Рысь не изменилась. Только чуть-чуть повыше стала, и вьющиеся белокурые волосы отросли. Теперь она больше походила на девчонку. А глаза такие же кошачьи. Озорные глаза. И смотрели они на меня с любопытством и насмешкой.
— Черт с ней, с шапкой, — сказал я. — Другую достал.
— Зачем тебе шапка? — Рысь совсем близко подошла ко мне. Осторожно дотронулась рукой до моих волос и сказала: — Тебе идет без шапки.
Я взглянул ей в глаза: смеется? Но глаза у Рыси были серьезные и немного грустные.
Она отвернулась, чиркнула коньком по утоптанному снегу и вздохнула.
— Уроки нужно делать, — сказала она. — Не хочется.
— Не делай, — посоветовал я.
— Вызовут… Меня всегда вызывают, если не выучу. Закон.
— Тогда выучи, — сказал я.
Рысь взяла меня за руку и показала на разрушенную часовню, что стояла на берегу у кладбища.
— Кто там сидит на крыше? — спросила она.
У часовни и крыши-то не было. Сколько я ни пялил глаза на развалины — ничего не увидел.
— Никого там нет, — сказал я. — Выдумываешь.
— Там живут два голубя. Серый и белый. Как ты думаешь, холодно им?
— Летели бы в жаркие страны, — сказал я.
— Они любят друг друга. Им вдвоем тепло.
Рысь смотрела на часовню. И глаза были грустные. А я смотрел на Рысь. Ветер ворошил на ее голове тугие белые пряди. На губах девчонки появилась улыбка. Рысь повернулась ко мне, хотела что-то сказать и… ничего не сказала. Глаза стали острыми, насмешливыми.
— Ты знаешь басню «Вороне бог послал кусочек сыра»? — спросила она. — Мне нужно перевести ее на немецкий язык… Ты знаешь немецкий?
— Французский знаю, — сказал я. — Немецкий — это чепуха.
— Как по-французски ворона?
— Ворона?
— Ворона.
— Не знаю, — засмеялся я. — Слов десять запомнил…
— А Лев Толстой уйму знал языков… И читал и говорил свободно.
— То Лев Толстой…
— Я бы захотела — выучила немецкий…
— Главное — захотеть, — сказал я. — Льва Толстого никто не заставлял. Он сам. Захотел и выучил.
— Я знаю, почему он учил иностранные языки.
— Легко давались…
— И еще потому, что ему было скучно в Ясной Поляне, — заявила Рысь.
— Мне тоже скучно, — сказал я, — а французский идет туго.
— Ты наврал, что болел? — помолчав, спросила Рысь.
— Болел… У меня жуткий насморк был.
— Ты чихал, а тебе все говорили: «Будь здоров!» Да?
— Сначала говорили, а потом надоело. Я чихал по двадцать раз подряд.
— Я бы столько не смогла, — вздохнула Рысь.
У меня замерзла голова. От холода, вероятно, и все мысли разбежались. Но вытаскивать из кармана шапку на глазах у Рыси не хотелось. А потом она сказала, что мне без шапки идет… Ради этого можно немного померзнуть. Мне интересно было разговаривать с ней. Я смотрел на нее с удовольствием и мог слушать сколько угодно. Эта девчонка не уставала удивляться, смеяться, сердиться. И всё это она делала искренне.
— Иди переводи свою ворону, — сказал я. — И сыр, который ей бог послал.
Рысь протянула мне конек с оборванным креплением:
— Свяжи… Если б ремень не лопнул, он бы меня, убейся, не догнал.
— Кто «он»? — спросил я.
— Да Ленька из нашей школы… У него беговые.
Я подул на пальцы и стал связывать ремни. Кожа затвердела на морозе, и дело подвигалось с трудом. Из-за какого-то Леньки я должен потеть. Рысь стояла и смотрела. Кое-как я связал ей ремень.
— Драться с Ленькой не будешь — выдержит, — сказал я, возвращая ей конек. И вспомнил, что уже нечто подобное говорил ей там, на танцах, когда у нее каблук отвалился. Рысь шлепнулась в снег и в два счета прикрутила ремень к ботинку.
— Ты мастер на все руки, — сказала она и, помахав мне рукой, заскользила к реке.
— А как же ворона? — спросил я.
— Не улетит! — крикнула Рысь. — А с Ленькой мы не деремся. Он за мной бегает…
Я видел, как она врезалась в кучу ребят. Двое погнались за ней, но Рысь припустила вдоль берега по ледяной дорожке, и мальчишки, сначала один, потом другой, отстали. А она, круто затормозив, развернулась и понеслась обратно.
— Опять стихи сочиняешь? — услышал я голос Бутафорова. — И без шапки? Просторнее мыслям…
— Дышу воздухом, — сказал я, вынимая из кармана шапку. — У вас тут такой воздух…
Бутафоров подозрительно посмотрел на меня, ухмыльнулся:
— Давай не вкручивай… Воздух! Ждешь?
— Тебя, — сказал я. — Знал, что придешь.
— Я бы на твоем месте попробовал…
— Что?
— Стихи сочинять…
— Стихи потом, — сказал я. — Пошли Мишку выручать.
11
После Нового года начались метели. Холодный ветер дул без передышки. Весь снег унесло за город. Мостовая оголилась. Обледенелые булыжники тускло поблескивали. Небо плотно затянули облака, и солнечный луч неделями не мог прорваться сквозь эту серую пелену. О лыжных прогулках нечего было и думать: кругом мерзлая земля и грязный лед. Ловать тоже вымело начисто. Стального цвета лед был исчиркан коньками вдоль и поперек. Ребята распахивали пальто, и ветер, надувая полы, как паруса, гонял конькобежцев по реке. Ветер гудел в ушах и днем и ночью. В аудиториях звенели стекла. Чугунка накалялась докрасна, но тепло было только тем, кто сидел рядом. Когда кончался уголь, кто-нибудь из нас вставал, брал корзину и выходил на улицу, — там у стены лежала черная гора угля. Мы привыкли к холоду и не обращали на него внимания. Преподаватели читали лекции в зимних пальто, снимали только шапки. Мы тоже сидели за столами в шинелях. Француженка простудилась и теперь без всякого нажима говорила в нос не только по-французски, но и по-русски.
Я почти рассчитался за седьмой класс. Осталось слить конституцию и географию, — это пустяки. У второкурсников начались практические занятия, и часть аудитории пустовала. Вагонники работали в депо, а паровозники раскатывали на локомотивах. В феврале и у нас начнется практика. Внеочередная. Будем кочегарить на паровозах. Две недели. Генька Аршинов не мог дождаться этого дня. Он уже приготовил себе кочегарское обмундирование: старый лыжный костюм. От фуражки оторвал козырек, получился берет.
— В берете удобнее, — сказал Генька.
А почему удобнее, не смог объяснить. Нарочно он это, для форсу. Мне тоже было любопытно проехать на паровозе. В вагонах и на вагонах довелось немало поездить, а вот на паровозе — ни разу. Но козырек от кепки я отрывать бы не стал.
За учебным столом все еще пустовало Мишкино место. Суд назначили на конец января. Бутафоров был у следователя, встречался с Мишкой, но ничего утешительного не узнал. Победимов сидел в КПЗ. Его обрили наголо, настроение было паршивое. Мишка попросил учебники за седьмой класс. Я отнес ему. Разговаривали мы и с начальником техникума. Сначала он рассвирепел: «Исключить! Это техникум, а не воровской притон!» Но потом отошел и согласился подождать до суда. В общежитие пришло письмо из деревни Осенино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65