так ненавижу я тебя… Надо повернуться и плюнуть в него. Он страшен и огромен, пока я не плюнул ему в рожу. Я плюну – он утрется, и вроде бы ничего не случится? Но тут все увидят сразу, что он маленький жалкий чертик, которого можно не бояться… Но я-то не плюну ему в морду, а значит, он не утрется и по?прежнему будет играть роль огромного и всесильного. Но почему я не плюну? Я боюсь?.. Да, я боюсь. И значит, он вскормлен моим страхом? Я знаю это, я знаю это, но что поделать мне… Опять зовет он: „Пойдем со мною. Шевелись! Мертвый, что ли? Окоченел?..“
Жена толкает Тимофея в бок и растерянно повторяет: «Ты что, окоченел?»
Он открыл глаза и, не в силах вернуться из сна, еще осоловело смотрел на свое бессилое распростертое тело, на меловое лицо жены, на черную бородавку над тонкими губами, на соболиные размашистые брови и тупенькие пестрые глаза, а после увел напряженный ищущий взгляд поверх ее плеча в глубь бани, думая увидеть там навязчиво-неотступного гостя, но никого там не оказалось, и только смутные сполохи от народившегося снежного дня сдвигали застоявшиеся сумерки.
– Ты чего тут? – хмуро спросил Тимофей. Развесистые губы немо и непослушно шлепали.
– Места другого не нашел?
– Где хочу, там и сплю. Тебе-то чего…
– Думала, захалел от жары, мертвый лежит. Отвечай потом. – Примиренье слышалось в голосе. Жена отодвинулась, чтобы не выводить мужа из себя, скрестила на груди тугие руки и навязчиво вперилась взглядом в сухое угловатое тело. Ей вроде бы хотелось приласкать Тимофея, но она не решалась. – Спину-то потереть? – спросила вдруг, и голос ее дрогнул. Женщину потянуло всю, напрягло желаньем, меж лопаток мелко ознобило, и, почувствовав смущенье на лице, вновь повторила грубовато: – Спину-то помыть? Небось, вся от грязи забукосела.
– Сам с рукам…
– Как знаешь, – обиженно кинула она и повернула к порогу.
Тимофей смотрел на ровную широкую спину супруги с тяжелыми обвисшими плечами, на крутые икры с перевязями под измятым халатиком и, не слыша в себе желания, однако, подумал вдруг, что напрасно обидел Нину. «Ну потерла бы спину, поухаживала, потешила бы душу свою, так не убавилось бы от меня, верно? – упрекнул себя Тимофей. – Вечно я как упырь. Живешь, так живи и другим не мешай. От ласкового слова не переломишься, верно?»
– Ну ладно. Уже и надулась… Меня в сон сронило, как в яму… Ты бы знала только, что натерпелись мы.
– Поменьше винища надо жрать, – сухо откликнулась от порога жена, но не обернулась пока к мужу, выдерживала характер. – Перепились, небось? Вам бы только до вина добраться. Срам один. – По напряженному молчанию за спиной уловила, что пересолила, и скоро повернула на попятную. – Я глаз не сомкнула, ждала… Где ты да где, ни слуху ни духу.
Тимофей уже пожалел, что окликнул Нину. Сейчас требовалось что-то говорить, объяснять, вымучивать из себя, а не было ни желания, ни сил. Он еще жил сном. Тимофей сжался в комочек, сложил худые жиловатые руки на столь же худые костлявые колени и с обреченным видом, словно бы пред закланием, глядел на жену. А она встрепенулась, в ней снова родились надежды, и улыбка, пока робкая, тронула губы. Свет, наверное, Нина погасила, когда неслышно явилась в баню, и сейчас в постоянных сумерках, едва проткнутых скудным снежным лучом, она казалась привлекательной. Резкость в лице стушевалась, сгладилась, и каждая черта точно облеклась в новые формы. Жена так повела себя, как будто они уже сговорились в любви иль пришли к полному согласью: она ловко направила в тазу горячей воды, попробовала локтем, скинула халатик, повесила на гвоздик в сенях и снова явилась в парильню. И все это она делала не спеша, с явным зазывом, колченого ступая по катким половицам и нисколько не стесняясь своей наготы. Тимофей тупо наблюдал за супругой и, понимая всю бесцеремонность, никак не мог оторвать взгляда от порченой жениной ноги, до синевы натянутой в лодыжке, так что одни лишь расплюснутые пальцы касались пола.
«Он мучил ее, она мучила его, и мучили они друг друга».
