Меня заставили взгромоздиться на стул.
– Себастьяна на балкон, Себастьяна к микрофону!
Мне бы отбросить скромность, но мной овладело отвращение. Вы знаете это чувство: оказаться среди людей, почувствовать трагическую неполноценность всех, включая самого себя, и не суметь этого выразить. Я не находил слов. Все похвалы, выслушанные за вечер, казались мне теперь оскорблениями. Я был не тем, за кого меня принимали, я больше не любил того, кого они славили. Жан-Марк взял меня за руку, чтобы подбодрить, и меня поразила эта покровительственность. Все, что я мог сказать, прозвучало бы фальшиво. Внезапно я увидел всех нас такими, какими мы были на самом деле: немощными бесполыми зверьками, мелкими чистоплюями, смирившимися с той общественной ролью, что нам предназначена. Мы возомнили себя исключительными людьми, а на самом деле были конформистами, плывущими по течению. Мы развенчивали предательство старшего поколения, скрывая от себя тот факт, что нам уже нечего предавать, у нас уже не осталось ценностей, которые можно было бы затоптать. Из всех этих домашних зверьков я был самым заскорузлым, самым окостеневшим. Должно было случиться что-то ужасное, возможно, меня ждала мгновенная смерть.
Стоя на стуле, я мечтал о том, чтобы улететь, сбежать с этих поминок по усопшему, на которых хоронили несостоявшуюся молодость. Я вдруг осел, как смятая тряпка, ненадолго потерял сознание. Крики немедленно смолкли. Вокруг меня засуетились, я почувствовал приложенный к моему лбу лед. Эти проявления заботы еще больше ранили меня. Мне сразу стало по-настоящему плохо, и я побежал в туалет, где меня вывернуло наизнанку – пусть знают, что я не ломаю комедию! Жюльен велел меня увезти, но сначала я был удостоен нескончаемых проводов, нарочитых объятий и поцелуев, оставивших неприятный привкус. Когда меня слишком крепко обнимают, я начинаю бояться удара кинжалом. Куда хуже людской злобы липкая доброта, гадкая обходительность. Я пользовался своими друзьями, чтобы сбежать от своей семьи, а теперь не знал, куда деваться от друзей. Я был зол на них за то, что они создали мой слащавый образ, я отказывался от канонизации, от их забальзамированного уважения. И пока Сюзан, проявляя всю властность и всю нежность, на которые была способна, вместе с моей матушкой везла меня домой, я мучился на заднем сиденье головной болью, стонал, а с языка не сходил один и тот же вопрос.
– Почему так плохи праздничные пирожные?
Глава II
Невероятное
В жизни человека умещается много жизней, не похожих одна на другую. Однажды судьба стучится в вашу дверь и берет за руку. Подчинитесь ей: настал неповторимый час, когда она занялась непосредственно вами. Случай больше не повторится. Слишком многие, забыв, что такое свобода, упускают его. Они смахивают на насекомых в банке: клянут свою участь, дерутся между собой и ничего не делают, чтобы выбраться на волю. Предложите им другую банку или, того лучше, выход на свежий воздух – они откажутся. Привычка с детства ведет их проторенными дорожками.
Вспышка в серой мгле
Случайность, невероятный сбой помог мне тогда трезво взглянуть на самого себя. Дело было 21 июля. Через две недели нам предстояла поездка к тестю и теще, жившим в имении на юго-западе: поправка здоровья, обновление организма, долгие прогулки с тестем Пьером Ивом, ученым агрономом, прославившимся еще в двадцать пять лет диссертацией о болезнях кипарисов, который будет, как водится, пичкать меня разговорами о биотехнологии и о вновь выведенных животных. Утром у меня в кабинете побывал атташе консульства в Чикаго, молодой пижон, недавний выпускник Национальной школы управления, краснолицый крикливый бонвиван, не скрывавший своих связей в Елисейском дворце. Перед уходом он ни с того ни с сего спросил:
– Знаете, в чем главное различие между Францией и Соединенными Штатами?
– Нет.
– В размерах дерьма. Стоит пристраститься к американской кухне – и уже через несколько дней начинаешь класть такие дубины, на которые раньше явно не был способен. Вот оно, чудо янки: гигантизм всюду, вплоть до кишок. Длинные змеи, ползущие из вашей задницы в унитаз, – это акт вашей натурализации, ни больше и ни меньше.
С тем мой собеседник и удалился. В тот же день у меня была назначена встреча в «Кафе де Пари» на площади Оперы с культурным атташе в Санкт-Петербурге, скачущим болванчиком, женившимся на местной художнице и восхвалявшим ее красоту из опасения, что мы забудем это сделать.
