с нестрашной
отсюда, казавшейся игрушечной, крепостью Антония, присосавшейся
к красавцу Храму - чуду из чудес, как называли его все, кто хоть
раз побывал здесь, в центре Вселенной, "жилище мира" -
Иерушалаиме.
- Иерушалаим, Иерушалаим! - Равви негромко вздохнул. - Гордый
Иерушалаим, убивающий пророков своих и побивающий камнями
посланных к тебе. Вот и пришла пора Сыну человеческому, - так он
всегда называл себя, - собрать детей твоих, как птица собирает
птенцов своих под крыло.
Однако в голосе не было бодрой твердости, а слышалась легкая
грусть, пропитанная неуверенностью.
Иуда понимал его: Равви проповедовал в деревушках, маленьких
городках, а чаще вообще вне поселений, общаясь с ам-харцами:
рыбарями, пастухами, земледельцами - людьми доверчивыми и
простодушными. А сейчас перед ним - огромный городище с хитрыми,
расчетливыми, испорченными тысячами обретающихся здесь
священников и книжников, многоопытными жителями, навидавшимися и
наслушавшимися всего, не верящими ни во что, кроме своей
исключительности и Торы.
А потому, чтобы осмотреться, освоиться в Иерушалаиме, предложил
Иуда войти туда тихохонько, незаметно, слившись с другими
паломниками.
Равви вскинул на него удивленные, с вмиг расширившимися
зрачками, глаза и негромко, но твердо сказал, что, кто таясь
входит в двор овчий, тот вор и разбойник, а входящий открыто
есть подлинный пастырь, овцы слушаются голоса его, и он выводит
их на волю, к свету, и они идут за ним, потому что знают - он
добрый пастырь их.
- Все, сколько ни проходило предо мной, суть воры и разбойники,
- добавил, помолчав немного. - Я есмь пастырь добрый; пастырь
добрый полагает жизнь свою за овец.
Только смолк, назареи, как всегда почтительно внимавшие ему,
запоглядывали негодующе на Иуду, заворчали: как-де мог ты
предложить такое Равви - затеряться среди других?
Но громко возмущаться не решились: Равви за что-то ценил,
уважал, выделял этого единственного среди них, галилеян, иудея,
много постранствовавшего по свету, умеющего читать и писать не
только на родном языке и по-эллински, как бывший мытарь Левий
Матфей, но и по-ромейски, а может, и еще по-каковски, кто его
знает? Равви часто советовался с ним, подолгу беседовал,
уединившись. И даже доверил ему общую, пусть и небольшую, казну,
возложив на него заботу о быте их маленького братства. Потому-то
никто вслух и не осмелился осудить Иуду, лучшего друга Равви.
Только решительный, безраздумный Иаков бен-Заведей взъярился,
зарокотал было гневно, но Равви жестом приказал замолчать.
Объявил:
- Благословен грядый во имя Господне. Да сбудется предсказанное
пророком Захарией: ликуй, торжествуй, радуйся, дщерь Сиона -
Иерушалаим: се Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и
молодом осле, сыне подъ-яремной!
Показав рукой на скучившиеся внизу, близ Гефсиманского сада,
хозяйственные постройки, напоминающие серые кубики, властно
попросил Иуду и сводного брата своего Симона привести ослицу с
осленком, которых найдут там.
Симон, щуплый, лысый, с неподвижным желчным лицом, поизучал
Равви недолгим взглядом. Потом забросил на плечо полу бурой
своей пенулы - ромейского плаща с капюшоном - и косолапя побрел
не торопясь по склону. А Иуда, почесывая в задумчивости
расплющенную переносицу, поинтересовался: а если, дескать,
хозяева не отдадут скотину?
Равви дернул неопределенно плечом, посоветовал, раздражаясь,
сказать, что это для Господа, тогда, мол, непременно отдадут.
Не осмелившись смотреть в глаза ему, чтобы он не прочитал в них
сомнения, Иуда нехотя направился вслед за удаляющимся Симоном. К
Симону испытывал Иуда всегда нечто, похожее на нежность и хвалил
себя за то, что тогда, в Идумее, выбрал в напарники этого
худого, точно засушенного, галилеянина. Подкупила его лютая
ненависть к ромейцам, при одном упоминании о которых он, словно
задыхаясь, начинал мелко и часто всхрапывать. Не понравилось
только одно: Симон потребовал называть его не по отцу -
бен-Иосиф, а Кананитом. Иуда приказал отказаться от этой блажи -
надо стать неприметным, таким как все: за одно лишь такое
прозвище и ромейцы, и свои правоверные в клочья разорвут. Симон
впервые за всю беседу улыбнулся - неумело, судорожно растянул,
не разжимая, тонкие, бескровные губы. Сказал, что, если
допытываются, объясняет, притворяясь недоумком, что родом из
Каны Галилейской, потому, мол, и Кананит. И добавил, что не
хочет быть бен-Иосифом еще и потому, что у мачехи есть родной
сын Симон, который тоже считается бен-Иосиф; не желаю, заявил
он, иметь с ним ничего общего, даже имени.
