Парень. Потом развернул коня и, больше не оборачиваясь, добрался до Клозинтауна.
Поравнявшись с первым домом, он услышал чей-то крик: «Шериф вернулся!» Народ высыпал на улицу. Шериф двигался шагом, ни на кого не глядя. Одной рукой он держал поводья, в другой сжимал пистолет. Люди не осмеливались приблизиться. Он казался мертвым или безумным. Будто призрак, шериф Уистер пересек город, объехал вокруг тюрьмы и взял курс на ранчо Кларков. Люди следовали за ним, почти что боясь переговариваться между собой. Наконец Уистер прибыл на ранчо. Спешился. Привязал лошадь к палисаднику. Пошел к дому, шатаясь как пьяный. Кто-то подбежал, захотел его поддержать. Шериф нацелил на него пистолет. Не говоря ни слова, он продолжал идти. Вошел в дом. Перед домом стоял отец Питта. Юджин Кларк. Обветренное лицо старика, седые волосы. Шериф Уистер остановился в трех шагах от него. В правой руке он по-прежнему сжимал пистолет. Шериф поднял глаза на Юджина Кларка. И сказал: Мне очень жаль, он плакал и не хотел замолчать. Он всегда дружил со мной. Он ничего мне не сделал. Он был славным мальчуганом. Юджин Кларк шагнул навстречу шерифу. Тот направил на него пистолет. Юджин Кларк остановился. Шериф Уистер взвел собачку своего кольта 45-го калибра. Клянусь, я не закапывал его живым, — проговорил он. Он уже не дышал, и глаза закрылись, он уже не дышал. Потом приставил дуло к подбородку и выстрелил. Пятна крови на лице и на одежде Юджина Кларка. Люди сбегались с криком, мальчишки хотели все видеть, старики качали головой, ветер не переставая взметал вокруг пыль. Небольшая группа окружила Бира. Он неподвижно сидел на коне, возле палисадника. Глаза совсем исчезли в индейских скулах. Бир дышал ртом, губы совсем иссохли от пыли и земли. Народ смолк. Он легонько сжал каблуками бока лошади. Повернул налево и уехал. Бир, кричали вокруг, Бир! Шерифа больше нет, Бир! Он не оборачивался, ехал шагом, в сторону реки. Бир, эй, Бир, куда ты?
Бир не оборачивался.
Спать, тихо сказал он.
Музыка.
19
— Алло, Гульд?
— Привет, папа.
— Это я, твой папа.
— Привет.
— Все в порядке?
— Да.
— А что это за история с Коверни?
— Меня позвали в Коверни.
— Что значит — позвали?
— Вести исследования. Они хотят, чтобы я там работал.
— Похоже, что-то серьезное.
— Думаю, да.
— Ну и как?
— Ну, меня приглашают на три года, жить я буду в кампусе, и мне два раза будут оплачивать поездку домой. Если я захочу съездить.
— На Рождество и Пасху.
— Вроде того.
— Похоже, что-то серьезное.
— Да.
— Коверни, ведь это на другом конце света.
— Да, это далеко.
— Знаешь, там отвратная еда. Однажды я был в тех краях, не в университете, но рядом. Невозможно есть ничего, все пахнет рыбой.
— Говорят, там смертельно холодно.
— Может быть.
— Холоднее, чем тут.
— Тебе дадут денег, правда?
— Как это?
— Скажи, тебе хорошо будут платить?
— Думаю, да.
— Это важно. А что говорит ректор Болдер?
— Он говорит, что для пятнадцатилетнего мальчика это куча денег.
— Нет, ты мне скажи, что вообще говорит ректор Болдер об этом, что он вообще говорит?
— Говорит, для меня это отличный шанс. Но он хочет, чтобы я остался здесь.
— Славный старик, этот Болдер. Можешь ему доверять.
— Он говорит, для меня это отличный шанс.
— Что-то вроде приглашения в Уимблдон. То есть, конечно, если ты теннисист.
— Вроде того.
