Исчезало разнообразие пространства. Везде было одно и то же.
Чемоданы на скользких столах таможни. Радио, приглашающее на посадку. Трап в кабину самолета. Тоненькая стюардесса в пилотке на висок. Тесное кресло. "Просьба пристегнуться. При взлете не курить". Взрыли все вокруг свирепые моторы. За окном трава, деревья, строения стремглав полегли навстречу. Горизонт косо ушел вниз. Туго заложило уши. Десять часов сплошных облаков. Потом опять больно ушам. Рыхлые, оседающие воздушные ступени спуска. Жесткое прикосновение земли. Внезапно - глухота. Звуки неуверенно возвращаются. Трап. И под ногами другое полушарие Земли.
Нет, просторы мира, которые когда-то были заселены его славой, как бы перестали существовать. А где он только не побывал за эти годы! Незабудного мотало по всему свету. И постепенно он становился равнодушным к этой постоянной, частой и привычной перемене мест. Какая разница, что там, за стенами амфитеатра, окружающего манеж? Не все ли равно, куда смотрят двери артистического подъезда, возле которого будут по окончании вечера толпиться назойливые зрители, знатоки и мальчишки.
Меняется ли дело оттого, что там, снаружи? Каменная сухарница Колизея или сквозной, застывший над городом смерч Эйфелевой башни? Или зубцы башен, скалящихся в тумане над Темзой? Или эвкалипты Мельбурна? Или рекламные огнеметы Бродвея? И тесные провалы улиц, со дна которых даже днем, как из колодца, видны звезды, ночами гаснущие в крошеве стоэтажных огней?.. Или полотняные фестончатые тенты над раскаленными террасами Кейптауна? Или проступавшие в мареве над горизонтом пустыни громады пирамид, издали так горько напоминающие родные терриконы?.. Менялись климаты и ландшафты. То облегал распаренное тело липкий, как горячая пластиковая пленка, тропический зной. То где-нибудь на Аляске при выходе из цирка била в лицо колючая морозная осыпь и на груди свивался белый жгут метели, совсем как на цирковой рекламе "Борьба с удавом"...
Всюду приходилось бороться, стараясь не выйти за пределы квадратного ковра, которым был застлан круглый манеж. Словно бы упрощенно решать задачу о квадратуре круга, считавшуюся, как объяснил Артему один любитель математики, извечно нерешимой.
Все повторялось сначала: эффектный выход в финале парада под почтительные овации зрителей, и вспышки магниевых цыхалок над аппаратами фоторепортеров, и магнезия, растертая в ладонях, и ковер, вминающийся под подошвами, и сопящее дыхание противника в лицо, и круговой рев цирка. Все повторялось.
Когда Незабудный был молод, рвался к славе и связанным с ней деньгам, его обдавал и влек крутой, как кипяток, азарт спорта. Тешило, что самых сильных противников он в конце концов припечатывал к мягкому настилу манежа. На какие только уловки и хитрости они ни пускались, он разгадывал их. Но постепенно и это стало привычным. И уже раздражало, что надо подчиняться незыблемо все тем же правилам и пускать в ход снова и снова эффектные, но давно заученные приемы, которые жаждала своими глазами увидеть цирковая публика.
С какими только людьми не приходилось встречаться за эти годы! Но люди всё были чужие и временные. И крыша, под которой он спал, была всегда ненадолго. И земля, по которой он ходил, оставалась не своей. Жизнь была бездомной. Когда в финале очередного чемпионата он выходил на помост победителя - на вышку почета,- неизменно становясь над цифрой "1", всякий раз возникала неловкость. Не знали, какой флаг поднимать, какой гимн играть, и старались обойтись без этих деталей торжества. И некому было Артему похвастаться своей славой или поведать свою печаль.
В первое время он убеждал себя, что вот-вот вернется домой. Проведет по контракту все положенные ему схватки в турнире, получит приз и вернется. Заедет в Су-хоярку за Галей, и заживут они под своей крышей. Но почта из-за границы редко когда доходила в те годы на юг Советской России, завязая в путанице фронтов гражданской войны. И вскоре Артем, не получивший в ответ на свои письма ни одной весточки из дому, по-своему это истолковав, бросил писать... С каждым днем все гуще зарастали стежки, ведшие к дому. Все дальше уносила Артема его бездомная судьба. И все глуше делалась тоска и по дому в шумной и пестрой крутоверти, которая его захватила окончательно. Кроме того, Зубяго сумел убедить Артема, что возврата к прошлому уже нет... И окружали везде Артема Незабудного люди, которые твердили, что путь на Родину бесповоротно отрезан. Да и не стоит, мол, жалеть об этом, так как никогда не смогут дать большевики то, что получает чемпион чемпионов по своим заслугам в других странах. И в Америке, и в Европе ему доводилось встречаться с иными знаменитыми русскими людьми, которые, как и он, бросили Родину в опасные дни, тосковали по ней, но не возвращались на свою землю по разным соображениям. Не раз сиживал он в кафе на парижских бульварах с Куприным - писателем, очень верно понимавшим борцовскую душу и относившимся ко всему, что происходит в России, с жадным, но тогда еще враждебным любопытством.