Долго расспрашивал его тогда Иуда, все узнал о нем. Что старшие
братья его погибли в битвах с ромейцами. Что вдовый отец его,
строительных дел мастер из Назарета, был обручен в Иерушалаиме с
двенадцатилетней девчонкой Мириам, которую родители отдали в
трехлетнем возрасте на воспитание в Храм и которую священство
неизвестно за что - за бойкий, игривый характер, скорей всего, -
поспешило, как только вошла она в совершенные лета, навязать
бедному старику из далекой Галилеи: больше, наверное, никто не
захотел ее взять. Что из Назарета она шестнадцати лет сбежала
назад в Иерушалаим - так сказал отец, отправившийся ее
разыскивать. Что вернулись они только через несколько месяцев. И
уже с первенцем Мириам - Иегошуа. Что еще четырех сыновей и двух
дочерей родила она. Что отец Симона давно умер, а мачеха
по-прежнему живет в Галилее, там же и все ее дети, кроме
старшего сына, который сгинул куда-то еще в отрочестве, о чем
поведал в Иерихоне, когда ждали сигнала к нападению на дворец
Ирода Великого, какой-то оказавшийся рядом незнакомый болтливый
земляк, размозженный во время штурма дворца сброшенной с
парапета крыши статуей цезаря Августа.
Подогреваемый воспоминаниями, Иуда догнал Симона и неожиданно
для себя ласково положил руку ему на плечо. Тот вздрогнул,
обернулся. Не привыкший к таким нежностям, растерянно замигал,
вымучил обычную свою неумелую, натянутую улыбку. А в памяти Иуды
всплыло давно забытое: такое же пораженное лицо, такие же
моргающие глаза, такая же неуверенная улыбка была у Кананита на
берегу Иордана, когда узнал он, что Равви, тогда еще
всего-навсего Иегошуа - тот самый давным-давно пропавший сводный
брат его, старший сын мачехи...
Около стены давильни, сложенной из серого плитняка,
действительно оказались ослица и осленок мышастого цвета,
привязанные к одинокой, чахлой маслине. Только-только Симон
принялся не мешкая отвязывать животных, как из полутьмы
зевастого входа в маслодавильню выскочил плешивый, невысокий
старик в заляпанном жиром хитоне и ошалело уставился на
Кананита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
отсюда, казавшейся игрушечной, крепостью Антония, присосавшейся
к красавцу Храму - чуду из чудес, как называли его все, кто хоть
раз побывал здесь, в центре Вселенной, "жилище мира" -
Иерушалаиме.
- Иерушалаим, Иерушалаим! - Равви негромко вздохнул. - Гордый
Иерушалаим, убивающий пророков своих и побивающий камнями
посланных к тебе. Вот и пришла пора Сыну человеческому, - так он
всегда называл себя, - собрать детей твоих, как птица собирает
птенцов своих под крыло.
Однако в голосе не было бодрой твердости, а слышалась легкая
грусть, пропитанная неуверенностью.
Иуда понимал его: Равви проповедовал в деревушках, маленьких
городках, а чаще вообще вне поселений, общаясь с ам-харцами:
рыбарями, пастухами, земледельцами - людьми доверчивыми и
простодушными. А сейчас перед ним - огромный городище с хитрыми,
расчетливыми, испорченными тысячами обретающихся здесь
священников и книжников, многоопытными жителями, навидавшимися и
наслушавшимися всего, не верящими ни во что, кроме своей
исключительности и Торы.
А потому, чтобы осмотреться, освоиться в Иерушалаиме, предложил
Иуда войти туда тихохонько, незаметно, слившись с другими
паломниками.
Равви вскинул на него удивленные, с вмиг расширившимися
зрачками, глаза и негромко, но твердо сказал, что, кто таясь
входит в двор овчий, тот вор и разбойник, а входящий открыто
есть подлинный пастырь, овцы слушаются голоса его, и он выводит
их на волю, к свету, и они идут за ним, потому что знают - он
добрый пастырь их.
- Все, сколько ни проходило предо мной, суть воры и разбойники,
- добавил, помолчав немного. - Я есмь пастырь добрый; пастырь
добрый полагает жизнь свою за овец.
Только смолк, назареи, как всегда почтительно внимавшие ему,
запоглядывали негодующе на Иуду, заворчали: как-де мог ты
предложить такое Равви - затеряться среди других?
Но громко возмущаться не решились: Равви за что-то ценил,
уважал, выделял этого единственного среди них, галилеян, иудея,
много постранствовавшего по свету, умеющего читать и писать не
только на родном языке и по-эллински, как бывший мытарь Левий
Матфей, но и по-ромейски, а может, и еще по-каковски, кто его
знает? Равви часто советовался с ним, подолгу беседовал,
уединившись. И даже доверил ему общую, пусть и небольшую, казну,
возложив на него заботу о быте их маленького братства. Потому-то
никто вслух и не осмелился осудить Иуду, лучшего друга Равви.
