! Своими руками спущу я славный российский флаг над моим редутом! Каково это боевому офицеру? А коли государь-император приказал? Смею я высочайший приказ не выполнить?
Македон Иванович, слегка покачиваясь, подошел к царскому литографированному портрету, висевшему под иконой, и встал перед ним навытяжку, как стоял бы на высочайшем смотру. Он долго смотрел на царя единственным глазом, смотрел преданно и горько и вдруг погрозил царю пальцем:
— Обмишулился ты, царь-батюшка! С\чковато у тебя получилось! Редут мой, как амбар, продал. И могилку Женечки продал. Эх! — всхлипнул капитан и махнул горько рукой.
Он вернулся к столу, налил полный стакан:
— Трех императоров я помню, а добра от них не помню. Ин, ладно! Не нам царей судить. Нам все ни по чем, была б ерошка с калачом! — со злой удалью выкрикнул Македон Иванович и выплеснул стакан в рот.
Он был уже основательно пьян. Бурно обнимая смеющегося Андрея, прижимаясь жаркой щекой к его щеке, капитан мощно гудел на всю избу:
— Все для вас, ангелуша, сделаю! Ружья индианам мы непременно купим! Солдат без ружья, что гусь бесхвостый! Я их фрунту и рассыпному строю обучать буду У меня они не забалуют. Мы под пушкой рождены, на барабане пеленуты!
Размахивая длинным чубуком, он начал командовать:
— Индианы с дула заряжающиеся, смирна-а! Чтоб никакого шевеления! Шаг твердый дай! Ша-агом, арш!
Топая под столом ногами, он запел старую аляскинскую песню:
В годе восемьсот втором
Шли мы в драку напролом.
Город Ситку защищали,
От индеев сберегали!
Песня его отрезвила. Он поднялся с лавки, глядя конфузливо в сторону.
— Простите великодушно, Андрей Федорович. Совсем размок старый ржавый шомпол. Я теперь спать буду до зоревого барабана.
Укладываясь на полатях, он беспокойно вздыхал:
— А зверобоев моих все нет и нет.. На чертовых асторов не натакались бы!..
ПИСЬМО С ДАЛЕКОГО БЕРЕГА
Андрей прилег на лавку, не раздеваясь Выпил он мало, но в голове шумело. Он лежал, закинув руки за голову, глядел в низкий потолок и не видел его. Как всегда, Андрея волновала мысль о скорой поездке в город. В Ново-Архангельске не было у него ни одной родной души, и все же каждый раз при мысли о городе его волновало предчувствие какой-то особенной встречи, которая не только наполнит его жизнь, но и сделает ее снова светлой и прекрасной.
Он рывком поднялся, решительно подошел к капитанской конторке, взял перо, чернила, бумагу и, освободив от посуды край стола, сел. Зная, что если хоть на минуту задумается — стоит ли писать? — то писать не будет, как было уже не один раз, он поспешно обмакнул перо в чернильницу.
«Едва взявшись за перо, я вижу уже две трудности для себя. Первая — мой язык. Заранее прошу извинить мой неотесанный стиль. В оправдание могу сказать, что обращаюсь я теперь среди людей необразованных и просто неграмотных и что для меня теперь легче действовать ружьем и ножом, чем пером.
Вторая трудность — наибольшая. Как передать на равнодушной бумаге все чувства человека, обреченного на бессрочное отлучение от родины, им пламенно любимой, и от людей, любимых столь же беззаветно и пламенно? Как передать через посредство бездушной бумаги тоску, а подчас и отчаяние, терзающие сердце изгнанника? Эту сердечную боль ч могу сравнить лишь с той болью, какую, я воображаю, испытывают белые медведи, убиваемые здешними эскимосами поистине варварским способом. В кусок топленого сала вмораживается спираль из китового уса. Зверь глотает вкусную приманку, сало в его желудке тает, китовый ус распрямляется и начинает терзать его внутренности. Но зачем я омрачаю Ваш взор этой ужасной картиной?
Я пишу вам с очень далекого берега. С какого? Откуда? Об этом ниже. А пока знайте, что ароматы многих экзотических стран и ветры многих океанов и морей принесет Вам вместе с моим письмом петербургский почтальон.
Ах, почтальон, почтальон! Вот он стоит передо мной в форменном мундире, в черной лакированной каске с гербом, с красивой полусаблей на перевязи и с большой черной сумкой через плечо. Бог мой, не надо было вспоминать этого почтальона! Вот уже и другие воспоминания встают передо мной, а самое печальное — это весело освещенные окна Вашего дома на Миллионной. Я знал, что в этот вечер у Вас елка, будут святочные гадания и ряженые, будут милые дурачества с переодеваниями, будут танцы, но не будет на этом веселом празднике меня. Я в этот вечер проехал мимо Ваших окон на лихой тройке, якобы в Стрельну, кутить. Но я ехал в изгнание.
Я уверен, что нет надобности объяснять Вам, с каким адом в душе покидал я Петербург. Но не только мое беспросветное будущее тревожило меня. Были и другие причины для моих страданий. Возможно, Вы догадываетесь, о чем я хочу сказать… »
Андрей бросил перо и горько, страдальчески улыбнулся: «Неужели я так и не найду в себе силы прямо спросить ее и потребовать такого же прямого ответа? Как попали к жандармам лондонские издания? Барон передал их, выпытав у Лизы хитростью или угрозами всю правду обо мне? А ее он выгородил, погубив одного меня. Или она сама отвезла газету и альманах в дом у Цепного моста, спасая себя ценой моей гибели? Или она сделала это в восторженном порыве преданности к обожаемому царю? Да, она узнала, что я враг царю, она считала меня нигилистом, „отвратительным Базаровым“, но способна ли она на подлый донос?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84