Пришел к нему однажды за кулисы цирка в Нью-Йорке сам Федор Иванович Шаляпин. Сначала долго и восторженно, почти ребячески, дивился объему и твердости мышц Артема, потрагивал, поглаживал, охлопывал их, с восхищением закидывал красивую голову с седеющим клоком, вздыбившимся надо лбом, любовался снизу ростом Артема, хотя и сам был сложения богатырского... Обещал даже вылепить торс Артема, так как баловался и по части скульптуры. Потом вдруг обнял борца, и оба чуть не всплакнули, вспоминая и Волгу и степи - родные края, пути к которым уже как будто и не было.
Шаляпин зазвал однажды Артема, когда тот боролся в Калифорнии, на дачу к Чарли Чаплину, где гостили в тот день "два Сергея" - люди очень разные, но братья по музыке,- Сергей Рахманинов и Сергей Прокофьев. И каждый из прославленных людей, собравшихся в тот день на даче в Голливуде, да и сам хозяин старались чем-нибудь порадовать других от щедрот своего таланта. Маленький хозяин с задумчивыми, обиженными глазами на насмешливом лице, печальный озорник, заставлявший весь мир сотрясаться от хохота, разыгрывал перед гостями всякие смешные сценки. Он показал знаменитый танец вилок со вздетыми на них наподобие ботинок булочками. Незабудный видел это в известном фильме "Золотая лихорадка". Суровый Рахманинов с тяжелым, древним складом лица и могучим грифом, поразившим Артема, сел к роялю вместе с изящным Прокофьевым, длинные летучие пальцы которого словно ворожили на клавишах. И знаменитые композиторы разыграли, импровизируя, очень смешную школьную пьеску в четыре руки, причем одна клавиша у Прокофьева будто бы западала и он делал вид, что должен подковыривать ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Чемоданы на скользких столах таможни. Радио, приглашающее на посадку. Трап в кабину самолета. Тоненькая стюардесса в пилотке на висок. Тесное кресло. "Просьба пристегнуться. При взлете не курить". Взрыли все вокруг свирепые моторы. За окном трава, деревья, строения стремглав полегли навстречу. Горизонт косо ушел вниз. Туго заложило уши. Десять часов сплошных облаков. Потом опять больно ушам. Рыхлые, оседающие воздушные ступени спуска. Жесткое прикосновение земли. Внезапно - глухота. Звуки неуверенно возвращаются. Трап. И под ногами другое полушарие Земли.
Нет, просторы мира, которые когда-то были заселены его славой, как бы перестали существовать. А где он только не побывал за эти годы! Незабудного мотало по всему свету. И постепенно он становился равнодушным к этой постоянной, частой и привычной перемене мест. Какая разница, что там, за стенами амфитеатра, окружающего манеж? Не все ли равно, куда смотрят двери артистического подъезда, возле которого будут по окончании вечера толпиться назойливые зрители, знатоки и мальчишки.
Меняется ли дело оттого, что там, снаружи? Каменная сухарница Колизея или сквозной, застывший над городом смерч Эйфелевой башни? Или зубцы башен, скалящихся в тумане над Темзой? Или эвкалипты Мельбурна? Или рекламные огнеметы Бродвея? И тесные провалы улиц, со дна которых даже днем, как из колодца, видны звезды, ночами гаснущие в крошеве стоэтажных огней?.. Или полотняные фестончатые тенты над раскаленными террасами Кейптауна? Или проступавшие в мареве над горизонтом пустыни громады пирамид, издали так горько напоминающие родные терриконы?.. Менялись климаты и ландшафты. То облегал распаренное тело липкий, как горячая пластиковая пленка, тропический зной. То где-нибудь на Аляске при выходе из цирка била в лицо колючая морозная осыпь и на груди свивался белый жгут метели, совсем как на цирковой рекламе "Борьба с удавом"...
Всюду приходилось бороться, стараясь не выйти за пределы квадратного ковра, которым был застлан круглый манеж. Словно бы упрощенно решать задачу о квадратуре круга, считавшуюся, как объяснил Артему один любитель математики, извечно нерешимой.
