«Я должен съездить с вами к одной очаровательной женщине на Оксфордской улице, 277, — к мисс Ховард». Однажды вечером он повез меня туда.
Это было 22 февраля 1848 года. Хозяйка дома блистала, действительно, красотой, а ее гости были очаровательны.
Кроме Мамсбери, у меня оказалось там несколько знакомых: лорд Клибден, лорд Честерфильд, сэр Френсис Маунджой и майор 2-го лейб-гвардии полка, граф д'Орсей. Сначала играли в карты, а потом стали говорить о политике.
Темою беседы служили события во Франции, при чем обсуждали вкривь и вкось возможные последствия возмущения, которое, по причине запрещения политического банкета в XII округе, вспыхнуло утром того дня в Париже и о котором только что сообщил телеграф. До тех пор я никогда не занимался общественными делами. Не знаю, какая меня тогда укусила муха, но со всем пылом моих девятнадцати лет я принялся утверждать, что полученные из Франции сведения означали неизбежность провозглашения республики, а после нее — восстановление монархии…
Общество встретило мою выходку заглушенным хихиканьем, и все взоры обратились в сторону одного гостя, который сидел с четырьмя партнерами за булиотом. Услышав мои слова, он перестал играть, усмехнулся, в свою очередь, и, поднявшись с места, подошел ко мне. Он был среднего, скорее небольшого роста, в наглухо застегнутом синем сюртуке, с неопределенным, рассеянным взглядом.
Все присутствовавшие наблюдали эту сцену с веселым любопытством.
— С кем имею честь? — спросил он очень тихим голосом.
— Граф Казимир Беловский, — ответил я резко, желая показать, что разница в летах еще не давала ему право на допрос.
— Прекрасно, мой дорогой граф! Искренно желаю, чтобы ваше пророчество оправдалось, и надеюсь, что, в этом случае, вы заглянете в Тюильри, — сказал, улыбаясь, гость в голубом сюртуке.
И прибавил, когда я настойчиво потребовал, чтобы он назвал себя:
— Принц Людовик-Наполеон Бонапарт. В государственном перевороте я не играл никакой активной роли и ничуть об этом не жалею. Я держусь того взгляда, что иностранец не должен вмешиваться во внутренние смуты страны, в которой он живет. Принц понял мою сдержанность и не позабыл молодого человека, явившегося для него столь счастливой приметой.
Утвердившись на престоле, он пригласил меня одним из первых в Елисейский дворец. Мое положение было окончательно упрочено после появления памфлета «Наполеон Малый". Год спустя после гибели архиепископа Сибура я был пожалован в камергеры двора, при чем император распространил свое благожелательное отношение ко мне до того, что устроил мой брак с дочерью маршала Ренето, герцога де Мондови.
Я могу со спокойной совестью вам сказать, что этот союз не был тем, чем он должен был быть. Графиня, которая была старше меня на десять лет, отличалась угрюмым характером и не могла похвастаться красотой. Кроме того, ее семья настояла на том, чтобы распоряжаться своими доходами имела право только она. А между тем, в то время у меня не было ничего, кроме двадцати пяти тысяч ливров камергерского жалованья. Другими словами: печальный удел для человека, обязанного, в силу своего положения, вести знакомство с графом д'Орсей и герцогом де Грамон-Кадерусом. Что бы я сделал без помощи императора?
Однажды утром, весною 1862 года, я сидел у себя в кабинете, просматривая полученную почту. Я нашел в ней записку от императора, приглашавшего меня к четырем часам дня в Тюильрийский дворец, и письмо от Клементины, назначавшей мне свидание в пять часов у нее на квартире.
Клементина была известной тогда красавицей, ради которой я вытворял всевозможные сумасбродства. Я тем более гордился близостью к этой Женщине, что незадолго до того отбил ее однажды вечером в «Maison Doree» у князя Меттерниха, по уши в нее влюбленного. Весь двор завидовал моей победе, и морально я был обязан нести на себе все ее Последствия. К тому же, Клементина была так красива!
Даже сам император… Что касается других писем, то почти все они (увы! увы!), почти все они заключали в себе счета поставщиков этого ребенка, который, несмотря на все мои осторожные намеки и увещевания, упорно направлял их по моему домашнему адресу.
Счетов было, в общей сложности, больше, чем на сорок тысяч франков: на платья и выездные туалеты — от ГажленОпиже, улица Ришелье, 23; на цветные нижние юбки и белье — от мадам Полины, улица Кдери, 100; на вышивки и перчатки «Жозефина» — от торгового дома «Город Лион», улица Шоссэ-д'Антен; 6; затем следовали: шарфы — из магазина «Индийские новости»; носовые платки
— из склада «Германского торгового общества»; кружева — из магазина Фергюеона; молоко против загара — от Кандееа… Счет на этот последний предмет поверг меня в изумление: пятьдесят один флакон! Шестьсот тридцать семь франков пятьдесят сантимов за одно только молоко против загара. Да ведь таким количеством этой жидкости можно было бы смягчить и выбелить кожу целому эскадрону гвардейцев!
