Значит, есть.
— Хватит лирики, Берд. Он уходит живым или нет?
Берд поразмыслил.
— Да, если эти шестеро — слепые.
Фил Уиттачер улыбнулся.
— Это мы слепые, Берд. Видим лишь то, что рассчитываем увидеть.
— Хватит философии, парень. Какого хрена ты ко мне привязался?
— По-прежнему хочешь умереть?
— Да. Поэтому скорей заканчивай чинить часы.
— У тебя есть планы на восьмое июня?
— Кроме того, что я буду ссать кровью и кидать камни в собак?
— Кроме этого.
— Дай подумать.
Берд подумал.
— Я бы сказал — нет.
— Отлично. Ты мне будешь нужен.
— Я или мои пистолеты?
— Вы все еще работаете вместе?
— По особым случаям.
— Это — особый случай.
— Как особый?
— Мы починим эти долбаные часы.
Берд прищурился, чтобы лучше видеть лицо Фила Уиттачера.
— Ты мне мозги пудришь?
— Я серьезен как никогда.
Как это Берд сумел наставить пистолет на Фила Уиттачера? Мгновение назад тот лежал в кобуре.
— Ты мне мозги пудришь?
— Я серьезен как никогда.
Как это Берд засунул пистолет в кобуру?
— Давай обо мне, парень.
— Понадобятся твои глаза, Берд.
— Будет трудно.
— Как они?
— Зависит от освещения.
— Что это за карта?
Берд прищурил глаза на карту, выскользнувшую из рукава Фила Уиттачера.
— Трефы?
Фил Уиттачер взял ее двумя пальцами и подбросил в воздух.
Пистолет, выхваченный из кобуры. Шесть пуль. Карта подскочила, словно ударившись о невидимый стеклянный стол. Затем спланировала на пол, как опавший лист.
— А то же самое с тридцати метров?
— Нет.
— А если карта неподвижна?
— С тридцати?
— Да.
— Немного везения, и дело в шляпе.
— Мне нужно это от тебя, Берд.
— А мне нужно немного везения.
— Как насчет очков?
— А пошел бы ты в жопу.
— Нет времени. Мне надо идти к сестрам Дольфин.
И он пошел к сестрам Дольфин.
— Через две недели, в воскресенье, в двенадцать тридцать семь, Старик пойдет.
Сестры Дольфин, недвижные, смотрели на него. Невероятно, но Филу Уиттачеру почудилось, будто в глазах Мелиссы Дольфин что-то блеснуло: слеза.
— Я затрахаюсь, но сделаю это.
Сестры Дольфин кивнули головой в знак одобрения.
— Я с удовольствием узнал бы, что вы согласились остаться дома, пока все не закончится. Поскольку вы так не поступите, то лучше вам прийти и сыграть свою роль. Но давайте договоримся сразу: никаких импровизаций, все идет строго по плану.
Сестры Дольфин вновь кивнули головой в знак одобрения.
— О'кей. Я дам знать в нужный момент. Спокойной ночи, мисс Дольфин.
Плащ, шляпа.
— Мистер Уиттачер…
— Да?
— Мы хотели бы поставить вас в известность о том, что…
— Да?
— В общем-то, нелегко подобрать слова, но мы обязаны поставить вас в известность о том, что…
— Да?
Мелисса Дольфин сказала, уже не блестя слезой:
— Ничего обидного. Просто ты выпустил птичку, парень.
— Что-что?
— Мы хотим сказать, что было бы разумно, если бы вы соизволили застегнуть пуговицу на брюках, прямо под ремнем, мистер Уиттачер.
Фил Уиттачер поглядел на брюки. Застегнулся. Поднял глаза на сестер Дольфин.
Что я им сделал? — задал он вопрос.