Все повторялось сначала: эффектный выход в финале парада под почтительные овации зрителей, и вспышки магниевых цыхалок над аппаратами фоторепортеров, и магнезия, растертая в ладонях, и ковер, вминающийся под подошвами, и сопящее дыхание противника в лицо, и круговой рев цирка. Все повторялось.
Когда Незабудный был молод, рвался к славе и связанным с ней деньгам, его обдавал и влек крутой, как кипяток, азарт спорта. Тешило, что самых сильных противников он в конце концов припечатывал к мягкому настилу манежа. На какие только уловки и хитрости они ни пускались, он разгадывал их. Но постепенно и это стало привычным. И уже раздражало, что надо подчиняться незыблемо все тем же правилам и пускать в ход снова и снова эффектные, но давно заученные приемы, которые жаждала своими глазами увидеть цирковая публика.
С какими только людьми не приходилось встречаться за эти годы! Но люди всё были чужие и временные. И крыша, под которой он спал, была всегда ненадолго. И земля, по которой он ходил, оставалась не своей. Жизнь была бездомной. Когда в финале очередного чемпионата он выходил на помост победителя - на вышку почета,- неизменно становясь над цифрой "1", всякий раз возникала неловкость. Не знали, какой флаг поднимать, какой гимн играть, и старались обойтись без этих деталей торжества. И некому было Артему похвастаться своей славой или поведать свою печаль.
В первое время он убеждал себя, что вот-вот вернется домой. Проведет по контракту все положенные ему схватки в турнире, получит приз и вернется. Заедет в Су-хоярку за Галей, и заживут они под своей крышей. Но почта из-за границы редко когда доходила в те годы на юг Советской России, завязая в путанице фронтов гражданской войны. И вскоре Артем, не получивший в ответ на свои письма ни одной весточки из дому, по-своему это истолковав, бросил писать... С каждым днем все гуще зарастали стежки, ведшие к дому. Все дальше уносила Артема его бездомная судьба. И все глуше делалась тоска и по дому в шумной и пестрой крутоверти, которая его захватила окончательно. Кроме того, Зубяго сумел убедить Артема, что возврата к прошлому уже нет... И окружали везде Артема Незабудного люди, которые твердили, что путь на Родину бесповоротно отрезан. Да и не стоит, мол, жалеть об этом, так как никогда не смогут дать большевики то, что получает чемпион чемпионов по своим заслугам в других странах. И в Америке, и в Европе ему доводилось встречаться с иными знаменитыми русскими людьми, которые, как и он, бросили Родину в опасные дни, тосковали по ней, но не возвращались на свою землю по разным соображениям. Не раз сиживал он в кафе на парижских бульварах с Куприным - писателем, очень верно понимавшим борцовскую душу и относившимся ко всему, что происходит в России, с жадным, но тогда еще враждебным любопытством.
Пришел к нему однажды за кулисы цирка в Нью-Йорке сам Федор Иванович Шаляпин. Сначала долго и восторженно, почти ребячески, дивился объему и твердости мышц Артема, потрагивал, поглаживал, охлопывал их, с восхищением закидывал красивую голову с седеющим клоком, вздыбившимся надо лбом, любовался снизу ростом Артема, хотя и сам был сложения богатырского... Обещал даже вылепить торс Артема, так как баловался и по части скульптуры. Потом вдруг обнял борца, и оба чуть не всплакнули, вспоминая и Волгу и степи - родные края, пути к которым уже как будто и не было.
Шаляпин зазвал однажды Артема, когда тот боролся в Калифорнии, на дачу к Чарли Чаплину, где гостили в тот день "два Сергея" - люди очень разные, но братья по музыке,- Сергей Рахманинов и Сергей Прокофьев. И каждый из прославленных людей, собравшихся в тот день на даче в Голливуде, да и сам хозяин старались чем-нибудь порадовать других от щедрот своего таланта. Маленький хозяин с задумчивыми, обиженными глазами на насмешливом лице, печальный озорник, заставлявший весь мир сотрясаться от хохота, разыгрывал перед гостями всякие смешные сценки. Он показал знаменитый танец вилок со вздетыми на них наподобие ботинок булочками. Незабудный видел это в известном фильме "Золотая лихорадка". Суровый Рахманинов с тяжелым, древним складом лица и могучим грифом, поразившим Артема, сел к роялю вместе с изящным Прокофьевым, длинные летучие пальцы которого словно ворожили на клавишах. И знаменитые композиторы разыграли, импровизируя, очень смешную школьную пьеску в четыре руки, причем одна клавиша у Прокофьева будто бы западала и он делал вид, что должен подковыривать ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88