– Миссис Гофорт? – неуверенно позвал он.
Ответа не последовало; лишь громко верещала обезьянка. Так как смотреть особенно было не на что, Джимми стал разглядывать обезьянку: не иначе как ее посадили на цепь за какую-нибудь провинность, додумал он. Около столбика стояла миска с огрызками фруктов, но воды ей не дали, и цепь была короткая – чтобы она не могла спрятаться в тень. Бассейн с рыбками был совсем близко, и обезьянка натягивала цепь до отказа, но добраться до воды не могла. Не раздумывая, в безотчетном порыве, Джимми схватил миску, зачерпнул из бассейна воды и поставил на террасе – так, чтобы обезьянка могла до нее дотянуться. Она сразу же ринулась к миске и стала пить с такой неистовой жадностью, что Джимми расхохотался.
– Синьор!
На террасе снова стоял сынишка садовника. Кивком головы он показал в дальний угол террасы и бросил:
– Ходить туда!
Джимми последовал за ним и очутился в одной из спален розовой виллы.
Итак, он был «допущен» – по крайней мере, временно. Едва Джулио вышел, Джимми, потный и грязный, повалился на постель и, часто моргая, стал смотреть на рисованных купидонов, резвившихся на небесно-голубом потолке.
Усталость его была так велика, что пересилила даже голод. Он заснул почти сразу и проспал весь день, всю ночь и половину следующего дня.
В день его прихода, после сиесты, миссис Гофорт побывала в розовой вилле, чтобы украдкой взглянуть на незваного гостя. Он спал, так и не сбросив кожаных брючек, и его рюкзак валялся на полу, возле кровати.
Открыв рюкзак, она стала обшаривать его, тщательно, но бесшумно, впору опытному грабителю, и наконец обнаружила то, что искала: паспорт, завернутый в ворох выстиранных, но не глаженых рубашек. Прежде всего она посмотрела год и месяц рождения. Сентябрь двадцать второго. Значит, она не ошиблась, он действительно куда старше, чем выглядит. Несколько раз она проговорила: «Привет, привет» – ровным невыразительным голосом, как попугай, – просто чтобы проверить, насколько крепко он спит, – но он по-прежнему спал как убитый, и она включила лампочку на ночном столике, чтобы как следует его разглядеть. Потом пригнулась к его полураскрытому рту и потянула носом – нет ли дурного запаха и не разит ли спиртным, как это порою бывает у молодых поэтов, когда они уже не слишком молоды. Дыхание было чистое, но миссис Гофорт подумалось, что веки его, словно натертые лепестком бугенвиллеи, покраснели не только от усталости после подъема по крутой, едва проходимой горной тропе.
В общем и целом миссис Гофорт осталась, пожалуй, довольна осмотром самочинно явившегося гостя, но все-таки позвонила приятельнице на Капри, чтобы узнать поточнее, что у него за прошлое и на каком он счету сейчас.
Эта приятельница с Капри знавала Джимми в лучшую пору – в сороковых годах – и смогла дать миссис Гофорт кое-какие сведения. Вот что она рассказала: его открыла в сороковом году на лыжной станции в Неваде дама их возраста и круга, как раз одна из тех богатых старых американок, что незадолго перед тем отправилась к праотцам. Она увезла его в Нью-Йорк, и в скором времени ее стараниями он стал сверкающей звездой уик-эндов в Коннектикуте и на Лонг-Айленде – всех этих званых вечеров с балетным дивертисментом, банкетов и тому подобное. А так как он являл собой причудливое сочетание инструктора по лыжам и поэта, то дама эта, та самая, что вывела его в свет, напечатала сборник его стихов – в одном из тех малюсеньких издательств, которые кто-то удачно окрестил «утехой славолюбца». Книга, однако, произвела сенсацию, и как поэта его приняли всерьез, но с той поры стихи почему-то больше не появлялись. До конца сороковых годов он питался былою славой, но в последнее время у него все пошло вперекос. А начались его беды с того самого фокуса со снотворным. Миссис Гофорт, естественно, поинтересовалась, что же это за фокус, и приятельница весьма красочно описала ей все происшествие. Дело как будто было так: года два тому назад он чересчур загостился у одной богатой дамы на Капри, и его попросили освободить комнату для кого-то из ожидавшихся гостей. Вот тут-то, желая отсрочить выселение, он и проделал тот самый фокус: принял большую дозу снотворного, а сам накануне попросил разбудить его пораньше, чтобы его смогли своевременно обнаружить и спасти.
– Но как только он поднялся на ноги, его попросили покинуть виллу. Вот после этого он и стал «конструировать мобили».
– Ах, значит, он конструирует мобили?
– Да, как поэт он окончательно выдохся и теперь занялся мобилями. А ты знаешь, что это такое?
– Ну еще бы!
– В общем, конструировал он эти мобили, но они у него не двигались: что-то там было неправильно, то ли они получались слишком тяжелые, то ли еще что, – словом, не двигались, и все.
– И он это бросил?
– Нет. Насколько я знаю, еще и сейчас ими занимается. Постой, разве он не прихватил с собой несколько?
– Ах, так вот что это!
Миссис Гофорт вспомнились странные металлические штучки, которые она обнаружила у Джимми в рюкзаке среди прочих его пожитков.
– Что-что?
– Я говорю – да, видимо, так и есть. Кажется, прихватил.
– А он все еще у тебя?
– У меня. Спит в розовой вилле мертвым сном – вот уже сколько часов!
– Н-да…
– Что?
– Желаю тебе с ним удачи, Флора. Только будь начеку: как бы он снова не вздумал проделать этот свой фокус со снотворным…
На следующее утро, выйдя к завтраку на террасу белой виллы, Джимми Добайн сказал миссис Гофорт:
– По-моему, вы самый добрый человек, какого я встречал в жизни.
– В таком случае, вам, пожалуй, встречалось не слишком много добрых людей, – отозвалась хозяйка дома.
Она слегка наклонила голову, что можно было истолковать, как разрешение присесть к столу, и Джимми сел.
– Кофе?
– Спасибо, – сказал Джимми.
Он был зверски голоден, голоден, как никогда в жизни, а ему не раз приходилось подолгу поститься – по причинам отнюдь не религиозного свойства. Делая вид, что смотрит на хозяйку, он краешком глаза высматривал, что бы ему поесть, но на девственно белом сервировочном столике стоял лишь серебряный кофейник и чашки с блюдцами; даже сливок и сахара не было.
Словно бы прочитав его мысли или почувствовав, как ему вдруг сдавило от страха желудок, миссис Гофорт заулыбалась еще радужнее, еще шире.
– Весь мой завтрак – чашечка-другая черного кофе, – сказала она. – Если съесть что-нибудь поплотней, это как-то расслабляет, а мне именно в эти часы, после завтрака, работается лучше всего.
Он улыбнулся ей в ответ, ожидая, что она тут же добавит:
– Но вам, разумеется, подадут все, что вы захотите; как насчет яичницы с беконом? Или, может быть, вы для начала предпочитаете мускатную дыню?
Но минута, и без того долгая, все растягивалась и растягивалась, а когда окинув его задумчивым взглядом, она наконец заговорила, он ее просто не понял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41