– Чудо русской женщины, – втолковывал он мне раньше, – заключается в том, что двадцатилетние девушки способны читать в оригинале Кретьена де Труа и английскую средневековую поэзию, толковать по-немецки Лейбница, брать уроки танца сальса и между двумя поцелуями беседовать с вами о Боге и о корриде.
Его супруга к этой категории, судя по всему, не принадлежала: на самом деле она была театральной гримершей, таскавшейся по дипломатическим приемам в поисках покровителя. Он называл ее ветреной за то, что она пожирала глазами каждого появлявшегося вблизи мужчину, и твердил, что она обязана хранить покорность, иначе он живо заменит ее другой. Двумя днями раньше он в панике позвонил мне и попросил о встрече вне стен нашего учреждения. Он стал жертвой мошенничества с недвижимостью: купил на имя жены дом, и теперь она затеяла бракоразводный процесс и наняла громил, которые вышвырнули его из дому.
Впрочем, этот бедняга по имени Жан-Луи Мондетур не явился на встречу со мной по причине, о которой я узнал позже: в его самолет угодила молния, и он был вынужден совершить экстренную посадку в Хельсинки.
Сидя на террасе кафе, я нервничал, поглядывал на часы, вытягивал шею, вертел вправо-влево головой. Я умирал от жары. Над правым берегом Сены зависла грозовая туча, все небо затянули свинцово-черные облака Я развязал галстук, расстегнул рубашку и сидел, обмахиваясь картой напитков.
– Она опаздывает?
Вопрос был задан сахарным голосом сзади, прямо мне в ухо. Я подскочил и обернулся, слегка напуганный. Меня разглядывала с видом гурмана представительная дама со слишком большим декольте, с растаявшим на крыльях носа гримом. От нее сильно пахло не то розой, не то фиалкой. Ее изрядно переделанное лицо полностью соответствовало тому пудингу под названием «Вторая империя», в который превратилось «Кафе де Пари» с его ложными потолками, золочеными колоннами, росписью под античность. Она сразу напомнила мне вдовушек с напудренными щеками и плотоядными зубами, что восседают в чайных салонах среди царства шоколадных эклеров и ромовых баб, гордясь тем, что свели в могилу по нескольку мужей. Струйка пота стекала с ее шеи в ложбинку между грудями, прокладывая себе русло среди складок кожи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Себастьяна на балкон, Себастьяна к микрофону!
Мне бы отбросить скромность, но мной овладело отвращение. Вы знаете это чувство: оказаться среди людей, почувствовать трагическую неполноценность всех, включая самого себя, и не суметь этого выразить. Я не находил слов. Все похвалы, выслушанные за вечер, казались мне теперь оскорблениями. Я был не тем, за кого меня принимали, я больше не любил того, кого они славили. Жан-Марк взял меня за руку, чтобы подбодрить, и меня поразила эта покровительственность. Все, что я мог сказать, прозвучало бы фальшиво. Внезапно я увидел всех нас такими, какими мы были на самом деле: немощными бесполыми зверьками, мелкими чистоплюями, смирившимися с той общественной ролью, что нам предназначена. Мы возомнили себя исключительными людьми, а на самом деле были конформистами, плывущими по течению. Мы развенчивали предательство старшего поколения, скрывая от себя тот факт, что нам уже нечего предавать, у нас уже не осталось ценностей, которые можно было бы затоптать. Из всех этих домашних зверьков я был самым заскорузлым, самым окостеневшим. Должно было случиться что-то ужасное, возможно, меня ждала мгновенная смерть.
Стоя на стуле, я мечтал о том, чтобы улететь, сбежать с этих поминок по усопшему, на которых хоронили несостоявшуюся молодость. Я вдруг осел, как смятая тряпка, ненадолго потерял сознание. Крики немедленно смолкли. Вокруг меня засуетились, я почувствовал приложенный к моему лбу лед. Эти проявления заботы еще больше ранили меня. Мне сразу стало по-настоящему плохо, и я побежал в туалет, где меня вывернуло наизнанку – пусть знают, что я не ломаю комедию! Жюльен велел меня увезти, но сначала я был удостоен нескончаемых проводов, нарочитых объятий и поцелуев, оставивших неприятный привкус. Когда меня слишком крепко обнимают, я начинаю бояться удара кинжалом. Куда хуже людской злобы липкая доброта, гадкая обходительность. Я пользовался своими друзьями, чтобы сбежать от своей семьи, а теперь не знал, куда деваться от друзей. Я был зол на них за то, что они создали мой слащавый образ, я отказывался от канонизации, от их забальзамированного уважения. И пока Сюзан, проявляя всю властность и всю нежность, на которые была способна, вместе с моей матушкой везла меня домой, я мучился на заднем сиденье головной болью, стонал, а с языка не сходил один и тот же вопрос.