Вот, кажется, последний кусок из вестерна, который прочла Шатци. Не знаю, было ли что-то еще, но если и было, Шатци унесла это с собой. Она ушла неожиданно. И это, по-моему, несправедливо с ее стороны, потому что каждый должен иметь возможность дотанцевать. Это право, или, по крайней мере, привилегия великих балерин. Я тоже терпеть не могла Шатци, и на то были причины. Но она умела танцевать, если понимаете, о чем я. Однажды вечером она ехала в машине с доктором: немного выпили или накурились, не помню точно. На полной скорости машина врезалась в опору виадука около Сан-Фернандеса. Он сидел за рулем и скончался тут же. Шатци еще дышала, когда ее вытащили из машины. Потом ее перевезли в больницу. Началась долгая и печальная история. Куча разных переломов, в том числе основание черепа. Так что она очутилась прикованной к постели: все парализовано навсегда, кроме головы. Мозг работал, она могла видеть, слышать, говорить. Но все остальное омертвело. Сердце кровью обливалось, когда я на нее смотрела. Однако Шатци — не из тех, кто сдается так просто. Девушка обладала настоящим талантом выжать хоть что-то из любых обстоятельств. На этот раз выжимать было почти нечего. Шатци целыми днями лежала неподвижно, не вымолвив ни слова. Однажды мой муж, Хэлли, навестил ее. Она ему сказала: Генерал, имейте жалость, я хочу покончить со всем этим. Так и сказала: имейте жалость. Трудно говорить, насколько мой муж был привязан к этой девушке, но она что-то для него значила. И он не мог позволить, чтобы дальше так оставалось, он не позволил бы. И нашел выход. Благодаря мужу Шатци перевели в военный госпиталь. Там на такие вещи смотрят проще. Можно сказать, что военные к ним привыкли. Довольно забавно: в госпитале лежали только мужчины, Шатци была единственной женщиной. Она даже шутила по этому поводу. Накануне перевода в госпиталь, когда я пришла прощаться, она попросила меня подойти поближе. Она хотела узнать, не могу ли я найти в больнице парня, который согласится уделить ей минутку. Обязательно симпатичного. Я попробовала выяснить, что такое симпатичный. С красивым ртом, больше ничего, ответила она. Я обошла больницу и привела парня с прекрасным лицом, черные волосы и прекрасное лицо, настоящий подарок. Звали его Сэмюэль. И Шатци сказала ему: поцелуешь меня? И он поцеловал ее, крепко, совсем как в фильмах. Бесконечный поцелуй. Днем позже врачи сделали свое дело. Если не ошибаюсь, инъекция. Но точно не знаю. Она умерла мгновенно.
Дома у меня куча кассет, где записан ее вестерн. А еще я запомнила две вещи, которые Шатци мне сказала про Гульда. Но их никто никогда не узнает.
Похоронили ее здесь, в Топеке. Она сама выбрала надпись. Без даты. Только лишь: Шатци Шелл, ничего общего с бензоколонкой.
Да будет земля тебе пухом, малышка.
35
Ветер гулял под солнцем ягуара, клозинтаунская улица клубится пылью, словно выжжена вся земля.
Повсюду пустыня.
Пришедшая извне, проникшая в мельчайшую жилочку города.
Ни звука, ни слова, ни движения.
Покинутый город.
Вокруг летают остатки от ничего, безмолвные собаки рыщут в поисках тени, где успокоились бы их кости и жалобы.
Восьмое июля, воскресенье. Солнце в зените.
Из восточных краев, из облака пыли, из прошлого, появляются двенадцать всадников, бок о бок, длинные волосы свешиваются на глаза, рот закрыт шарфом. Пистолеты на поясе, ружье под мышкой.
Продвигаются медленно, против ветра, шагом.
Вот они поравнялись с первым в Клозинтауне домом. Теперь можно различить их фигуры.
У одиннадцати желтые плащи. У одного черный.
Продвигаются медленно, одной рукой держат поводья, другая — на ружье.
