И еще дядя любил во время обеда поучать.
— Вот ты, Серафима, всю жизнь горб… — Дядя сообразил, что это бестактно, и поправился: — Гм… да-а… э-э… спину гнула на чужих людей, а что нажила? Блоху на аркане да вошь в кармане!
— Я бога не гневлю и на жизнь не жалуюсь, — скорбно поджав губы, заметила тетя Серафима.
— Я пойду, — чуть не подавившись куском, отодвинул тарелку с жидким перловым супом Ратмир.
— Погодь, племяшок, — сказал дядя и строго посмотрел на него. — Вытряхни из погреба солому, что осталась с зимы, и сожги в огороде.
Он не может уйти на работу, не поручив какого-нибудь дела племяннику.
Ратмир, конечно, и не подумал лезть в холодный погреб и выбирать из-под остатков проросшей картошки солому, превратившуюся в труху. У него своих дел по горло: вон Пашка Тарасов ждет у колодца…
Вернувшись вечером домой, Ратмир заметил в огороде кучу соломы, перемешанной с белыми, похожими на водоросли усами давшей побеги картошки. Тетя Серафима все уже сделала за него. Увидев ее в огороде — горбунья полола капустную грядку, — Ратмир подошел. Длинные пальцы пожилой женщины ловко выхватывали из земли пучки сорной травы, лебеду, стелющуюся мокрицу. В борозде между двумя грядами — несколько зеленых куч.
— Тетя Серафима, чего вы гнете… — начал было Ратмир и споткнулся, чуть было не ляпнув по примеру Валуева «горб». — Прилетит «юнкерс», сбросит фугаску — и ни огорода, ни дома не останется…
Горбунья молча продолжала полоть. В коричневых волосах ее Ратмир заметил седые нити. Руки женщины до локтей были испачканы в земле. Дойдя до конца гряды, она с трудом разогнулась, в широком вороте серого платья обозначились худые ключицы.
— Козу жалко, — вздохнула тетя Серафима, верхняя губа ее с темным пушком дернулась, в глазах глубокая печаль. — Осколком вымя поранило и заднюю ногу… Пришлось кормилицу зарезать.
— Не прилетел бы сегодня?.. — Ратмир поднял голову и взглянул на чистое небо. — И погода уж который день стоит летная… Хоть бы дождь пошел.
— Живот подвело? — посмотрела на него красивыми печальными глазами тетя Серафима. — Возьми в горшке на припечке мясо с картошкой. Поешь, сынок. Небось набегался за день-то?
Вечером дядя Ефим часто задерживался на работе и поэтому не требовал, чтобы его дожидались ужинать. Обычно Ратмир пил чай с теткой, но случалось, как сегодня, приходил поздно и вечерял один. Тетя Серафима никогда не забывала приготовить для него что-нибудь вкусное. Но с продуктами становилось все труднее, уже ввели продовольственные карточки. Какое-то время в воскресенье все еще приезжали на подводах колхозники из деревень и привозили мясо, мед, яйца, жирных живых кур, а потом и они перестали приезжать и длинный крытый с деревянными прилавками рынок стал местом для сборищ и игр поселковых ребятишек.
Дыхание приближающейся к поселку войны чувствовалось во всем: уже никого не удивляли эшелоны с эвакуированными, — правда, их стало гораздо меньше, — обозы беженцев, все еще проходивших через поселок, привыкли люди и к самолетам, к зениткам, пятнавшим синее небо белыми шапочками разрывов. Не смогли привыкнуть лишь к одному — к бомбежкам. Когда-то за речкой Боровинкой, в сосновом лесу, были вырыты окопы и землянки, покрытые побуревшим лапником. Там еще до войны стояли летним лагерем военные. Теперь каждый вечер красноборцы от мала до велика тянулись в лес за Боровинку. Там пережидали вечерние часы самые опасные, потому что в сумерки чаще всего прилетали «юнкерсы». Кто похрабрее, около одиннадцати вечера возвращались в свои дома, а кто побаивался — оставались ночевать в землянках, благо на улице теплынь.
Ратмиру нравились эти вечерние походы в лес, разговоры у тощих замаскированных костров — яркие огни могли привлечь внимание пролетавших фашистов, — здесь и спалось ему лучше. Иногда, правда, досаждали комары, но можно улечься на сено, на голову натянуть куртку, руки втянуть в рукава и под тихое зудение заснуть.
Дядя Ефим и тетя Серафима не ходили за речку. Дядя говорил: кому от чего смерть суждено принять, от того тот и примет, а бегают от смерти только дураки. Жить стало опасно в поселке. Поврежденные бомбежками дома не ремонтировались, жители уезжали в деревни, где, говорили, поспокойнее. По проселку на запад двигались воинские подразделения, днем и ночью гудели, грохали ящиками на колдобинах тяжело нагруженные грузовики. Бойцы, если их в пути заставала ночь, занимали свободные дома и ночевали. Они бомбежек не боялись — там, куда они спешили, было пострашнее…
Несколько раз приезжали из райцентра на полуторке бойцы в зеленых фуражках и прочесывали окрестные леса. Поговаривали, что ночью немцы сбрасывают в этом районе диверсантов.
