Я уверен, она бы с места не сдвинулась, если бы наша мать, женщина весьма напористая, не подтолкнула ее, притом довольно решительно и бесцеремонно: когда Лоре исполнилось двадцать лет, мать записала ее в коммерческий колледж неподалеку от нашего дома и из своих «журнальных денег» (она распространяла подписку на журналы для женщин) заплатила за первое полугодие. Но из этой затеи ничего не вышло. Правда, Лора старалась запомнить расположение клавиш пишущей машинки: в колледже ей дали схему клавиатуры, и она молча просиживала перед нею часами, не сводя с нее глаз, а руки ее тем временем чистили и полировали маленькие стеклянные фигурки – их у нее было великое множество. Этим она занималась ежедневно после обеда, и мать всякий раз требовала от меня полнейшей тишины:
– Ш-ш, сестренка учит схему пишущей машинки!
Но я почему-то заранее чувствовал, что проку от этого не будет, и оказался прав. Сестра как будто и в самом деле запомнила расположение букв, но во время еженедельной тренировки на скорость они всякий раз вылетали у нее из памяти, словно стая вспугнутых пташек.
Дошло до того, что она уже не могла заставить себя переступить порог колледжа. Какое-то время ей удавалось скрывать это от матери. Она по-прежнему каждое утро уходила из дома, но шла не в колледж, а в парк и гуляла там по шесть часов. Дело было в феврале, и эти прогулки в любую погоду кончились жестокой простудой. Недели две она пролежала в постели со смутной, странно счастливой полуулыбкой на лице. Мать, разумеется, позвонила в колледж – сообщить о ее болезни. К телефону подошла какая-то женщина; уж не знаю, кем она там работала, но только она никак не могла сообразить, кто же такая Лора Уингфилд; это задело мать, и она сказала довольно резко:
– Моя дочь посещает этот ваш колледж уже два месяца, не можете вы ее не знать!
И тут последовало ошеломляющее разоблачение: после некоторой заминки женщина объявила, что теперь она в самом деле припоминает девушку по фамилии Уингфилд, но вот уже месяц девушка эта не является на занятия. Тут в голосе матери забушевала ярость. Тогда трубку взяла какая-то другая женщина и подтвердила слова первой. Мать положила трубку и бросилась в комнату Лоры – у той уже не было улыбки на лице, оно было испуганное, напряженное. Да, признала сестра, все, что сказали в колледже, – правда.
– Я больше просто не могла, мне всякий раз до того было страшно – даже тошнить начинало.
После такого сокрушительного провала сестра осталась дома и большую часть времени проводила у себя в спальне – узенькой комнатушке с двумя окнами, выходившими в полутемный тупик между крыльями дома. Тупик этот мы прозвали Долиной смерти – по причине, о которой, пожалуй, следует здесь упомянуть. В нашем квартале обитало великое множество бездомных кошек, и на них неустанно охотился злющий грязно-белый пес китайской породы. Если он подкрадывался к ним на открытом месте или поблизости от пожарных лестниц, им, как правило, удавалось удрать, но частенько пес хитрым маневром загонял кошечку помоложе в самый конец тупика, и вот тут-то, как раз под окнами Лориной спальни, жертву ждало ужасающее открытие: то, что она принимала за путь к бегству, на деле оказывалось замкнутой ареной, мрачным склепом из бетона и кирпича, стенки которого были настолько высоки, что ни одной кошке отсюда было не выбраться, и ей оставалось только одно – плюнуть смерти в глаза и ждать, когда она на нее кинется. Недели не проходило, чтобы не разыгралась кровавая драма. Лора просто возненавидела этот тупик – выглядывая из окна, она всякий раз вспоминала рычание и дикие вопли, которыми сопровождалось убийство. Вот почему она даже днем сидела о опущенными шторами, а так как мать запретила попусту жечь электричество, сестра пребывала в вечном полумраке. В ее комнатушке стояла обшарпанная, цвета слоновой кости мебель: кресло, стол-бюро и кровать. Над кроватью висела на редкость безвкусная картинка религиозного содержания: лик Христа, очень женоподобный, с двумя крупными слезами, только что выкатившимися из глаз. Очарование этой убогой комнате придавала коллекция стеклянных фигурок, которые собирала сестра. Она любила цветное стекло: стены ее комнаты были увешаны полками со стеклянными безделушками очень светлых, нежных тонов. Сестра мыла и перетирала их с бесконечной заботливостью. Бывало, когда ни войдешь к ней в комнату, там разлито мягкое призрачное сияние – оно шло от стекла, вбиравшего в себя те слабые отблески света, каким удавалось пробиться сквозь сумрак Долины смерти. Сколько их было там, этих хрупких стеклянных фигурок, я не имею понятия. Должно быть, сотни. Вот Лора могла бы вам это сказать совершенно точно – она нежно любила каждую из них в отдельности.
