Смертельный ужас
охватил меня. Умирать страшно. Тогда я представил себе наш коридор,
баранину и бабку Пелагею, пожилого и "Пароходство", повеселил себя
мыслью о том, как с грохотом будут ломать дверь в мою комнату и
т. д.
Я приложил дуло к виску, неверным пальцем нашарил собачку. В
это же время снизу послышались очень знакомые мне звуки, сипло
заиграл оркестр, и тенор в граммофоне запел:
Но мне бог возвратит ли все?!
"Батюшки, "Фауст"! - подумал я. - Ну, уж это,
действительно, вовремя. Онако подожду выхода Мефистофеля. В последний
раз. Больше никогда не услышу".
Оркестр то пропадал под полом, то появлялся, но тенор кричал
все громче:
Проклинаю я жизнь, веру и все науки!
"Сейчас, сейчас, - думал я, - но как быстро он поет..."
Тенор крикнул отчаянно, затем грохнул оркестр.
Дрожащий палец лег на собачку, и в это мгновение грохот
оглушил меня, сердце куда-то провалилось, мне показалось, что пламя
вылетело из керосинки в потолок, я уронил
револьвер.
Тут грохот повторился. Снизу донесся тяжелый басовый
голос:
- Вот и я!
Я повернулся к двери.
Глава 4. ПРИ ШПАГЕ Я
В дверь стучали. Властно и повторно. Я сунул револьвер в карман
брюк и слабо крикнул:
- Войдите!
Дверь распахнулась, и я окоченел на полу от ужаса. Это был
он, вне всяких сомнений. В сумраке в высоте надо мною оказалось лицо
с властным носом и разметанными бровями. Тени играли, и мне
померещилось, что под квадратным подбородком торчит острие черной
бороды. Берет был заломлен лихо на ухо. Пера, правда, не
было.
Короче говоря, передо мною стоял Мефистофель. Тут я
разглядел, что он в пальто и блестящих глубоких калошах, а под мышкою
держит портфель. "Это естественно, - помыслил я, - не может он в ином
виде пройти по Москве в двадцатом веке".
- Рудольфи, - сказал злой дух тенором, а не
басом.
Он, впрочем, мог и не представляться мне. Я его узнал. У меня
в комнате находился один из самых приметных людей в литературном мире
того времени, редактор-издатель единственного частного журнала
"Родина", Илья Иванович Рудольфи.
Я поднялся с полу.
- А нельзя ли зажечь лампу? - спросил
Рудольфи.
- К сожалению, не могу этого сделать, - отозвался я, - так как
лампочка перегорела, а другой у меня нет.
Злой дух, принявший личину редактора, проделал один из своих
нехитрых фокусов - вынул из портфеля тут же электрическую
лампочку.
- Вы всегда носите лампочки с собой? - изумился
я.
- Нет, - сурово объяснил дух, - простое совпадение - я только
что был в магазине.
Когда комната осветилась и Рудольфи снял пальто, я проворно
убрал со стола записку с признанием в краже револьвера, а дух сделал
вид, что не заметил этого.
Сели. Помолчали.
- Вы написали роман? - строго осведомился наконец
Рудольфи.
- Откуда вы знаете?
- Ликоспастов сказал.
- Видите ли, - заговорил я (Ликоспастов и есть тот самый
пожилой), - действительно, я... но... словом, это плохой роман.
- Так, - сказал дух и внимательно поглядел на меня.
Тут оказалось, что никакой бороды у него не было. Тени
пошутили.
- Покажите, - властно сказал Рудольфи.
- Ни за что, - отозвался я.
- По-ка-жи-те, - раздельно сказал
Рудольфи.
- Его цензура не пропустит...
- Покажите.
- Он, видите ли, написан от руки, а у меня скверный почерк,
буква "о" выходит как простая палочка, а...
И тут я сам не заметил, как руки мои открыли ящик, где лежал
злополучный роман.
- Я любой почерк разбираю, как печатное, - пояснил
Рудольфи, - это профессиональное... - И тетради оказались у него в
руках.
Прошел час. Я сидел у керосинки, подогревая воду, а Рудольфи
читал роман. Множество мыслей вертелось у меня в голове. Во-первых, я
думал о Рудольфи. Надо сказать, что Рудольфи был замечательным
редактором и попасть к нему в журнал считалось приятным и почетным.
Меня должно было радовать то обстоятельство, что редактор появился у
меня хотя бы даже и в виде Мефистофеля. Но, с другой стороны, роман
ему мог не понравиться, а это было бы неприятно... Кроме того, я
чувствовал, что самоубийство, прерванное на самом интересном месте,
теперь уж не состоится, и, следовательно, с завтрашнего же дня я
опять окажусь в пучине бедствий. Кроме того, нужно было предложить
чаю, а у меня не было масла. Вообще в голове была каша, в которую к
тому же впутывался и зря украденный револьвер.
Рудольфи между тем глотал страницу за страницей, и я тщетно
пытался узнать, какое впечатление роман производит на него. Лицо
Рудольфи ровно ничего не выражало.
Когда он сделал антракт, чтобы протереть стекла очков, я к
сказанным уже глупостям прибавил еще одну:
- А что говорил Ликоспастов о моем
романе?
- Он говорил, что этот роман никуда не годится, - холодно
ответил Рудольфи и перевернул страницу. ("Вот какая сволочь
Ликоспастов! Вместо того, чтобы поддержать друга и т. д.")
В час ночи мы выпили чаю, а в два Рудольфи дочитал последнюю
страницу.
Я заерзал на диване.
- Так, - сказал Рудольфи.
Помолчали.
- Толстому подражаете, - сказал Рудольфи.
Я рассердился.
- Кому именно из Толстых? - спросил я. - Их было много...
Алексею ли Константиновичу, известному писателю, Петру ли Андреевичу,
поймавшему за границей царевича Алексея, нумизмату ли Ивану Ивановичу
или Льву Николаичу?
- Вы где учились?
Тут приходится открыть маленькую тайну. Дело в том, что я
окончил в университете два факультета и скрывал
это.
- Я окончил церковноприходскую школу, - сказал я,
кашлянув.
- Вон как! - сказал Рудольфи, и улыбка тронула слегка его
губы.
Потом он спросил:
- Сколько раз в неделю вы бреетесь?
- Семь раз.
- Извините за нескромность, - продолжал Рудольфи, - а как вы
делаете, что у вас такой пробор?
- Бриолином смазываю голову. А позвольте спросить, почему все
это...
- Бога ради, - ответил Рудольфи, - я просто так, - и
добавил: - Интересно. Человек окончил приходскую школу, бреется каждый
день и лежит на полу возле керосинки. Вы - трудный человек! - Затем он
резко изменил голос и заговорил сурово: - Ваш роман Главлит не
пропустит, и никто его не напечатает. Его не примут ни в "Зорях", ни
в "Рассвете".
- Я это знаю, - сказал я твердо.
- И тем не менее я этот роман у вас беру, - сказал строго
Рудольфи (сердце мое сделало перебой), - и заплачу вам (тут он назвал
чудовищно маленькую сумму, забыл какую) за лист. Завтра он будет
перепечатан на машинке.
- В нем четыреста страниц! - воскликнул я
хрипло.
- Я разниму его на части, - железным голосом говорил
Рудольфи, - и двенадцать машинисток в бюро перепечатают его завтра к
вечеру.
Тут я перестал бунтовать и решил подчиниться Рудольфи.
- Переписка на ваш счет, - продолжал Рудольфи, а я только
кивал головой, как фигурка, - затем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43