Не упускают из виду ни один камешек, ни один кирпичик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— Хватит лирики, Берд. Он уходит живым или нет?
Берд поразмыслил.
— Да, если эти шестеро — слепые.
Фил Уиттачер улыбнулся.
— Это мы слепые, Берд. Видим лишь то, что рассчитываем увидеть.
— Хватит философии, парень. Какого хрена ты ко мне привязался?
— По-прежнему хочешь умереть?
— Да. Поэтому скорей заканчивай чинить часы.
— У тебя есть планы на восьмое июня?
— Кроме того, что я буду ссать кровью и кидать камни в собак?
— Кроме этого.
— Дай подумать.
Берд подумал.
— Я бы сказал — нет.
— Отлично. Ты мне будешь нужен.
— Я или мои пистолеты?
— Вы все еще работаете вместе?
— По особым случаям.
— Это — особый случай.
— Как особый?
— Мы починим эти долбаные часы.
Берд прищурился, чтобы лучше видеть лицо Фила Уиттачера.
— Ты мне мозги пудришь?
— Я серьезен как никогда.
Как это Берд сумел наставить пистолет на Фила Уиттачера? Мгновение назад тот лежал в кобуре.
— Ты мне мозги пудришь?
— Я серьезен как никогда.
Как это Берд засунул пистолет в кобуру?
— Давай обо мне, парень.
— Понадобятся твои глаза, Берд.
— Будет трудно.
— Как они?
— Зависит от освещения.
— Что это за карта?
Берд прищурил глаза на карту, выскользнувшую из рукава Фила Уиттачера.
— Трефы?
Фил Уиттачер взял ее двумя пальцами и подбросил в воздух.
Пистолет, выхваченный из кобуры. Шесть пуль. Карта подскочила, словно ударившись о невидимый стеклянный стол. Затем спланировала на пол, как опавший лист.
— А то же самое с тридцати метров?
— Нет.
— А если карта неподвижна?
— С тридцати?
— Да.
— Немного везения, и дело в шляпе.
— Мне нужно это от тебя, Берд.
— А мне нужно немного везения.
— Как насчет очков?
— А пошел бы ты в жопу.
— Нет времени. Мне надо идти к сестрам Дольфин.
И он пошел к сестрам Дольфин.
— Через две недели, в воскресенье, в двенадцать тридцать семь, Старик пойдет.
Сестры Дольфин, недвижные, смотрели на него. Невероятно, но Филу Уиттачеру почудилось, будто в глазах Мелиссы Дольфин что-то блеснуло: слеза.
— Я затрахаюсь, но сделаю это.
Сестры Дольфин кивнули головой в знак одобрения.
— Я с удовольствием узнал бы, что вы согласились остаться дома, пока все не закончится. Поскольку вы так не поступите, то лучше вам прийти и сыграть свою роль. Но давайте договоримся сразу: никаких импровизаций, все идет строго по плану.
Сестры Дольфин вновь кивнули головой в знак одобрения.
— О'кей. Я дам знать в нужный момент. Спокойной ночи, мисс Дольфин.
Плащ, шляпа.
— Мистер Уиттачер…
— Да?
— Мы хотели бы поставить вас в известность о том, что…
— Да?
— В общем-то, нелегко подобрать слова, но мы обязаны поставить вас в известность о том, что…
— Да?
Мелисса Дольфин сказала, уже не блестя слезой:
— Ничего обидного. Просто ты выпустил птичку, парень.
— Что-что?
— Мы хотим сказать, что было бы разумно, если бы вы соизволили застегнуть пуговицу на брюках, прямо под ремнем, мистер Уиттачер.
Фил Уиттачер поглядел на брюки. Застегнулся. Поднял глаза на сестер Дольфин.
Что я им сделал? — задал он вопрос.