Только решительный, безраздумный Иаков бен-Заведей взъярился,
зарокотал было гневно, но Равви жестом приказал замолчать.
Объявил:
- Благословен грядый во имя Господне. Да сбудется предсказанное
пророком Захарией: ликуй, торжествуй, радуйся, дщерь Сиона -
Иерушалаим: се Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и
молодом осле, сыне подъ-яремной!
Показав рукой на скучившиеся внизу, близ Гефсиманского сада,
хозяйственные постройки, напоминающие серые кубики, властно
попросил Иуду и сводного брата своего Симона привести ослицу с
осленком, которых найдут там.
Симон, щуплый, лысый, с неподвижным желчным лицом, поизучал
Равви недолгим взглядом. Потом забросил на плечо полу бурой
своей пенулы - ромейского плаща с капюшоном - и косолапя побрел
не торопясь по склону. А Иуда, почесывая в задумчивости
расплющенную переносицу, поинтересовался: а если, дескать,
хозяева не отдадут скотину?
Равви дернул неопределенно плечом, посоветовал, раздражаясь,
сказать, что это для Господа, тогда, мол, непременно отдадут.
Не осмелившись смотреть в глаза ему, чтобы он не прочитал в них
сомнения, Иуда нехотя направился вслед за удаляющимся Симоном. К
Симону испытывал Иуда всегда нечто, похожее на нежность и хвалил
себя за то, что тогда, в Идумее, выбрал в напарники этого
худого, точно засушенного, галилеянина. Подкупила его лютая
ненависть к ромейцам, при одном упоминании о которых он, словно
задыхаясь, начинал мелко и часто всхрапывать. Не понравилось
только одно: Симон потребовал называть его не по отцу -
бен-Иосиф, а Кананитом. Иуда приказал отказаться от этой блажи -
надо стать неприметным, таким как все: за одно лишь такое
прозвище и ромейцы, и свои правоверные в клочья разорвут. Симон
впервые за всю беседу улыбнулся - неумело, судорожно растянул,
не разжимая, тонкие, бескровные губы. Сказал, что, если
допытываются, объясняет, притворяясь недоумком, что родом из
Каны Галилейской, потому, мол, и Кананит. И добавил, что не
хочет быть бен-Иосифом еще и потому, что у мачехи есть родной
сын Симон, который тоже считается бен-Иосиф; не желаю, заявил
он, иметь с ним ничего общего, даже имени.
Долго расспрашивал его тогда Иуда, все узнал о нем. Что старшие
братья его погибли в битвах с ромейцами. Что вдовый отец его,
строительных дел мастер из Назарета, был обручен в Иерушалаиме с
двенадцатилетней девчонкой Мириам, которую родители отдали в
трехлетнем возрасте на воспитание в Храм и которую священство
неизвестно за что - за бойкий, игривый характер, скорей всего, -
поспешило, как только вошла она в совершенные лета, навязать
бедному старику из далекой Галилеи: больше, наверное, никто не
захотел ее взять. Что из Назарета она шестнадцати лет сбежала
назад в Иерушалаим - так сказал отец, отправившийся ее
разыскивать. Что вернулись они только через несколько месяцев. И
уже с первенцем Мириам - Иегошуа. Что еще четырех сыновей и двух
дочерей родила она. Что отец Симона давно умер, а мачеха
по-прежнему живет в Галилее, там же и все ее дети, кроме
старшего сына, который сгинул куда-то еще в отрочестве, о чем
поведал в Иерихоне, когда ждали сигнала к нападению на дворец
Ирода Великого, какой-то оказавшийся рядом незнакомый болтливый
земляк, размозженный во время штурма дворца сброшенной с
парапета крыши статуей цезаря Августа.
Подогреваемый воспоминаниями, Иуда догнал Симона и неожиданно
для себя ласково положил руку ему на плечо. Тот вздрогнул,
обернулся. Не привыкший к таким нежностям, растерянно замигал,
вымучил обычную свою неумелую, натянутую улыбку. А в памяти Иуды
всплыло давно забытое: такое же пораженное лицо, такие же
моргающие глаза, такая же неуверенная улыбка была у Кананита на
берегу Иордана, когда узнал он, что Равви, тогда еще
всего-навсего Иегошуа - тот самый давным-давно пропавший сводный
брат его, старший сын мачехи...
Около стены давильни, сложенной из серого плитняка,
действительно оказались ослица и осленок мышастого цвета,
привязанные к одинокой, чахлой маслине. Только-только Симон
принялся не мешкая отвязывать животных, как из полутьмы
зевастого входа в маслодавильню выскочил плешивый, невысокий
старик в заляпанном жиром хитоне и ошалело уставился на
Кананита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12