Она плавно двигает ими. На стойке по обе стороны стоят две коробки. Одна картонная: туда она отстригает талоны с карточек. Другая круглая, жестяная: оттуда берет алюминиевые жетоны с номерами. Очередь медленно двигается. Чем ближе я к светильнику, тем быстрее трепыхается сердце. В затылок дышит Швейк. За ним стоит огромный краснолицый мужчина в желтой кожаной куртке. У него каждый кулак по пуду. И руки длинные. Такой схватит — не вырвешься. Вот и моя очередь. Женщина устало смотрит на меня. На щеке у нее круглое родимое пятно. Она отодвигает голову от коптящей гильзы, прищуривает глаз. Надо чихать, но мне что-то не чихается. Швейк тихонько подталкивает меня в спину: пора! Я лезу рукой в карман, а сам с усилием морщу нос и, сказав: «а-а-ап…», изо всей силы дую на фитиль… В кромешной темноте наступила тишина, потом кто-то сказал: «Чтоб тебе!..» И тут затарахтела жестяная банка. Буфетчица громко ахнула и закричала:
— Тут рука чья-то… Воруют!
Банка упала. Жетоны запрыгали по полу. Поднялся шум, гам. Вспыхивали и гасли спички. Я молча рванулся к дверям. Меня толкнул кто-то в спину. Я упал, снова вскочил.
— Двери… Двери держите! — крикнул кто-то.
Но было поздно. Мы с Мишкой вывалились в темные сени, затем на крыльцо и что есть духу припустились по огородам вниз к реке. Швейк нырнул в кусты. Я пробежал немного дальше. Остановился. Позади, на дороге, слышался говор. Погони не было. Я подошел к Мишке. Он по-турецки сидел на земле. Фуражка валялась у ног. Он ткнул меня кулаком в бок, засмеялся:
— А здорово ты чихнул!
— Ладно, — сказал я, — помалкивай.
— Пошли в другую столовку? — предложил Швейк.
— Нет уж, — сказал я. — Хватит.
Кусты затрещали, звездное небо отпрыгнуло куда-то в сторону. На нас навалился кто-то тяжелый, сильный. Голая ветка оцарапала мою щеку. Голову прижало к плечу. Было больно и страшно. Но мы молчали. А наверху кто-то ворочался, сопел, фыркал. И тоже молчал.
— Не могу больше, — прохрипел Швейк. — Отпустите… Не убежим.
Видимо, Мишке еще хуже, чем мне, пришлось.
— Дешевка, — сказал кто-то очень знакомым голосом. — В землю вдавлю!
Нас отпустили. Я повернул голову, и глаза мои, наверное, стали по ложке: перед нами был Корней. Не размахиваясь, он хлестнул Швейка по щеке. Я ожидал, что следующая оплеуха достанется мне. Но шофер даже не посмотрел на меня.
— А если бы застукали? — говорил он, сверля Мишку своими глазками.
— Не продал бы, — угрюмо пробурчал Швейк, поглаживая щеку.
— Брось эти штуки… Погоришь!
— Не погорели…
Корней поднял с травы фуражку, нахлобучил Швейку на голову. Достал папироску, чиркнул зажигалкой. Рыжеватая клочкастая бровь показалась ненастоящей, налепленной нарочно. Подбородок засиял медью небритых волос.
— Это я всех задержал в дверях, — сказал он. — Не ушли бы, парнишечки. Как миленьких, сцапали бы.
Он наконец повернулся ко мне:
— Чих напал?
— Напал…
— А ты в другой раз нос почеши — пройдет.
— Почешу, — пообещал я, не зная, куда клонит шофер.
— Ушел с машины…
— Каменщиком лучше, — сказал я.
Корней, не спуская с меня глаз, затянулся, выдохнул дым мне в лицо:
— То-то и видно, что лучше… Брюхо поджало?
— Воровать ящики не буду, — сказал я.
— Чихать будешь? — ухмыльнулся шофер. — Это ты здорово придумал… Сберкассу не пробовал ограбить таким манером?
— Проклятая банка, — сказал Мишка. — Из рук выскочила. Как будто ее салом смазали.
— А у меня и вправду нос чешется, — другим, веселым голосом сказал Корней. — К чему бы это, парнишечки?
Мы с Мишкой угрюмо молчали. Шофер достал из кармана ватных штанов две бутылки водки, шмат сала, луковицу. Разложил все это на траве. Из-за голенища вытащил финку с наборной ручкой.
— Пейте-гуляйте, — сказал он. — Я нынче добрый.
Мишка отхлебнул из горлышка, протянул мне. Мне пить не хотелось. Хотелось есть. Но закуска полагалась только к водке, — я тоже приложился… Незаметно мы с Мишкой опорожнили всю бутылку. Вторую вылакал Корней. Звезды на небе вдруг засияли ярче, закружились в веселой пляске. Кривобокий месяц сорвался с неба и нырнул в Ловать. Железнодорожная фуражка на голове Мишки закрутилась, как патефонная пластинка, а сам Швейк куда-то провалился. Щетинистая щека Корнея приблизилась к моему лицу и уколола. «Бам-бам-бам-бам!» — лупил кто-то в железный рельс. А может быть, это стучало в голове.