— Как если бы ты играл в теннис, и вот однажды тебе пишут: «Мы заплатим Вам, если Вы окажете нам честь поиграть здесь». Крыша едет, правда?
— Ага.
— Я горжусь тобой, сынок
— Спасибо, папа.
— И правда, крыша едет.
— Ну да.
— Мама будет довольна.
— Что?
— Мама будет довольна, Гульд.
— Ты скажешь ей?
— Скажу.
— Серьезно?
— Да.
— Серьезно?
— Она будет довольна.
— Не говори ей пока, что я еду. Я ведь еще не знаю, меня только спросили об этом.
— Я скажу, что тебя спросили об этом, Больше ничего.
— Да.
— И что это большое дело.
— Да, объясни, что это большое дело.
— Она будет довольна.
— Да, неплохая мысль, скажи ей об этом.
— Обязательно, Гульд!
— Спасибо.
— …
— …
— Когда ты думаешь принять решение?
— Не знаю.
— Тебе скоро уезжать?
— В сентябре.
— Время еще есть.
— Да.
— Отличная возможность. Наверное, не надо ее упускать.
— Все так говорят.
— Но решать тебе самому. Ты понимаешь?
— Да.
— Выслушай всех, но решай сам.
— Да.
— Речь о твоей судьбе. А не о чьей-то еще.
— Ага.
— Ты окажешься под пулями, не они.
— Под какими пулями?
— Ну, это такое выражение.
— А-а.
— Так говорится.
— А-а.
— Был один полковник, который любил всякие там присловья. И когда дела шли не очень, он всегда говорил одно и то же. «Когда солнце бьет в глаза, загорай, а не стреляй». Он говорил это, даже когда лил дождь. Дело не в погоде, солнце — это символ, понимаешь, такое присловье, неважно, снег там или туман: когда солнце бьет в глаза, загорай, а не стреляй. Так он говорил. А теперь ездит на кресле-каталке. Плескался в бассейне, сердечный приступ. Лучше бы его не вылавливали, честное слово.
— Папа…
— Да, Гульд.
— Мне уже надо идти.
— Ты просто молоток. Держи меня в курсе.
— Хорошо.
— Если что-то решишь, дай мне знать.
— Ты помнишь, что обещал сказать маме?
— Конечно, помню.
— О'кей.
— Помню, не волнуйся.
— О'кей.
— Ну, тогда пока.
— Пока, папа.
— Гульд…
— Да?
— А Шатци, как Шатци?
— С ней все в порядке.
— Нет, что она думает насчет Коверни?
— Об этом?
— Да, об этом.
— Она говорит, что это отличный шанс.
— И все?
— Она говорит, что если ты — освежитель воздуха, то это отличный шанс, когда приглашают в сортир при забегаловке.
— При забегаловке?
— Да.
— Что, черт возьми, это значит?
— Не знаю. Я буду освежителем.
— А-а.
— Думаю, это такая шутка.
— Шутка?
— Думаю, так.
— Девчонка что надо.
— Да.
— Передай привет от меня.
— Хорошо.
— Пока, сынок.
— Пока.
Щелк.
20
(Гульд приходит к профессору Тальтомару. Вот он в больнице. Поднимается на седьмой этаж. Входит в палату номер восемь. Тальтомар лежит в кровати и дышит через маску, соединенную с каким-то аппаратом. Он необычайно худ. Волосы коротко пострижены. Гульд пододвигает к кровати стул, садится. Смотрит на Тальтомара в ожидании)…апах супа. И гороха. Наверное, горох полезен при какой-нибудь болезни, подумал Гульд. Наверное, запах сам по себе — лекарство: исследовали, установили, что. Стены желтые. Как прицеп. Но выглядят чуть более размытыми. Не вымытыми, а размытыми. Кто знает, какие здесь сортиры.