А однажды тихим вечером Ратмир услышал негромкие равномерные удары. Будто далеко-далеко били и били в огромный бубен. Это не было похоже на бомбежку. Когда стемнело, а удары все в той же последовательности и тональности продолжались, все увидели над зубчатыми вершинами сосен и елей нежно-багровую полосу, совсем не похожую на солнечный закат. Полоса то сужалась, то расширялась, меняя оттенки. Оттуда прилетали «юнкерсы» и «мессершмитты», а туда летели тяжело нагруженные наши бомбардировщики.
Днем ударов в бубен не было слышно, да и багровая полоса над лесом исчезала.
Фронт приближался к Красному Бору.
Против обыкновения, в этот день дядя Ефим не пришел обедать. Напрасно Серафима поглядывала в залепленное узкими бумажными полосками окно, дядя Ефим не шел. Пообедали вдвоем. Через поселок проходила какая-то воинская часть: сначала прогремели машины, буксируя на прицепах орудия, протопали усталые запыленные бойцы с заткнутыми за ремень пилотками, потом потянулись подводы, груженные ящиками, мешками с мукой и сухарями. Ездовые или сидели на повозках, запряженных низкорослыми лошаденками, или шлепали с вожжами в руках рядом.
— Едут, едут, и конца края нету, — вздохнула Серафима. — Господи, когда же это все кончится? — Горбунья, видно по привычке, взглянула в угол, но икон в доме дяди Ефима не было. Потом, когда он уехал, Серафима повесила туда небольшую иконку в окладе.
— Еще только началось, — заметил Ратмир. Если сначала он думал, что война скоро кончится полным разгромом фашистов, то теперь засомневался, хотя и мысли не допускал, что немцы смогут победить. Так никто не думал в поселке, да и военные говорили, что наступление немецкой орды вот-вот будет остановлено и фашистов разгромят. Это говорили те, кто шел на фронт; те же, что возвращались оттуда — это были раненые в санитарных эшелонах и бойцы, вышедшие из окружения и едущие в тыл на переформирование, — осторожно толковали, что немцы — это не япошки, воевать, гады, умеют… И техника у них получше нашей, а самолетов — полное небо… Но даже и эти бойцы и командиры, побывавшие в кровавых сражениях, верили, что оккупантов скоро остановят и погонят аж до самого Берлина!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— Вот ты, Серафима, всю жизнь горб… — Дядя сообразил, что это бестактно, и поправился: — Гм… да-а… э-э… спину гнула на чужих людей, а что нажила? Блоху на аркане да вошь в кармане!
— Я бога не гневлю и на жизнь не жалуюсь, — скорбно поджав губы, заметила тетя Серафима.
— Я пойду, — чуть не подавившись куском, отодвинул тарелку с жидким перловым супом Ратмир.
— Погодь, племяшок, — сказал дядя и строго посмотрел на него. — Вытряхни из погреба солому, что осталась с зимы, и сожги в огороде.
Он не может уйти на работу, не поручив какого-нибудь дела племяннику.
Ратмир, конечно, и не подумал лезть в холодный погреб и выбирать из-под остатков проросшей картошки солому, превратившуюся в труху. У него своих дел по горло: вон Пашка Тарасов ждет у колодца…
Вернувшись вечером домой, Ратмир заметил в огороде кучу соломы, перемешанной с белыми, похожими на водоросли усами давшей побеги картошки. Тетя Серафима все уже сделала за него. Увидев ее в огороде — горбунья полола капустную грядку, — Ратмир подошел. Длинные пальцы пожилой женщины ловко выхватывали из земли пучки сорной травы, лебеду, стелющуюся мокрицу. В борозде между двумя грядами — несколько зеленых куч.
— Тетя Серафима, чего вы гнете… — начал было Ратмир и споткнулся, чуть было не ляпнув по примеру Валуева «горб». — Прилетит «юнкерс», сбросит фугаску — и ни огорода, ни дома не останется…
Горбунья молча продолжала полоть. В коричневых волосах ее Ратмир заметил седые нити. Руки женщины до локтей были испачканы в земле. Дойдя до конца гряды, она с трудом разогнулась, в широком вороте серого платья обозначились худые ключицы.
— Козу жалко, — вздохнула тетя Серафима, верхняя губа ее с темным пушком дернулась, в глазах глубокая печаль. — Осколком вымя поранило и заднюю ногу… Пришлось кормилицу зарезать.
— Не прилетел бы сегодня?.. — Ратмир поднял голову и взглянул на чистое небо. — И погода уж который день стоит летная… Хоть бы дождь пошел.
— Живот подвело? — посмотрела на него красивыми печальными глазами тетя Серафима. — Возьми в горшке на припечке мясо с картошкой. Поешь, сынок. Небось набегался за день-то?