«Так дальше продолжаться не может», — сказал я самому себе, засовывая счета в карман.
Без десяти четыре я въезжал в ворота на Карусельной площади.
В адъютантском зале я наткнулся на Бачиоки.
— Император простужен, — объявил он мне. — Он не выходит из своих покоев и приказал проводить вас к нему, как только вы приедете. Пожалуйте!
Его величество, на котором была куртка с бранденбургами и широкие казацкие шаровары, мечтал, сидя у окна. За стеклом мелькала в неверном свете мелкого теплого дождя бледная зелень тюильрийских садов.
— А, вот и ты! — Сказал Наполеон. — Возьми папиросу.
Вчера вечером вы, кажется, немало, напроказили с Грамон-Кадерусом в «Chateau des Fleurs».
По моему лицу скользнула самодовольная улыбка.
— Как, вашему величеству уже известно?
— Не все, но— кое-что…
— А известно ли вашему величеству последнее бонмо Грамон-Кадеруса?
— Нет, по ты мне расскажешь…
— Так вот. Нас было пять или шесть человек: я, ВьеАь Кастел, Грамон, Персиньи…
— Персиньи? — заметил император;. — Он нехорошо делает, что водится с Грэмоном после всего того, что в Париже рассказывают о его жене.
— Совершенно верно, государь… Итак, Персиньи, как это вполне понятно, находился в. возбужденном состоянии.
Он стал нам говорить о неприятностях, которые ему причиняет поведение герцогини.
— У этого господина совсем нет такта, — сказал император, пожимая плечами.
— Совершенно верно… Так вот, ваше величество, знаете ли вы, что Грамон изрек ему прямо в физиономию?
— Что?
— Он ему сказал: «Господин герцог, запрещаю вам в моем присутствии дурно отзываться о моей любовнице».
— Грамон пересолил, — проговорил, задумчиво улыбаясь, Наполеон.
— Такого же мнения, государь, были и мы все, в том числе Вьель-Кастель, хотя он был восхищен выходкой Грайона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Это было 22 февраля 1848 года. Хозяйка дома блистала, действительно, красотой, а ее гости были очаровательны.
Кроме Мамсбери, у меня оказалось там несколько знакомых: лорд Клибден, лорд Честерфильд, сэр Френсис Маунджой и майор 2-го лейб-гвардии полка, граф д'Орсей. Сначала играли в карты, а потом стали говорить о политике.
Темою беседы служили события во Франции, при чем обсуждали вкривь и вкось возможные последствия возмущения, которое, по причине запрещения политического банкета в XII округе, вспыхнуло утром того дня в Париже и о котором только что сообщил телеграф. До тех пор я никогда не занимался общественными делами. Не знаю, какая меня тогда укусила муха, но со всем пылом моих девятнадцати лет я принялся утверждать, что полученные из Франции сведения означали неизбежность провозглашения республики, а после нее — восстановление монархии…
Общество встретило мою выходку заглушенным хихиканьем, и все взоры обратились в сторону одного гостя, который сидел с четырьмя партнерами за булиотом. Услышав мои слова, он перестал играть, усмехнулся, в свою очередь, и, поднявшись с места, подошел ко мне. Он был среднего, скорее небольшого роста, в наглухо застегнутом синем сюртуке, с неопределенным, рассеянным взглядом.
Все присутствовавшие наблюдали эту сцену с веселым любопытством.
— С кем имею честь? — спросил он очень тихим голосом.
— Граф Казимир Беловский, — ответил я резко, желая показать, что разница в летах еще не давала ему право на допрос.
— Прекрасно, мой дорогой граф! Искренно желаю, чтобы ваше пророчество оправдалось, и надеюсь, что, в этом случае, вы заглянете в Тюильри, — сказал, улыбаясь, гость в голубом сюртуке.
И прибавил, когда я настойчиво потребовал, чтобы он назвал себя:
— Принц Людовик-Наполеон Бонапарт. В государственном перевороте я не играл никакой активной роли и ничуть об этом не жалею. Я держусь того взгляда, что иностранец не должен вмешиваться во внутренние смуты страны, в которой он живет. Принц понял мою сдержанность и не позабыл молодого человека, явившегося для него столь счастливой приметой.