– Почему так плохи праздничные пирожные?
Глава II
Невероятное
В жизни человека умещается много жизней, не похожих одна на другую. Однажды судьба стучится в вашу дверь и берет за руку. Подчинитесь ей: настал неповторимый час, когда она занялась непосредственно вами. Случай больше не повторится. Слишком многие, забыв, что такое свобода, упускают его. Они смахивают на насекомых в банке: клянут свою участь, дерутся между собой и ничего не делают, чтобы выбраться на волю. Предложите им другую банку или, того лучше, выход на свежий воздух – они откажутся. Привычка с детства ведет их проторенными дорожками.
Вспышка в серой мгле
Случайность, невероятный сбой помог мне тогда трезво взглянуть на самого себя. Дело было 21 июля. Через две недели нам предстояла поездка к тестю и теще, жившим в имении на юго-западе: поправка здоровья, обновление организма, долгие прогулки с тестем Пьером Ивом, ученым агрономом, прославившимся еще в двадцать пять лет диссертацией о болезнях кипарисов, который будет, как водится, пичкать меня разговорами о биотехнологии и о вновь выведенных животных. Утром у меня в кабинете побывал атташе консульства в Чикаго, молодой пижон, недавний выпускник Национальной школы управления, краснолицый крикливый бонвиван, не скрывавший своих связей в Елисейском дворце. Перед уходом он ни с того ни с сего спросил:
– Знаете, в чем главное различие между Францией и Соединенными Штатами?
– Нет.
– В размерах дерьма. Стоит пристраститься к американской кухне – и уже через несколько дней начинаешь класть такие дубины, на которые раньше явно не был способен. Вот оно, чудо янки: гигантизм всюду, вплоть до кишок. Длинные змеи, ползущие из вашей задницы в унитаз, – это акт вашей натурализации, ни больше и ни меньше.
С тем мой собеседник и удалился. В тот же день у меня была назначена встреча в «Кафе де Пари» на площади Оперы с культурным атташе в Санкт-Петербурге, скачущим болванчиком, женившимся на местной художнице и восхвалявшим ее красоту из опасения, что мы забудем это сделать.
– Чудо русской женщины, – втолковывал он мне раньше, – заключается в том, что двадцатилетние девушки способны читать в оригинале Кретьена де Труа и английскую средневековую поэзию, толковать по-немецки Лейбница, брать уроки танца сальса и между двумя поцелуями беседовать с вами о Боге и о корриде.
Его супруга к этой категории, судя по всему, не принадлежала: на самом деле она была театральной гримершей, таскавшейся по дипломатическим приемам в поисках покровителя. Он называл ее ветреной за то, что она пожирала глазами каждого появлявшегося вблизи мужчину, и твердил, что она обязана хранить покорность, иначе он живо заменит ее другой. Двумя днями раньше он в панике позвонил мне и попросил о встрече вне стен нашего учреждения. Он стал жертвой мошенничества с недвижимостью: купил на имя жены дом, и теперь она затеяла бракоразводный процесс и наняла громил, которые вышвырнули его из дому.
Впрочем, этот бедняга по имени Жан-Луи Мондетур не явился на встречу со мной по причине, о которой я узнал позже: в его самолет угодила молния, и он был вынужден совершить экстренную посадку в Хельсинки.
Сидя на террасе кафе, я нервничал, поглядывал на часы, вытягивал шею, вертел вправо-влево головой. Я умирал от жары. Над правым берегом Сены зависла грозовая туча, все небо затянули свинцово-черные облака Я развязал галстук, расстегнул рубашку и сидел, обмахиваясь картой напитков.
– Она опаздывает?
Вопрос был задан сахарным голосом сзади, прямо мне в ухо. Я подскочил и обернулся, слегка напуганный. Меня разглядывала с видом гурмана представительная дама со слишком большим декольте, с растаявшим на крыльях носа гримом. От нее сильно пахло не то розой, не то фиалкой. Ее изрядно переделанное лицо полностью соответствовало тому пудингу под названием «Вторая империя», в который превратилось «Кафе де Пари» с его ложными потолками, золочеными колоннами, росписью под античность. Она сразу напомнила мне вдовушек с напудренными щеками и плотоядными зубами, что восседают в чайных салонах среди царства шоколадных эклеров и ромовых баб, гордясь тем, что свели в могилу по нескольку мужей. Струйка пота стекала с ее шеи в ложбинку между грудями, прокладывая себе русло среди складок кожи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68