Вечером дядя Ефим часто задерживался на работе и поэтому не требовал, чтобы его дожидались ужинать. Обычно Ратмир пил чай с теткой, но случалось, как сегодня, приходил поздно и вечерял один. Тетя Серафима никогда не забывала приготовить для него что-нибудь вкусное. Но с продуктами становилось все труднее, уже ввели продовольственные карточки. Какое-то время в воскресенье все еще приезжали на подводах колхозники из деревень и привозили мясо, мед, яйца, жирных живых кур, а потом и они перестали приезжать и длинный крытый с деревянными прилавками рынок стал местом для сборищ и игр поселковых ребятишек.
Дыхание приближающейся к поселку войны чувствовалось во всем: уже никого не удивляли эшелоны с эвакуированными, — правда, их стало гораздо меньше, — обозы беженцев, все еще проходивших через поселок, привыкли люди и к самолетам, к зениткам, пятнавшим синее небо белыми шапочками разрывов. Не смогли привыкнуть лишь к одному — к бомбежкам. Когда-то за речкой Боровинкой, в сосновом лесу, были вырыты окопы и землянки, покрытые побуревшим лапником. Там еще до войны стояли летним лагерем военные. Теперь каждый вечер красноборцы от мала до велика тянулись в лес за Боровинку. Там пережидали вечерние часы самые опасные, потому что в сумерки чаще всего прилетали «юнкерсы». Кто похрабрее, около одиннадцати вечера возвращались в свои дома, а кто побаивался — оставались ночевать в землянках, благо на улице теплынь.
Ратмиру нравились эти вечерние походы в лес, разговоры у тощих замаскированных костров — яркие огни могли привлечь внимание пролетавших фашистов, — здесь и спалось ему лучше. Иногда, правда, досаждали комары, но можно улечься на сено, на голову натянуть куртку, руки втянуть в рукава и под тихое зудение заснуть.
Дядя Ефим и тетя Серафима не ходили за речку. Дядя говорил: кому от чего смерть суждено принять, от того тот и примет, а бегают от смерти только дураки. Жить стало опасно в поселке. Поврежденные бомбежками дома не ремонтировались, жители уезжали в деревни, где, говорили, поспокойнее. По проселку на запад двигались воинские подразделения, днем и ночью гудели, грохали ящиками на колдобинах тяжело нагруженные грузовики. Бойцы, если их в пути заставала ночь, занимали свободные дома и ночевали. Они бомбежек не боялись — там, куда они спешили, было пострашнее…
Несколько раз приезжали из райцентра на полуторке бойцы в зеленых фуражках и прочесывали окрестные леса. Поговаривали, что ночью немцы сбрасывают в этом районе диверсантов.
А однажды тихим вечером Ратмир услышал негромкие равномерные удары. Будто далеко-далеко били и били в огромный бубен. Это не было похоже на бомбежку. Когда стемнело, а удары все в той же последовательности и тональности продолжались, все увидели над зубчатыми вершинами сосен и елей нежно-багровую полосу, совсем не похожую на солнечный закат. Полоса то сужалась, то расширялась, меняя оттенки. Оттуда прилетали «юнкерсы» и «мессершмитты», а туда летели тяжело нагруженные наши бомбардировщики.
Днем ударов в бубен не было слышно, да и багровая полоса над лесом исчезала.
Фронт приближался к Красному Бору.
Против обыкновения, в этот день дядя Ефим не пришел обедать. Напрасно Серафима поглядывала в залепленное узкими бумажными полосками окно, дядя Ефим не шел. Пообедали вдвоем. Через поселок проходила какая-то воинская часть: сначала прогремели машины, буксируя на прицепах орудия, протопали усталые запыленные бойцы с заткнутыми за ремень пилотками, потом потянулись подводы, груженные ящиками, мешками с мукой и сухарями. Ездовые или сидели на повозках, запряженных низкорослыми лошаденками, или шлепали с вожжами в руках рядом.
— Едут, едут, и конца края нету, — вздохнула Серафима. — Господи, когда же это все кончится? — Горбунья, видно по привычке, взглянула в угол, но икон в доме дяди Ефима не было. Потом, когда он уехал, Серафима повесила туда небольшую иконку в окладе.
— Еще только началось, — заметил Ратмир. Если сначала он думал, что война скоро кончится полным разгромом фашистов, то теперь засомневался, хотя и мысли не допускал, что немцы смогут победить. Так никто не думал в поселке, да и военные говорили, что наступление немецкой орды вот-вот будет остановлено и фашистов разгромят. Это говорили те, кто шел на фронт; те же, что возвращались оттуда — это были раненые в санитарных эшелонах и бойцы, вышедшие из окружения и едущие в тыл на переформирование, — осторожно толковали, что немцы — это не япошки, воевать, гады, умеют… И техника у них получше нашей, а самолетов — полное небо… Но даже и эти бойцы и командиры, побывавшие в кровавых сражениях, верили, что оккупантов скоро остановят и погонят аж до самого Берлина!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48