Гульд встал и дотронулся пальцем до посеревшей руки профессора Тальтомара. Словно до кожи доисторического животного. Гладкое и старое. Аппарат дышал вместе с Тальтомаром, ритмично и успокоительно. Это была не схватка. А то, что после схватки. Гульд снова присел. Принялся дышать в том же ритме, что и аппарат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Поравнявшись с первым домом, он услышал чей-то крик: «Шериф вернулся!» Народ высыпал на улицу. Шериф двигался шагом, ни на кого не глядя. Одной рукой он держал поводья, в другой сжимал пистолет. Люди не осмеливались приблизиться. Он казался мертвым или безумным. Будто призрак, шериф Уистер пересек город, объехал вокруг тюрьмы и взял курс на ранчо Кларков. Люди следовали за ним, почти что боясь переговариваться между собой. Наконец Уистер прибыл на ранчо. Спешился. Привязал лошадь к палисаднику. Пошел к дому, шатаясь как пьяный. Кто-то подбежал, захотел его поддержать. Шериф нацелил на него пистолет. Не говоря ни слова, он продолжал идти. Вошел в дом. Перед домом стоял отец Питта. Юджин Кларк. Обветренное лицо старика, седые волосы. Шериф Уистер остановился в трех шагах от него. В правой руке он по-прежнему сжимал пистолет. Шериф поднял глаза на Юджина Кларка. И сказал: Мне очень жаль, он плакал и не хотел замолчать. Он всегда дружил со мной. Он ничего мне не сделал. Он был славным мальчуганом. Юджин Кларк шагнул навстречу шерифу. Тот направил на него пистолет. Юджин Кларк остановился. Шериф Уистер взвел собачку своего кольта 45-го калибра. Клянусь, я не закапывал его живым, — проговорил он. Он уже не дышал, и глаза закрылись, он уже не дышал. Потом приставил дуло к подбородку и выстрелил. Пятна крови на лице и на одежде Юджина Кларка. Люди сбегались с криком, мальчишки хотели все видеть, старики качали головой, ветер не переставая взметал вокруг пыль. Небольшая группа окружила Бира. Он неподвижно сидел на коне, возле палисадника. Глаза совсем исчезли в индейских скулах. Бир дышал ртом, губы совсем иссохли от пыли и земли. Народ смолк. Он легонько сжал каблуками бока лошади. Повернул налево и уехал. Бир, кричали вокруг, Бир! Шерифа больше нет, Бир! Он не оборачивался, ехал шагом, в сторону реки. Бир, эй, Бир, куда ты?
Бир не оборачивался.
Спать, тихо сказал он.
Музыка.
19
— Алло, Гульд?
— Привет, папа.
— Это я, твой папа.
— Привет.
— Все в порядке?
— Да.
— А что это за история с Коверни?
— Меня позвали в Коверни.
— Что значит — позвали?
— Вести исследования. Они хотят, чтобы я там работал.
— Похоже, что-то серьезное.
— Думаю, да.
— Ну и как?
— Ну, меня приглашают на три года, жить я буду в кампусе, и мне два раза будут оплачивать поездку домой. Если я захочу съездить.
— На Рождество и Пасху.
— Вроде того.
— Похоже, что-то серьезное.
— Да.
— Коверни, ведь это на другом конце света.
— Да, это далеко.
— Знаешь, там отвратная еда. Однажды я был в тех краях, не в университете, но рядом. Невозможно есть ничего, все пахнет рыбой.
— Говорят, там смертельно холодно.
— Может быть.
— Холоднее, чем тут.
— Тебе дадут денег, правда?
— Как это?
— Скажи, тебе хорошо будут платить?
— Думаю, да.
— Это важно. А что говорит ректор Болдер?
— Он говорит, что для пятнадцатилетнего мальчика это куча денег.
— Нет, ты мне скажи, что вообще говорит ректор Болдер об этом, что он вообще говорит?
— Говорит, для меня это отличный шанс. Но он хочет, чтобы я остался здесь.
— Славный старик, этот Болдер. Можешь ему доверять.
— Он говорит, для меня это отличный шанс.
— Что-то вроде приглашения в Уимблдон. То есть, конечно, если ты теннисист.
— Вроде того.
— Как если бы ты играл в теннис, и вот однажды тебе пишут: «Мы заплатим Вам, если Вы окажете нам честь поиграть здесь». Крыша едет, правда?
