Прочь пошла… – И сам отвернулся, прочь пошел, отплевывается все…
Только духом окреп Иоанн, тело разрушаться стало… Заживо распадается… Как у отца… Изнутри гангрена поедает Иоанна. Снаружи – весь отек он… Руки, ноги… Бывает полегче временами, да недолго. О женской ласке уж и думать нечего. Тварь неразумная, Зорюшка, любимая гончая царя, – и то теперь с визгом убегает, едва он руку протянет приласкать ее… Чует пес дыхание смерти!
Одна кроткая Арина, жена Федора, приходит порой, приглядит за умирающим, подаст, что надо, не грубой чужою рукой челядника, а нежной и ласковой, дочерней рукою…
Март стоит на дворе… весной повеяло. Солнце стало чаще и дольше светить в окна опочивальни больного старика, словно вливая жизнь и бодрость в его холодеющее, изможденное тело.
– С весною и ты, царь-батюшка, оздоровеешь, гляди, – ласково улыбаясь, сказала больному Арина, входя в середине марта в опочивальню царя поглядеть, не надо ли чего старику.
Добрая, отзывчивая женщина искренно жалела свекра, о котором порою забывали и самые приближенные люди.
Сейчас, сияющая, свежая, как дитя весны, как луч солнечный, появилась она в опочивальне и своими темными, лучистыми глазами стала вглядываться в лицо больного.
Смуглая, тонкая, хотя и меньше, чем брат Борис, выдавала лицом Арина свое восточное происхождение, все-таки видно, что не русского корня она. А голос – пленительный, бархатный, говор с легким нерусским носовым оттенком – душу ласкали они всем, больному же старику в особенности…
Порою запевала негромко сноха песни печальные, протяжные… И отрадные, светлые слезы катились по его дряблым щекам, туманя воспаленные, вечно бегающие, подозрительно и злобно выглядывающие глаза…
Призраки и тени по ночам носились перед этими глазами… И тогда, окончательно лишаясь рассудка, он метался в покое и кричал, сам молил:
– Орину, скорее… Пусть молит Господа… Пусть голос подаст… споет мне… Разгонит духов злых…
И он сам шел к снохе, или она являлась к нему… Говором, голосом, песенкой, прикосновением нежной, прохладной руки отгоняла тьму безумия, то и дело налетающую на этот мощный когда-то дух.
И вот сейчас, в полуденную пору, когда ушли все в трапезную, явилась Арина проведать, не забыт ли совсем больной.
Отекший, огромный, как колода, он уже несколько дней и двигаться не мог, не вставал с ложа.
Увидя Арину, осклабил Иван свой рот, теперь почти лишенный зубов, несмотря на то, что только 53 года ему.
– Оринушка, касатка… Солнышко… Правда моя… Авось оздоровлю… Сам чую: силы прибывают. Хошь свадьбу играть… Што же? Хвор я, да не мертвец вовсе… И не перестарок… вона бояре мои, Сицкой да Куракин… Обоим за седьмой десяток. А бабы их пузаты. Не от полюбовников, бают… Мне же и на два десятка поменей старцев тех… Хе-хе…
– Пошто же, осударь, царицу-осударыню не зовешь к себе? – отозвалась Арина, оправляя ложе больному, приводя в порядок сбившиеся покровы.
– Нейдет, сука… Получше нашла, гляди… Да ей ошшо лекаря подлые нашептали, што от меня занедужить может. Клеплют все. Жили же… и Митю от меня прижила, – несталосяснейхудо…Опшю мне бает: «Самому, муженек, не след тобе к бабам ластиться…» Сам я не знаю, што ли, след али не след? Подлая…
И, ухватя за руку Арину, он вдруг умильно зашептал:
– Оринушка, пожалей старика… Хошь девку свою, которую ни на есть, приведи… Поубрала бы у меня… Ишь, не ладно как… Сорно… пыльно… А?
И, не ожидая ответа, которого не умела даже дать стыдливая женщина, он вдруг взял ее и за другую руку и с неожиданной силой, полуприподнявшись на ложе, зашептал, прижимаясь головой к пышной груди царевны:
– Слышь, дозволь сама… Поцелую… Сюда вот… Грудку твою лебяжью… белую… Только… Оздоровлю… Чую, што здоров стану от тово… Меня ли не пожалеешь… Не рвися… Стой… Не пущу… Никого там… И не ори… Не услышат…Не пущу…
И всей силой стал он тянуть к себе напуганную, дрожащую Арину, которая отбивалась, как могла, и громко звала на помощь.