Вот, кажется, последний кусок из вестерна, который прочла Шатци. Не знаю, было ли что-то еще, но если и было, Шатци унесла это с собой. Она ушла неожиданно. И это, по-моему, несправедливо с ее стороны, потому что каждый должен иметь возможность дотанцевать. Это право, или, по крайней мере, привилегия великих балерин. Я тоже терпеть не могла Шатци, и на то были причины. Но она умела танцевать, если понимаете, о чем я. Однажды вечером она ехала в машине с доктором: немного выпили или накурились, не помню точно. На полной скорости машина врезалась в опору виадука около Сан-Фернандеса. Он сидел за рулем и скончался тут же. Шатци еще дышала, когда ее вытащили из машины. Потом ее перевезли в больницу. Началась долгая и печальная история. Куча разных переломов, в том числе основание черепа. Так что она очутилась прикованной к постели: все парализовано навсегда, кроме головы. Мозг работал, она могла видеть, слышать, говорить. Но все остальное омертвело. Сердце кровью обливалось, когда я на нее смотрела. Однако Шатци — не из тех, кто сдается так просто. Девушка обладала настоящим талантом выжать хоть что-то из любых обстоятельств. На этот раз выжимать было почти нечего. Шатци целыми днями лежала неподвижно, не вымолвив ни слова. Однажды мой муж, Хэлли, навестил ее. Она ему сказала: Генерал, имейте жалость, я хочу покончить со всем этим. Так и сказала: имейте жалость. Трудно говорить, насколько мой муж был привязан к этой девушке, но она что-то для него значила. И он не мог позволить, чтобы дальше так оставалось, он не позволил бы. И нашел выход. Благодаря мужу Шатци перевели в военный госпиталь. Там на такие вещи смотрят проще. Можно сказать, что военные к ним привыкли. Довольно забавно: в госпитале лежали только мужчины, Шатци была единственной женщиной. Она даже шутила по этому поводу. Накануне перевода в госпиталь, когда я пришла прощаться, она попросила меня подойти поближе. Она хотела узнать, не могу ли я найти в больнице парня, который согласится уделить ей минутку. Обязательно симпатичного. Я попробовала выяснить, что такое симпатичный. С красивым ртом, больше ничего, ответила она. Я обошла больницу и привела парня с прекрасным лицом, черные волосы и прекрасное лицо, настоящий подарок. Звали его Сэмюэль. И Шатци сказала ему: поцелуешь меня? И он поцеловал ее, крепко, совсем как в фильмах. Бесконечный поцелуй. Днем позже врачи сделали свое дело. Если не ошибаюсь, инъекция. Но точно не знаю. Она умерла мгновенно.
Дома у меня куча кассет, где записан ее вестерн. А еще я запомнила две вещи, которые Шатци мне сказала про Гульда. Но их никто никогда не узнает.
Похоронили ее здесь, в Топеке. Она сама выбрала надпись. Без даты. Только лишь: Шатци Шелл, ничего общего с бензоколонкой.
Да будет земля тебе пухом, малышка.
35
Ветер гулял под солнцем ягуара, клозинтаунская улица клубится пылью, словно выжжена вся земля.
Повсюду пустыня.
Пришедшая извне, проникшая в мельчайшую жилочку города.
Ни звука, ни слова, ни движения.
Покинутый город.
Вокруг летают остатки от ничего, безмолвные собаки рыщут в поисках тени, где успокоились бы их кости и жалобы.
Восьмое июля, воскресенье. Солнце в зените.
Из восточных краев, из облака пыли, из прошлого, появляются двенадцать всадников, бок о бок, длинные волосы свешиваются на глаза, рот закрыт шарфом. Пистолеты на поясе, ружье под мышкой.
Продвигаются медленно, против ветра, шагом.
Вот они поравнялись с первым в Клозинтауне домом. Теперь можно различить их фигуры.
У одиннадцати желтые плащи. У одного черный.
Продвигаются медленно, одной рукой держат поводья, другая — на ружье.
Не упускают из виду ни один камешек, ни один кирпичик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71