— Ага.
— Я горжусь тобой, сынок
— Спасибо, папа.
— И правда, крыша едет.
— Ну да.
— Мама будет довольна.
— Что?
— Мама будет довольна, Гульд.
— Ты скажешь ей?
— Скажу.
— Серьезно?
— Да.
— Серьезно?
— Она будет довольна.
— Не говори ей пока, что я еду. Я ведь еще не знаю, меня только спросили об этом.
— Я скажу, что тебя спросили об этом, Больше ничего.
— Да.
— И что это большое дело.
— Да, объясни, что это большое дело.
— Она будет довольна.
— Да, неплохая мысль, скажи ей об этом.
— Обязательно, Гульд!
— Спасибо.
— …
— …
— Когда ты думаешь принять решение?
— Не знаю.
— Тебе скоро уезжать?
— В сентябре.
— Время еще есть.
— Да.
— Отличная возможность. Наверное, не надо ее упускать.
— Все так говорят.
— Но решать тебе самому. Ты понимаешь?
— Да.
— Выслушай всех, но решай сам.
— Да.
— Речь о твоей судьбе. А не о чьей-то еще.
— Ага.
— Ты окажешься под пулями, не они.
— Под какими пулями?
— Ну, это такое выражение.
— А-а.
— Так говорится.
— А-а.
— Был один полковник, который любил всякие там присловья. И когда дела шли не очень, он всегда говорил одно и то же. «Когда солнце бьет в глаза, загорай, а не стреляй». Он говорил это, даже когда лил дождь. Дело не в погоде, солнце — это символ, понимаешь, такое присловье, неважно, снег там или туман: когда солнце бьет в глаза, загорай, а не стреляй. Так он говорил. А теперь ездит на кресле-каталке. Плескался в бассейне, сердечный приступ. Лучше бы его не вылавливали, честное слово.
— Папа…
— Да, Гульд.
— Мне уже надо идти.
— Ты просто молоток. Держи меня в курсе.
— Хорошо.
— Если что-то решишь, дай мне знать.
— Ты помнишь, что обещал сказать маме?
— Конечно, помню.
— О'кей.
— Помню, не волнуйся.
— О'кей.
— Ну, тогда пока.
— Пока, папа.
— Гульд…
— Да?
— А Шатци, как Шатци?
— С ней все в порядке.
— Нет, что она думает насчет Коверни?
— Об этом?
— Да, об этом.
— Она говорит, что это отличный шанс.
— И все?
— Она говорит, что если ты — освежитель воздуха, то это отличный шанс, когда приглашают в сортир при забегаловке.
— При забегаловке?
— Да.
— Что, черт возьми, это значит?
— Не знаю. Я буду освежителем.
— А-а.
— Думаю, это такая шутка.
— Шутка?
— Думаю, так.
— Девчонка что надо.
— Да.
— Передай привет от меня.
— Хорошо.
— Пока, сынок.
— Пока.
Щелк.
20
(Гульд приходит к профессору Тальтомару. Вот он в больнице. Поднимается на седьмой этаж. Входит в палату номер восемь. Тальтомар лежит в кровати и дышит через маску, соединенную с каким-то аппаратом. Он необычайно худ. Волосы коротко пострижены. Гульд пододвигает к кровати стул, садится. Смотрит на Тальтомара в ожидании)…апах супа. И гороха. Наверное, горох полезен при какой-нибудь болезни, подумал Гульд. Наверное, запах сам по себе — лекарство: исследовали, установили, что. Стены желтые. Как прицеп. Но выглядят чуть более размытыми. Не вымытыми, а размытыми. Кто знает, какие здесь сортиры.
Гульд встал и дотронулся пальцем до посеревшей руки профессора Тальтомара. Словно до кожи доисторического животного. Гладкое и старое. Аппарат дышал вместе с Тальтомаром, ритмично и успокоительно. Это была не схватка. А то, что после схватки. Гульд снова присел. Принялся дышать в том же ритме, что и аппарат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71