Потом меня рвало. Долго, до рези в глазах. Желудок мой сжимался в кулак. Корней взял нас с Мишкой, как котят, за воротники и куда-то потащил. Ноги подгибались. Я засыпал и снова просыпался. Потом стал тонуть. Сначала я думал, что это во сне: вода лезла в глаза, нос, уши. Это Корней обмакивал наши с Мишкой головы в реку.
— Цыплята желторотые, — ворчал он. — Пить и то не умеют…
Проснулся я утром. Не на кровати — на полу. Вокруг стояли ребята. Мне захотелось, чтобы это был сон. Я снова закрыл глаза, но ребята уже увидели, что я пробудился. Генька Аршинов носком ботинка толкнул меня под бок, как мешок с трухой:
— На работу опоздаешь.
— Где нажрались? — спросил Игорь Птицын.
Остальные молчали. И я молчал. Что я мог сказать им? Ничего. Выручил Мишка. Он пришел из умывальной и, растирая опухшее лицо полотенцем, сказал:
— Максим, они не верят, что мы вчера были на свадьбе.
— На какой свадьбе? — спросил Генька Аршинов.
Я не успел ответить.
— Его отец на второй женился, — сказал Швейк. — Вот Максим и нарезался… с горя.
— А ты? — повернулся к нему Генька.
— Я? — переспросил Мишка. — Я за компанию.
— Опаздываем, — сказал Птицын. — По-быстрому на работу!
Со Швейком мы объяснились в столовой, после завтрака.
— К чему отца-то приплел? — спросил я.
— Ничего другого придумать не успел, — сказал Мишка. — У меня с похмелья башка худо варит.
— На кровать хотя бы поднял. Ты же раньше встал.
— А ты знаешь, где я проснулся?
— На потолке?
— Хуже…
Где проснулся Швейк, я узнал только вечером. Он вдруг выскочил из-за стола и бросился к дверям. В окно я видел, как он подскочил к Куркуленко, решительно шагавшему в учебную часть. Мишка, семеня рядом с комендантом, бил себя кулаком и грудь и что-то говорил. Куркуленко отрицательно качал круглой головой в новой синей фуражке и рукой отстранял его. Но походка коменданта стала не такой уж решительной, а лицо не таким уж каменным. Перед самым входом в канцелярию он остановился и, тыча пальцем Мишке в грудь, стал что-то говорить. Швейк — руки по швам — стоял перед ним и смиренно кивал головой… Пронесло, кажется!
6
Ночью мне приснилась Алка. Обычно я сны не запоминаю, а этот запомнил. Будто идем мы с ней но берегу реки. Под ногами высокая трава. Красные метелки конского щавеля хлещут по ногам. В светлых Алкиных глазах отражаются небо и белые бабочки, которые трепыхаются у самого лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
— Тут рука чья-то… Воруют!
Банка упала. Жетоны запрыгали по полу. Поднялся шум, гам. Вспыхивали и гасли спички. Я молча рванулся к дверям. Меня толкнул кто-то в спину. Я упал, снова вскочил.
— Двери… Двери держите! — крикнул кто-то.
Но было поздно. Мы с Мишкой вывалились в темные сени, затем на крыльцо и что есть духу припустились по огородам вниз к реке. Швейк нырнул в кусты. Я пробежал немного дальше. Остановился. Позади, на дороге, слышался говор. Погони не было. Я подошел к Мишке. Он по-турецки сидел на земле. Фуражка валялась у ног. Он ткнул меня кулаком в бок, засмеялся:
— А здорово ты чихнул!
— Ладно, — сказал я, — помалкивай.
— Пошли в другую столовку? — предложил Швейк.
— Нет уж, — сказал я. — Хватит.
Кусты затрещали, звездное небо отпрыгнуло куда-то в сторону. На нас навалился кто-то тяжелый, сильный. Голая ветка оцарапала мою щеку. Голову прижало к плечу. Было больно и страшно. Но мы молчали. А наверху кто-то ворочался, сопел, фыркал. И тоже молчал.
— Не могу больше, — прохрипел Швейк. — Отпустите… Не убежим.
Видимо, Мишке еще хуже, чем мне, пришлось.
— Дешевка, — сказал кто-то очень знакомым голосом. — В землю вдавлю!
Нас отпустили. Я повернул голову, и глаза мои, наверное, стали по ложке: перед нами был Корней. Не размахиваясь, он хлестнул Швейка по щеке. Я ожидал, что следующая оплеуха достанется мне. Но шофер даже не посмотрел на меня.
— А если бы застукали? — говорил он, сверля Мишку своими глазками.
— Не продал бы, — угрюмо пробурчал Швейк, поглаживая щеку.
— Брось эти штуки… Погоришь!