Тело у жены было скроено без радости и душевного благословенья, словно бы по отвесу стесано топором, ровное что в плечах, что в бедрах. Она села подле, ладонью щекотно провела по желобу спины, притулилась горячим боком. Тимофей искоса глядел на супругу, замечая ее рыхлое большое тело, отекшее в животе, опавшие с крохотными сосками груди, короткую в морщинах шею – и ничто в нем не рождалось, кроме разочарованья и глубокой отчаянной тоски. Хоть бы капля тепла пробилась сквозь холод, чтобы обрадела душа. А Нина словно не замечала его угрюмости и безразличья, может, подавляла в себе ревность и обиду, чтобы хоть как-то, пусть неуклюже и молчаливо, но сблизиться с мужем. Он являлся к ней нынче во сне, горячий, порывистый, нервный, больно и желанно овладел ею, и сейчас Нина жила воспоминаньями. «Ведь окликнул, не отпустил, – утешалась она. – Значит, не пень стоеросовый, живой человек. Может, все придумала я?»
– По тебе скелет изучать можно, – сказала она игриво, засмеялась и снова щекотно провела по желобу спины. Тимофей вздрогнул и отодвинулся. Вода парила над тазом, и легкий туманец обволакивал жену.
– Я люблю тебя, – вдруг жалобно протянула Нина. – Я без тебя не могу.
Слова казались нелепыми, случайными, но Тимофей отчего-то опустил голову с колтуном засаленных волос, рассматривая собственную худобу. «Боже мой, куда деться?» – вновь подумал с тоскою, и, когда жена робко коснулась его плеча и ладонью скользнула вниз, он не отпрянул более, не возмутился, а покорно отдался ее рукам, жалея и себя, и Нину. «Потерпела бы… вот помоюсь, и тогда», – глухо сказал он, неслышно загораясь. Но жена что-то шептала неразборчиво, запально дышала в лицо, нашаривала губы…
Через несколько минут супруга охаживала мочалкой Тимофея, толсто окутывала мыльной пеной, довольно напевая под нос, а в его душе ничего не хранилось, кроме тупой тоски, недоумения и отвращения. «Зачем все это, зачем?..»
2
Голова теперь плохо держала печное тепло, и, боясь умереть, Малаша остерегалась залечь на прогретой лежанке с вечера – опасалась насовсем уснуть. Голова будто ватой набита, и постоянные ветры свистят: вот словно в ухо вставили резиновую грушу и ну качать воздуха. Кому-то забава, а ей горе. Не диво тут все на свете забыть, скоро и саму себя не вспомнить, как зовут да от кого на свет пошла. Ну да Бог с ним: кто утопнет, того петлей не запугаешь и ядом не изведешь…
Средь ночи будто кто окликнул старую. Голову задрала в потемках – никого, только ветер-сиверик в трубе стонет, чью-то грешную заскучавшую жизнь выпрашивает. Не за ней ли, Маланьей Корниловной, явился? Хоть бы Кольку-то обошла беда, худо, коли на море непогода застигнет… В избе выдуло, худое житьишко на юру стоит, на любом ветре все высквозит, проточит, давно уж последний мшишко выпал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Жена толкает Тимофея в бок и растерянно повторяет: «Ты что, окоченел?»
Он открыл глаза и, не в силах вернуться из сна, еще осоловело смотрел на свое бессилое распростертое тело, на меловое лицо жены, на черную бородавку над тонкими губами, на соболиные размашистые брови и тупенькие пестрые глаза, а после увел напряженный ищущий взгляд поверх ее плеча в глубь бани, думая увидеть там навязчиво-неотступного гостя, но никого там не оказалось, и только смутные сполохи от народившегося снежного дня сдвигали застоявшиеся сумерки.
– Ты чего тут? – хмуро спросил Тимофей. Развесистые губы немо и непослушно шлепали.
– Места другого не нашел?
– Где хочу, там и сплю. Тебе-то чего…
– Думала, захалел от жары, мертвый лежит. Отвечай потом. – Примиренье слышалось в голосе. Жена отодвинулась, чтобы не выводить мужа из себя, скрестила на груди тугие руки и навязчиво вперилась взглядом в сухое угловатое тело. Ей вроде бы хотелось приласкать Тимофея, но она не решалась. – Спину-то потереть? – спросила вдруг, и голос ее дрогнул. Женщину потянуло всю, напрягло желаньем, меж лопаток мелко ознобило, и, почувствовав смущенье на лице, вновь повторила грубовато: – Спину-то помыть? Небось, вся от грязи забукосела.
– Сам с рукам…
– Как знаешь, – обиженно кинула она и повернула к порогу.
Тимофей смотрел на ровную широкую спину супруги с тяжелыми обвисшими плечами, на крутые икры с перевязями под измятым халатиком и, не слыша в себе желания, однако, подумал вдруг, что напрасно обидел Нину. «Ну потерла бы спину, поухаживала, потешила бы душу свою, так не убавилось бы от меня, верно? – упрекнул себя Тимофей. – Вечно я как упырь. Живешь, так живи и другим не мешай. От ласкового слова не переломишься, верно?»
– Ну ладно. Уже и надулась… Меня в сон сронило, как в яму… Ты бы знала только, что натерпелись мы.
