Вот почему такая строгая тишина сковала все вокруг нас, вот почему не было света над Москвой и весь мир погасил свои огни.
По-разному узнавали об этом люди. А нам выпало на долю узнать вот так… И сразу вчерашний день ушел куда-то очень далеко, словно давным-давно был он и какая-то грозная черта отделила его от нас навсегда.
Стряслось то, о чем не раз говорили, предостерегая нас, книги, газеты, песни – «Если завтра война, если завтра в поход…». А вот уже не завтра… Сегодня! Это случилось, а мы были далеко от своих, мы ничего не знали, занимались пустяками, огорчались, что пропали «загадалки», устраивали суд из-за рыбы…
– Да, Сима, вот как, – проговорил Ромка. Таким серьезным я видела его только один раз – когда он подошел ко мне после похорон Расщепея.
А ребята стояли затихшие, и лица у них, слабо освещенные уже начинавшейся зарей, показались мне осунувшимися.
– А мы уже ответили ударом на удар? – спросил Игорь.
– Наверно. Что же ты думаешь, ждать будем? – негромко ответил Рома Каштан.
– Узнают, как на нас лезть! – проговорил Дёма.
– Я их, этих фашистов, всегда терпеть не могла! – с сердцем сказала Галя.
– И я, – поддержала ее Люда. – Через них теперь уж лагерь, наверно, отменят.
– Ну, сажайся, грузись! – скомандовал Чиликин. – В Москве поговорите.
Мы быстро погрузились на катер. Давно я не была на «Фламмарионе». И когда теперь попала в знакомую маленькую каюту, освещенную лампочкой в потолке, я вспомнила наше плавание с Расщепеем. Мне показалось, будто какой-то особенный смысл был в том, что весть о войне, о «великом противостоянии», пришедшем для всех нас, приплыла ко мне на маленьком кораблике Расщепея. Словно он сам прислал за мной своего «Фламмариона».
А ребята были до того истомлены этим трудным и несчастным днем, который начался таинственными приключениями и закончился таким ошеломляющим сообщением, что, прикорнув в разных уголках катера, привалившись друг к другу, голова к голове, все скоро заснули. И тогда Ромка шепотом сказал мне:
– Киев бомбили… Минск… А я потом слышал радио по-немецки. Фанфарят на весь мир, барабанят и гавкают на весь свет из своей рейхсштабквартиры, собаки, что наши отступают.
– Врут, конечно. Да, Ромка?
– Да нет, как тебе сказать… – замялся Рома и посмотрел на заснувших пионеров. А потом, еще понизив голос, добавил: – А телескопов твоих надо скорей по домам развести… Что это за история у вас с лодкой вышла, не пойму.
Я рассказала Ромке об исчезновении наших «загадалок».
– Странно… – протянул он рассеянно, думая, видимо, о чем-то другом. – Ну, да сейчас в этом и разбираться некогда. А вот у Малинина вашего отец утром на фронт уезжает. Надеюсь, успеет проститься.
Мы помолчали оба. Ровно стучал мотор «Фламмариона». Ромка сидел на кожаном диване, припав лицом к стеклу, слегка сдвинув шторку окна, за которым не было огней, но уже проступала утренняя голубизна. Он сидел, полуотвернувшись от меня, прикрыв сбоку от света лампочки глаза ладонью, и я наконец решила спросить его:
– Слушай, Ромка, ты у наших дома не был?
– Какое там не был, три раза забегал! Волнуются.
– А ты не знаешь, никто не приезжал к нам?
Ромка оторвался от окна и внимательно посмотрел на меня:
– Это ты что, насчет своего ашуга, акына, как его там… Успокойся!.. Как не приезжал… Приезжал. Он там тебе, кажется, письмо оставил.
– Письмо? – испугалась я. – А сам он где?
– А его «молнией» обратно вызвали. Война же, понимаешь. А он там по лошадиной части что-то делает… Одним словом – по коням!..
– Уехал? – еле слышно спросила я.
– Чего ты так?! Ведь не на запад, на восток путь пока держит… И вольно же тебе было в Робинзона играть! Он весь день у ваших сидел, все тебя дожидался. Ничего парень. Довольно приятный, культурный. Мы с ним в шахматы даже сыграли, пока тебя дожидались. Соображает неплохо, только теории не знает.
Но я уже не слушала его. Как глупо все это получилось! Если бы я была в Москве, мы бы хоть повидались, хотя бы часок побыли вместе. А теперь… увидимся ли мы когда-нибудь?
За окнами каютки рассветало. С лугового берега доносился аромат свежескошенного сена. Начинался день. Второй день войны.
Глава 7
День второй
С каким-то затаенным страхом ждала я встречи с Москвой. Мне казалось, что за вчерашний день все в ней должно было перемениться. И город, наверно, выглядит сегодня совсем иначе. Но, когда я с сонными, невыспавшимися и молчаливыми ребятами вылезла из метро у Белорусского вокзала, меня успокоила обыденность того, что я увидела. По улице Горького как ни в чем не бывало медленно шла поливочная машина, раскрылив пушистые струи воды. Дворники, волоча длинные шланги, спокойно перекидывая из руки в руку шипучие водяные хлысты, медленно стегали ими вдоль и поперек тротуара. Все блестело, искрилось радужным сиянием утра. Стояли на своих местах милиционеры. Проехала белая цистерна с надписью «Молоко», промчались автомобили-фургоны, оставляя ароматный дух свежего хлеба. Москва просыпалась. Медленно, как человек, с трудом приходящий в себя спросонок, подымался дым из трубы какой-то фабрики. На пустынных еще улицах громко лязгали звонки трамваев. И все это – и широкие, омытые обильной влагой улицы, и дома, отражающиеся в зеркале мокрого асфальта, и запах хлеба, и трамваи со знакомыми номерами маршрутов, – все было необыкновенно прекрасным, таким родным, что у меня заныло сердце. Страшно было подумать, что кто-то хочет отнять у нас все это и шагать по нашим улицам, пятная вот эту землю своим грязным следом, и непрошено войти в наши дома… Да нет, никогда и ни за что!..
– Что ты говоришь, Сима? – спросил меня Ромка.
Наверно, я нечаянно произнесла вслух то, что думала…
– Красивая у нас Москва, Рома, верно? – сказала я.
– Мне тоже еще вчера показалось, что она стала какая-то особенно хорошая, – согласился Рома.
А по улице шли красноармейцы, ведя, словно под уздцы, огромный, вздутый, слоноподобный газгольдер. Они шли торжественно, как утренний дозор просыпающегося города. Шли молча по белой меловой черте, которая проведена посередине, разделяя улицу надвое.
И медленно колыхалось наполненное газом огромное, длинное тело баллона.
Потом стали встречаться мужчины с рюкзаками и чемоданами. Многих сопровождали женщины с глазами, красными от бессонной ночи, а может быть, и от слез. Они несли узелки. Торопливо прошагал почтальон. Он остановился у ближнего подъезда, вынул целую кипу зеленых повесток, сверился с адресом и исчез в парадном. Вскоре он вышел оттуда и пошел к большому соседнему дому.
А из улицы справа, пересекая нам дорогу, громко ступая крепкими подошвами по влажному, еще не просохшему асфальту, вышел большой отряд красноармейцев. Пологие лучи низкого утреннего солнца ударили по ружьям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90