— Не погорели…
Корней поднял с травы фуражку, нахлобучил Швейку на голову. Достал папироску, чиркнул зажигалкой. Рыжеватая клочкастая бровь показалась ненастоящей, налепленной нарочно. Подбородок засиял медью небритых волос.
— Это я всех задержал в дверях, — сказал он. — Не ушли бы, парнишечки. Как миленьких, сцапали бы.
Он наконец повернулся ко мне:
— Чих напал?
— Напал…
— А ты в другой раз нос почеши — пройдет.
— Почешу, — пообещал я, не зная, куда клонит шофер.
— Ушел с машины…
— Каменщиком лучше, — сказал я.
Корней, не спуская с меня глаз, затянулся, выдохнул дым мне в лицо:
— То-то и видно, что лучше… Брюхо поджало?
— Воровать ящики не буду, — сказал я.
— Чихать будешь? — ухмыльнулся шофер. — Это ты здорово придумал… Сберкассу не пробовал ограбить таким манером?
— Проклятая банка, — сказал Мишка. — Из рук выскочила. Как будто ее салом смазали.
— А у меня и вправду нос чешется, — другим, веселым голосом сказал Корней. — К чему бы это, парнишечки?
Мы с Мишкой угрюмо молчали. Шофер достал из кармана ватных штанов две бутылки водки, шмат сала, луковицу. Разложил все это на траве. Из-за голенища вытащил финку с наборной ручкой.
— Пейте-гуляйте, — сказал он. — Я нынче добрый.
Мишка отхлебнул из горлышка, протянул мне. Мне пить не хотелось. Хотелось есть. Но закуска полагалась только к водке, — я тоже приложился… Незаметно мы с Мишкой опорожнили всю бутылку. Вторую вылакал Корней. Звезды на небе вдруг засияли ярче, закружились в веселой пляске. Кривобокий месяц сорвался с неба и нырнул в Ловать. Железнодорожная фуражка на голове Мишки закрутилась, как патефонная пластинка, а сам Швейк куда-то провалился. Щетинистая щека Корнея приблизилась к моему лицу и уколола. «Бам-бам-бам-бам!» — лупил кто-то в железный рельс. А может быть, это стучало в голове.
Потом меня рвало. Долго, до рези в глазах. Желудок мой сжимался в кулак. Корней взял нас с Мишкой, как котят, за воротники и куда-то потащил. Ноги подгибались. Я засыпал и снова просыпался. Потом стал тонуть. Сначала я думал, что это во сне: вода лезла в глаза, нос, уши. Это Корней обмакивал наши с Мишкой головы в реку.
— Цыплята желторотые, — ворчал он. — Пить и то не умеют…
Проснулся я утром. Не на кровати — на полу. Вокруг стояли ребята. Мне захотелось, чтобы это был сон. Я снова закрыл глаза, но ребята уже увидели, что я пробудился. Генька Аршинов носком ботинка толкнул меня под бок, как мешок с трухой:
— На работу опоздаешь.
— Где нажрались? — спросил Игорь Птицын.
Остальные молчали. И я молчал. Что я мог сказать им? Ничего. Выручил Мишка. Он пришел из умывальной и, растирая опухшее лицо полотенцем, сказал:
— Максим, они не верят, что мы вчера были на свадьбе.
— На какой свадьбе? — спросил Генька Аршинов.
Я не успел ответить.
— Его отец на второй женился, — сказал Швейк. — Вот Максим и нарезался… с горя.
— А ты? — повернулся к нему Генька.
— Я? — переспросил Мишка. — Я за компанию.
— Опаздываем, — сказал Птицын. — По-быстрому на работу!
Со Швейком мы объяснились в столовой, после завтрака.
— К чему отца-то приплел? — спросил я.
— Ничего другого придумать не успел, — сказал Мишка. — У меня с похмелья башка худо варит.
— На кровать хотя бы поднял. Ты же раньше встал.
— А ты знаешь, где я проснулся?
— На потолке?
— Хуже…
Где проснулся Швейк, я узнал только вечером. Он вдруг выскочил из-за стола и бросился к дверям. В окно я видел, как он подскочил к Куркуленко, решительно шагавшему в учебную часть. Мишка, семеня рядом с комендантом, бил себя кулаком и грудь и что-то говорил. Куркуленко отрицательно качал круглой головой в новой синей фуражке и рукой отстранял его. Но походка коменданта стала не такой уж решительной, а лицо не таким уж каменным. Перед самым входом в канцелярию он остановился и, тыча пальцем Мишке в грудь, стал что-то говорить. Швейк — руки по швам — стоял перед ним и смиренно кивал головой… Пронесло, кажется!
6
Ночью мне приснилась Алка. Обычно я сны не запоминаю, а этот запомнил. Будто идем мы с ней но берегу реки. Под ногами высокая трава. Красные метелки конского щавеля хлещут по ногам. В светлых Алкиных глазах отражаются небо и белые бабочки, которые трепыхаются у самого лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65