Ослабевать уже стала женщина, когда на пороге появился врач царя. Услышав крики, прибежал из дальнего покоя, где отдыхал после бессонной ночи, и этим спас Арину. С проклятием выпустил руки царевны Иван и, проклиная, кощунствуя, с пеной на губах, повалился на ложе. А женщина, закрывая руками лицо и грудь, на которой сарафан был разорван стариком, стрелой пронеслась мимо пораженного немчина…
Ночи особенно царю тяжелы… Все голоса какие-то… Храм ему видится темный… Читают имена всех, им внесенных в синодик, и полон храм этими самыми людьми, по ком панихиды поют… Царевич старший впереди… А за ним – все Филиппы, Филиппы, Филиппы… Большие и малые, мужья и жены… Разные… Только лица у всех – такие точно, как у Филиппа было, когда его из собора гнали с позором: кроткое, незлобивое… Да и не Филиппа это лик, а Другого… Того…Распятого за людей… И Иоанн начинает понимать, что он тоже Его распинал… Распинал в лице всех этих призраков, которые были живыми людьми когда-то…
Облитый холодным потом, с диким воплем просыпается Иоанн. А наяву – все то же. Опочивальня его полна призраками, и чей-то голос читает синодик бесконечный… И кровь леденеет в жилах…
И только, когда часы боевые прозвонят рассветный час, – дрогнут тени, побледнеют и скроются… Ненадолго, до завтра. До первой темноты ночной… Умереть легче, чем эти ночи переживать… А днем? Днем совсем иное… Люди, шуты… Попугаи… Послы приходят… Бояре, дьяки… Не все помимо царя делается… И днем вспоминает Иоанн то доброе, что сделать успел для Руси.
Учить стал народ, людей простых и бояр надменных… В уме вспоминает Иоанн: какую принял Русь, какою оставляет ее… И радуется, и спокоен! Днем – ум работает… Ночью – совесть говорит. Не уснула в царе эта гостья докучная.
Медленно, но неудержимо идет разрешение… И лекарей, и колдунов, и ведуний призывал к себе Иоанн… Ниоткуда нет помощи. По монастырям послал умирающий царь просьбу самую смиренную: пусть молят Бога о помощи, о чуде! Молятся попы и монахи… Усиленно моленья шлют… Народ? Он как-то затих, напуган. И не ждет ничего доброго… И желать боится… Но попы усиленно молятся.
И правда, легче стало Иоанну…
18 марта 1584 года проснулся он, словно совсем поправляться готов. Грудь не давит. Спал всю ночь покойно… Видел Настю и Митю во сне… Своего первенца-царевича…Свою первую жену, первую и последнюю любовь. Все же другие? Ну, известно, чем были оне… Спустились с небес будто оба к нему. Митя по лбу ручонкой водит… Свежесть, прохлада в самую душу проникла от этой нежной, легкой ласки, от мягкой детской руки, пальчики которой, как лепестки розы, легли на пылающий лоб Иоанна… А Настя шепчет… Тихо, кротко шепчет:
– Соскучилась. Позабыл ты, видно, о нас, государь… Грех… Ждем… Побывай на досуге…
И скрылись тут же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Только духом окреп Иоанн, тело разрушаться стало… Заживо распадается… Как у отца… Изнутри гангрена поедает Иоанна. Снаружи – весь отек он… Руки, ноги… Бывает полегче временами, да недолго. О женской ласке уж и думать нечего. Тварь неразумная, Зорюшка, любимая гончая царя, – и то теперь с визгом убегает, едва он руку протянет приласкать ее… Чует пес дыхание смерти!
Одна кроткая Арина, жена Федора, приходит порой, приглядит за умирающим, подаст, что надо, не грубой чужою рукой челядника, а нежной и ласковой, дочерней рукою…
Март стоит на дворе… весной повеяло. Солнце стало чаще и дольше светить в окна опочивальни больного старика, словно вливая жизнь и бодрость в его холодеющее, изможденное тело.
– С весною и ты, царь-батюшка, оздоровеешь, гляди, – ласково улыбаясь, сказала больному Арина, входя в середине марта в опочивальню царя поглядеть, не надо ли чего старику.
Добрая, отзывчивая женщина искренно жалела свекра, о котором порою забывали и самые приближенные люди.
Сейчас, сияющая, свежая, как дитя весны, как луч солнечный, появилась она в опочивальне и своими темными, лучистыми глазами стала вглядываться в лицо больного.
Смуглая, тонкая, хотя и меньше, чем брат Борис, выдавала лицом Арина свое восточное происхождение, все-таки видно, что не русского корня она. А голос – пленительный, бархатный, говор с легким нерусским носовым оттенком – душу ласкали они всем, больному же старику в особенности…
Порою запевала негромко сноха песни печальные, протяжные… И отрадные, светлые слезы катились по его дряблым щекам, туманя воспаленные, вечно бегающие, подозрительно и злобно выглядывающие глаза…
Призраки и тени по ночам носились перед этими глазами… И тогда, окончательно лишаясь рассудка, он метался в покое и кричал, сам молил:
– Орину, скорее… Пусть молит Господа… Пусть голос подаст… споет мне… Разгонит духов злых…
И он сам шел к снохе, или она являлась к нему… Говором, голосом, песенкой, прикосновением нежной, прохладной руки отгоняла тьму безумия, то и дело налетающую на этот мощный когда-то дух.
И вот сейчас, в полуденную пору, когда ушли все в трапезную, явилась Арина проведать, не забыт ли совсем больной.
Отекший, огромный, как колода, он уже несколько дней и двигаться не мог, не вставал с ложа.