Так она и жила – в мире стекла и еще – в мире музыки. У нее был старый граммофон образца тысяча девятьсот двадцатого года и стопка пластинок примерно того же периода – «Шепот», «Гнездышко любви», «Дарданеллы». Пластинки эти остались нам в память об отце, которого мы почти не знали и чье имя упоминалось в доме очень редко. Перед тем, как внезапно и необъяснимо исчезнуть из нашей жизни, он внес этот вот вклад в хозяйство – граммофон и пластинки, – как бы оставив нам взамен себя музыку. Иной раз, в день получки на складе обуви, я приносил домой новую пластинку. Но обычно Лора к новым пластинкам была равнодушна – быть может, они слишком напоминали ей визгливые трагедии в Долине смерти или же перестук пишущих машинок во время тренировок на скорость. Любила она только те мелодии, к которым давно привыкла. По вечерам сестра частенько напевала у себя в комнате. Она то и дело сбивалась, голос у нее был маленький, но было в нем что-то по-детски нежное. В восемь часов вечера я садился за письменный стол в своей комнатке-мышеловке. Сквозь закрытые двери, сквозь стены мне было слышно, как сестра тихонечко напевает какой-нибудь «Шепот», или «Люблю тебя», или «Девушку моей мечты», и хоть она то и дело фальшивила, ей неизменно удавалось передать грустное настроение песенки. Мне кажется, именно поэтому стихи у меня получались в ту пору такие печальные и странные: в ушах моих постоянно звучал тоненький голос сестры, поющей серенады цветным стеклянным фигуркам; напевая, она перемывала их или просто разглядывала затуманенными голубыми глазами, покуда сверкание их, напоминающее игру драгоценных камней, не завораживало ее, потихоньку сметая с души ранящие осколки действительности и ввергая ее под конец в состояние гипнотического покоя, когда она уже даже не пела и не мыла стекла, а просто сидела, не шевелясь, пока мать не стучала ей в дверь, чтобы не жгла электричества зря.
Я не считаю, что сестра была глупенькой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Ш-ш, сестренка учит схему пишущей машинки!
Но я почему-то заранее чувствовал, что проку от этого не будет, и оказался прав. Сестра как будто и в самом деле запомнила расположение букв, но во время еженедельной тренировки на скорость они всякий раз вылетали у нее из памяти, словно стая вспугнутых пташек.
Дошло до того, что она уже не могла заставить себя переступить порог колледжа. Какое-то время ей удавалось скрывать это от матери. Она по-прежнему каждое утро уходила из дома, но шла не в колледж, а в парк и гуляла там по шесть часов. Дело было в феврале, и эти прогулки в любую погоду кончились жестокой простудой. Недели две она пролежала в постели со смутной, странно счастливой полуулыбкой на лице. Мать, разумеется, позвонила в колледж – сообщить о ее болезни. К телефону подошла какая-то женщина; уж не знаю, кем она там работала, но только она никак не могла сообразить, кто же такая Лора Уингфилд; это задело мать, и она сказала довольно резко:
– Моя дочь посещает этот ваш колледж уже два месяца, не можете вы ее не знать!
И тут последовало ошеломляющее разоблачение: после некоторой заминки женщина объявила, что теперь она в самом деле припоминает девушку по фамилии Уингфилд, но вот уже месяц девушка эта не является на занятия. Тут в голосе матери забушевала ярость. Тогда трубку взяла какая-то другая женщина и подтвердила слова первой. Мать положила трубку и бросилась в комнату Лоры – у той уже не было улыбки на лице, оно было испуганное, напряженное. Да, признала сестра, все, что сказали в колледже, – правда.
– Я больше просто не могла, мне всякий раз до того было страшно – даже тошнить начинало.