Утвердившись на престоле, он пригласил меня одним из первых в Елисейский дворец. Мое положение было окончательно упрочено после появления памфлета «Наполеон Малый". Год спустя после гибели архиепископа Сибура я был пожалован в камергеры двора, при чем император распространил свое благожелательное отношение ко мне до того, что устроил мой брак с дочерью маршала Ренето, герцога де Мондови.
Я могу со спокойной совестью вам сказать, что этот союз не был тем, чем он должен был быть. Графиня, которая была старше меня на десять лет, отличалась угрюмым характером и не могла похвастаться красотой. Кроме того, ее семья настояла на том, чтобы распоряжаться своими доходами имела право только она. А между тем, в то время у меня не было ничего, кроме двадцати пяти тысяч ливров камергерского жалованья. Другими словами: печальный удел для человека, обязанного, в силу своего положения, вести знакомство с графом д'Орсей и герцогом де Грамон-Кадерусом. Что бы я сделал без помощи императора?
Однажды утром, весною 1862 года, я сидел у себя в кабинете, просматривая полученную почту. Я нашел в ней записку от императора, приглашавшего меня к четырем часам дня в Тюильрийский дворец, и письмо от Клементины, назначавшей мне свидание в пять часов у нее на квартире.
Клементина была известной тогда красавицей, ради которой я вытворял всевозможные сумасбродства. Я тем более гордился близостью к этой Женщине, что незадолго до того отбил ее однажды вечером в «Maison Doree» у князя Меттерниха, по уши в нее влюбленного. Весь двор завидовал моей победе, и морально я был обязан нести на себе все ее Последствия. К тому же, Клементина была так красива!
Даже сам император… Что касается других писем, то почти все они (увы! увы!), почти все они заключали в себе счета поставщиков этого ребенка, который, несмотря на все мои осторожные намеки и увещевания, упорно направлял их по моему домашнему адресу.
Счетов было, в общей сложности, больше, чем на сорок тысяч франков: на платья и выездные туалеты — от ГажленОпиже, улица Ришелье, 23; на цветные нижние юбки и белье — от мадам Полины, улица Кдери, 100; на вышивки и перчатки «Жозефина» — от торгового дома «Город Лион», улица Шоссэ-д'Антен; 6; затем следовали: шарфы — из магазина «Индийские новости»; носовые платки
— из склада «Германского торгового общества»; кружева — из магазина Фергюеона; молоко против загара — от Кандееа… Счет на этот последний предмет поверг меня в изумление: пятьдесят один флакон! Шестьсот тридцать семь франков пятьдесят сантимов за одно только молоко против загара. Да ведь таким количеством этой жидкости можно было бы смягчить и выбелить кожу целому эскадрону гвардейцев!
«Так дальше продолжаться не может», — сказал я самому себе, засовывая счета в карман.
Без десяти четыре я въезжал в ворота на Карусельной площади.
В адъютантском зале я наткнулся на Бачиоки.
— Император простужен, — объявил он мне. — Он не выходит из своих покоев и приказал проводить вас к нему, как только вы приедете. Пожалуйте!
Его величество, на котором была куртка с бранденбургами и широкие казацкие шаровары, мечтал, сидя у окна. За стеклом мелькала в неверном свете мелкого теплого дождя бледная зелень тюильрийских садов.
— А, вот и ты! — Сказал Наполеон. — Возьми папиросу.
Вчера вечером вы, кажется, немало, напроказили с Грамон-Кадерусом в «Chateau des Fleurs».
По моему лицу скользнула самодовольная улыбка.
— Как, вашему величеству уже известно?
— Не все, но— кое-что…
— А известно ли вашему величеству последнее бонмо Грамон-Кадеруса?
— Нет, по ты мне расскажешь…
— Так вот. Нас было пять или шесть человек: я, ВьеАь Кастел, Грамон, Персиньи…
— Персиньи? — заметил император;. — Он нехорошо делает, что водится с Грэмоном после всего того, что в Париже рассказывают о его жене.
— Совершенно верно, государь… Итак, Персиньи, как это вполне понятно, находился в. возбужденном состоянии.
Он стал нам говорить о неприятностях, которые ему причиняет поведение герцогини.
— У этого господина совсем нет такта, — сказал император, пожимая плечами.
— Совершенно верно… Так вот, ваше величество, знаете ли вы, что Грамон изрек ему прямо в физиономию?
— Что?
— Он ему сказал: «Господин герцог, запрещаю вам в моем присутствии дурно отзываться о моей любовнице».
— Грамон пересолил, — проговорил, задумчиво улыбаясь, Наполеон.
— Такого же мнения, государь, были и мы все, в том числе Вьель-Кастель, хотя он был восхищен выходкой Грайона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58