– Поменьше винища надо жрать, – сухо откликнулась от порога жена, но не обернулась пока к мужу, выдерживала характер. – Перепились, небось? Вам бы только до вина добраться. Срам один. – По напряженному молчанию за спиной уловила, что пересолила, и скоро повернула на попятную. – Я глаз не сомкнула, ждала… Где ты да где, ни слуху ни духу.
Тимофей уже пожалел, что окликнул Нину. Сейчас требовалось что-то говорить, объяснять, вымучивать из себя, а не было ни желания, ни сил. Он еще жил сном. Тимофей сжался в комочек, сложил худые жиловатые руки на столь же худые костлявые колени и с обреченным видом, словно бы пред закланием, глядел на жену. А она встрепенулась, в ней снова родились надежды, и улыбка, пока робкая, тронула губы. Свет, наверное, Нина погасила, когда неслышно явилась в баню, и сейчас в постоянных сумерках, едва проткнутых скудным снежным лучом, она казалась привлекательной. Резкость в лице стушевалась, сгладилась, и каждая черта точно облеклась в новые формы. Жена так повела себя, как будто они уже сговорились в любви иль пришли к полному согласью: она ловко направила в тазу горячей воды, попробовала локтем, скинула халатик, повесила на гвоздик в сенях и снова явилась в парильню. И все это она делала не спеша, с явным зазывом, колченого ступая по катким половицам и нисколько не стесняясь своей наготы. Тимофей тупо наблюдал за супругой и, понимая всю бесцеремонность, никак не мог оторвать взгляда от порченой жениной ноги, до синевы натянутой в лодыжке, так что одни лишь расплюснутые пальцы касались пола.
«Он мучил ее, она мучила его, и мучили они друг друга».
Тело у жены было скроено без радости и душевного благословенья, словно бы по отвесу стесано топором, ровное что в плечах, что в бедрах. Она села подле, ладонью щекотно провела по желобу спины, притулилась горячим боком. Тимофей искоса глядел на супругу, замечая ее рыхлое большое тело, отекшее в животе, опавшие с крохотными сосками груди, короткую в морщинах шею – и ничто в нем не рождалось, кроме разочарованья и глубокой отчаянной тоски. Хоть бы капля тепла пробилась сквозь холод, чтобы обрадела душа. А Нина словно не замечала его угрюмости и безразличья, может, подавляла в себе ревность и обиду, чтобы хоть как-то, пусть неуклюже и молчаливо, но сблизиться с мужем. Он являлся к ней нынче во сне, горячий, порывистый, нервный, больно и желанно овладел ею, и сейчас Нина жила воспоминаньями. «Ведь окликнул, не отпустил, – утешалась она. – Значит, не пень стоеросовый, живой человек. Может, все придумала я?»
– По тебе скелет изучать можно, – сказала она игриво, засмеялась и снова щекотно провела по желобу спины. Тимофей вздрогнул и отодвинулся. Вода парила над тазом, и легкий туманец обволакивал жену.
– Я люблю тебя, – вдруг жалобно протянула Нина. – Я без тебя не могу.
Слова казались нелепыми, случайными, но Тимофей отчего-то опустил голову с колтуном засаленных волос, рассматривая собственную худобу. «Боже мой, куда деться?» – вновь подумал с тоскою, и, когда жена робко коснулась его плеча и ладонью скользнула вниз, он не отпрянул более, не возмутился, а покорно отдался ее рукам, жалея и себя, и Нину. «Потерпела бы… вот помоюсь, и тогда», – глухо сказал он, неслышно загораясь. Но жена что-то шептала неразборчиво, запально дышала в лицо, нашаривала губы…
Через несколько минут супруга охаживала мочалкой Тимофея, толсто окутывала мыльной пеной, довольно напевая под нос, а в его душе ничего не хранилось, кроме тупой тоски, недоумения и отвращения. «Зачем все это, зачем?..»
2
Голова теперь плохо держала печное тепло, и, боясь умереть, Малаша остерегалась залечь на прогретой лежанке с вечера – опасалась насовсем уснуть. Голова будто ватой набита, и постоянные ветры свистят: вот словно в ухо вставили резиновую грушу и ну качать воздуха. Кому-то забава, а ей горе. Не диво тут все на свете забыть, скоро и саму себя не вспомнить, как зовут да от кого на свет пошла. Ну да Бог с ним: кто утопнет, того петлей не запугаешь и ядом не изведешь…
Средь ночи будто кто окликнул старую. Голову задрала в потемках – никого, только ветер-сиверик в трубе стонет, чью-то грешную заскучавшую жизнь выпрашивает. Не за ней ли, Маланьей Корниловной, явился? Хоть бы Кольку-то обошла беда, худо, коли на море непогода застигнет… В избе выдуло, худое житьишко на юру стоит, на любом ветре все высквозит, проточит, давно уж последний мшишко выпал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111