После такого сокрушительного провала сестра осталась дома и большую часть времени проводила у себя в спальне – узенькой комнатушке с двумя окнами, выходившими в полутемный тупик между крыльями дома. Тупик этот мы прозвали Долиной смерти – по причине, о которой, пожалуй, следует здесь упомянуть. В нашем квартале обитало великое множество бездомных кошек, и на них неустанно охотился злющий грязно-белый пес китайской породы. Если он подкрадывался к ним на открытом месте или поблизости от пожарных лестниц, им, как правило, удавалось удрать, но частенько пес хитрым маневром загонял кошечку помоложе в самый конец тупика, и вот тут-то, как раз под окнами Лориной спальни, жертву ждало ужасающее открытие: то, что она принимала за путь к бегству, на деле оказывалось замкнутой ареной, мрачным склепом из бетона и кирпича, стенки которого были настолько высоки, что ни одной кошке отсюда было не выбраться, и ей оставалось только одно – плюнуть смерти в глаза и ждать, когда она на нее кинется. Недели не проходило, чтобы не разыгралась кровавая драма. Лора просто возненавидела этот тупик – выглядывая из окна, она всякий раз вспоминала рычание и дикие вопли, которыми сопровождалось убийство. Вот почему она даже днем сидела о опущенными шторами, а так как мать запретила попусту жечь электричество, сестра пребывала в вечном полумраке. В ее комнатушке стояла обшарпанная, цвета слоновой кости мебель: кресло, стол-бюро и кровать. Над кроватью висела на редкость безвкусная картинка религиозного содержания: лик Христа, очень женоподобный, с двумя крупными слезами, только что выкатившимися из глаз. Очарование этой убогой комнате придавала коллекция стеклянных фигурок, которые собирала сестра. Она любила цветное стекло: стены ее комнаты были увешаны полками со стеклянными безделушками очень светлых, нежных тонов. Сестра мыла и перетирала их с бесконечной заботливостью. Бывало, когда ни войдешь к ней в комнату, там разлито мягкое призрачное сияние – оно шло от стекла, вбиравшего в себя те слабые отблески света, каким удавалось пробиться сквозь сумрак Долины смерти. Сколько их было там, этих хрупких стеклянных фигурок, я не имею понятия. Должно быть, сотни. Вот Лора могла бы вам это сказать совершенно точно – она нежно любила каждую из них в отдельности.
Так она и жила – в мире стекла и еще – в мире музыки. У нее был старый граммофон образца тысяча девятьсот двадцатого года и стопка пластинок примерно того же периода – «Шепот», «Гнездышко любви», «Дарданеллы». Пластинки эти остались нам в память об отце, которого мы почти не знали и чье имя упоминалось в доме очень редко. Перед тем, как внезапно и необъяснимо исчезнуть из нашей жизни, он внес этот вот вклад в хозяйство – граммофон и пластинки, – как бы оставив нам взамен себя музыку. Иной раз, в день получки на складе обуви, я приносил домой новую пластинку. Но обычно Лора к новым пластинкам была равнодушна – быть может, они слишком напоминали ей визгливые трагедии в Долине смерти или же перестук пишущих машинок во время тренировок на скорость. Любила она только те мелодии, к которым давно привыкла. По вечерам сестра частенько напевала у себя в комнате. Она то и дело сбивалась, голос у нее был маленький, но было в нем что-то по-детски нежное. В восемь часов вечера я садился за письменный стол в своей комнатке-мышеловке. Сквозь закрытые двери, сквозь стены мне было слышно, как сестра тихонечко напевает какой-нибудь «Шепот», или «Люблю тебя», или «Девушку моей мечты», и хоть она то и дело фальшивила, ей неизменно удавалось передать грустное настроение песенки. Мне кажется, именно поэтому стихи у меня получались в ту пору такие печальные и странные: в ушах моих постоянно звучал тоненький голос сестры, поющей серенады цветным стеклянным фигуркам; напевая, она перемывала их или просто разглядывала затуманенными голубыми глазами, покуда сверкание их, напоминающее игру драгоценных камней, не завораживало ее, потихоньку сметая с души ранящие осколки действительности и ввергая ее под конец в состояние гипнотического покоя, когда она уже даже не пела и не мыла стекла, а просто сидела, не шевелясь, пока мать не стучала ей в дверь, чтобы не жгла электричества зря.
Я не считаю, что сестра была глупенькой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41