Увидя Арину, осклабил Иван свой рот, теперь почти лишенный зубов, несмотря на то, что только 53 года ему.
– Оринушка, касатка… Солнышко… Правда моя… Авось оздоровлю… Сам чую: силы прибывают. Хошь свадьбу играть… Што же? Хвор я, да не мертвец вовсе… И не перестарок… вона бояре мои, Сицкой да Куракин… Обоим за седьмой десяток. А бабы их пузаты. Не от полюбовников, бают… Мне же и на два десятка поменей старцев тех… Хе-хе…
– Пошто же, осударь, царицу-осударыню не зовешь к себе? – отозвалась Арина, оправляя ложе больному, приводя в порядок сбившиеся покровы.
– Нейдет, сука… Получше нашла, гляди… Да ей ошшо лекаря подлые нашептали, што от меня занедужить может. Клеплют все. Жили же… и Митю от меня прижила, – несталосяснейхудо…Опшю мне бает: «Самому, муженек, не след тобе к бабам ластиться…» Сам я не знаю, што ли, след али не след? Подлая…
И, ухватя за руку Арину, он вдруг умильно зашептал:
– Оринушка, пожалей старика… Хошь девку свою, которую ни на есть, приведи… Поубрала бы у меня… Ишь, не ладно как… Сорно… пыльно… А?
И, не ожидая ответа, которого не умела даже дать стыдливая женщина, он вдруг взял ее и за другую руку и с неожиданной силой, полуприподнявшись на ложе, зашептал, прижимаясь головой к пышной груди царевны:
– Слышь, дозволь сама… Поцелую… Сюда вот… Грудку твою лебяжью… белую… Только… Оздоровлю… Чую, што здоров стану от тово… Меня ли не пожалеешь… Не рвися… Стой… Не пущу… Никого там… И не ори… Не услышат…Не пущу…
И всей силой стал он тянуть к себе напуганную, дрожащую Арину, которая отбивалась, как могла, и громко звала на помощь.
Ослабевать уже стала женщина, когда на пороге появился врач царя. Услышав крики, прибежал из дальнего покоя, где отдыхал после бессонной ночи, и этим спас Арину. С проклятием выпустил руки царевны Иван и, проклиная, кощунствуя, с пеной на губах, повалился на ложе. А женщина, закрывая руками лицо и грудь, на которой сарафан был разорван стариком, стрелой пронеслась мимо пораженного немчина…
Ночи особенно царю тяжелы… Все голоса какие-то… Храм ему видится темный… Читают имена всех, им внесенных в синодик, и полон храм этими самыми людьми, по ком панихиды поют… Царевич старший впереди… А за ним – все Филиппы, Филиппы, Филиппы… Большие и малые, мужья и жены… Разные… Только лица у всех – такие точно, как у Филиппа было, когда его из собора гнали с позором: кроткое, незлобивое… Да и не Филиппа это лик, а Другого… Того…Распятого за людей… И Иоанн начинает понимать, что он тоже Его распинал… Распинал в лице всех этих призраков, которые были живыми людьми когда-то…
Облитый холодным потом, с диким воплем просыпается Иоанн. А наяву – все то же. Опочивальня его полна призраками, и чей-то голос читает синодик бесконечный… И кровь леденеет в жилах…
И только, когда часы боевые прозвонят рассветный час, – дрогнут тени, побледнеют и скроются… Ненадолго, до завтра. До первой темноты ночной… Умереть легче, чем эти ночи переживать… А днем? Днем совсем иное… Люди, шуты… Попугаи… Послы приходят… Бояре, дьяки… Не все помимо царя делается… И днем вспоминает Иоанн то доброе, что сделать успел для Руси.
Учить стал народ, людей простых и бояр надменных… В уме вспоминает Иоанн: какую принял Русь, какою оставляет ее… И радуется, и спокоен! Днем – ум работает… Ночью – совесть говорит. Не уснула в царе эта гостья докучная.
Медленно, но неудержимо идет разрешение… И лекарей, и колдунов, и ведуний призывал к себе Иоанн… Ниоткуда нет помощи. По монастырям послал умирающий царь просьбу самую смиренную: пусть молят Бога о помощи, о чуде! Молятся попы и монахи… Усиленно моленья шлют… Народ? Он как-то затих, напуган. И не ждет ничего доброго… И желать боится… Но попы усиленно молятся.
И правда, легче стало Иоанну…
18 марта 1584 года проснулся он, словно совсем поправляться готов. Грудь не давит. Спал всю ночь покойно… Видел Настю и Митю во сне… Своего первенца-царевича…Свою первую жену, первую и последнюю любовь. Все же другие? Ну, известно, чем были оне… Спустились с небес будто оба к нему. Митя по лбу ручонкой водит… Свежесть, прохлада в самую душу проникла от этой нежной, легкой ласки, от мягкой детской руки, пальчики которой, как лепестки розы, легли на пылающий лоб Иоанна… А Настя шепчет… Тихо, кротко шепчет:
– Соскучилась. Позабыл ты, видно, о нас, государь… Грех… Ждем… Побывай на досуге…
И скрылись тут же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91