Роскин погиб в народном ополчении летом 1941 года под Вязьмой. Всегда внешне невозмутимый, он приходил в состояние холодного негодования, как только начинал говорить о фашизме.
Его ненависть к фашизму, к бесноватому диктатору Гитлеру, к тотальному режиму была полна глубокого отвращения, какое мы испытываем перед гадиной.
Перед смертью жизнь подарила ему – одинокому и замкнутому – последнюю свою улыбку, – любовь прекрасной и преданной женщины.
Уходя в ополчение и попрощавшись с ней, он не оглянулся. Это было свыше его сил.
Есть испытания, какие никогда не должен был бы переносить человек, настолько они безжалостны и противоречат тому возвышенному и дорогому, чем он жил все годы и к чему упорно и постоянно звал людей. Звал своими мыслями, книгами, всем строем своего внутреннего мира.
Он ушел, а женщина долго смотрела с отчаянием на его чуть согнутую спину.
И я почему-то вспомнил, как моя мать, когда разошлась с отцом, после того как она осудила его за легкомыслие и прокляла за свою разбитую жизнь и неизбежной горестное будущее своих детей, разрыдалась, когда увидела сгорбленную, виноватую спину уходящего отца.
В спине этой было столько беспомощности, что мама не могла не разрыдаться. Еще мгновение – и она позвала бы его, побежала бы за ним, и он бы, конечно, вернулся. Но гордость, обида, нетерпимость не позволили ей этого сделать.
Может быть, взгляд в спину уходящего навсегда человека – самое страшное, что приходится переживать.
Уходя в ополчение, Роскин взял с собой яд (морфий). Он не боялся смерти, был к ней как-то весело-равнодушен. Единственное, чего он не мог бы перенести, по его словам, – это попасть в руки фашистам и позволить им издеваться над собой.
Под Вязьмой часть Роскина попала в кольцо. Немцы начали опрашивать пленных и отбирать евреев.
Переводчик из ополченцев сказал им, что Роскин – армянин. Казалось, он был спасен. Но какой-то негодяй выдал Роскина, и часовые отшвырнули его в сторону, где стояли евреи. Тогда Роскин принял яд. Говорят, он мучился недолго.
«Не выйдет!»
С каждым годом у Фраермана становилось все больше друзей. Поэтому «Конотоп» начал разбухать, как тесто на опаре, и размножаться, как говорил Роскин, естественным почкованием.
Пришлось в конце концов установить три разряда «Конотопов» – малый, средний и большой.
«Малый Конотоп» собирался в первоначальном тесном составе почти каждый вечер. В «Средний Конотоп» вошли новые «общники» – Василий Гроссман, Семен Гехт, Андрей Платонов, старый наш друг по Батуму архитектор Миша Синявский и его жена Люсьена. Собирался «Средний Конотоп» вместе с «Малым» раз в неделю. И наконец, примерно раз в месяц собирался «Большой Конотоп», – громоздкий и шумный.
На «Большом Конотопе» можно было встретить самых разношерстных людей – от сибирского восторженного поэта Вани Ерошина («Душа горит!») до академика французского типа, как бы увенчанного лаврами историка Тар-ле, и от корректного до последней пушинки, снятой с пиджака, писателя Георгия Шторма до волгаря и «окалыци-ка» книголюба Шуры Алимова – косовороточного вечного студента.
Гайдар писал шуточные стихи про каждого участника «Конотопов», но, к сожалению, их никто не записывал, и сейчас они забыты. Он сочинил гимн «Конотопа». В этом гимне трогательно изображалась смерть Гайдара в Конотопе от неизвестной причины:
Конотопские девушки свяжут
На могилу душистый венок.
Конотопские девушки скажут:
«От чего это вмер паренек?»
Гимн кончался отчаянным воплем Гайдара:
Ах, давайте машину скорее!
Ах, везите меня в Конотоп!
В стихах о Фраермане были совершенно точные строки:
В небесах над всей вселенной,
Вечной жалостью томим,
Зрит небритый, вдохновенный,
Всепрощающий Рувим.
Стихи эти Гайдар писал стремительно, лукаво и иной раз беспощадно.
Однажды на «Малом Конотопе» я прочел короткий рассказ о книге, какую собирался писать – о «Кара-Бугазе».
Это был, собственно, не рассказ, а свободный план книги, украшенной авторскими отступлениями и цитатами из географических исследований, из книг по химии, отрывками из восточных поэтов и лоции Каспийского моря, из энциклопедии и моими размышлениями, выданными за чужие цитаты. Мне нравилось, что ни один ученый и литературовед не мог изобличить меня в неправильности этих цитат, так как и цитаты и их авторы были вымышлены.
Я прочел на «Конотопе» свой план и отдал его на всеобщее обсуждение. Но обсуждать особенно не стали, так как никто не знал, что такое Кара-Бугаз. Только Роскин сказал, что охотно согласился бы вместе со мной написать книгу о Кара-Бугазе, но это – бессмысленно, так как он уверен, что ни в какой Кара-Бугаз я не поеду и книгу о нем не напишу.
Конечно, Роскин предложил пари. Если через год я не напишу книгу, то должен буду купить Роскину школьный микроскоп, а если напишу, то Роскин обязуется подарить мне хороший спиннинг. Понятие о хорошем спиннинге было чрезвычайно растяжимым и колебалось в пределах от пяти до тысячи рублей. Из-за цены этого спиннинга шли постоянные распри.
Мне хотелось написать книгу чисто географическую, суровую, строгую, похожую на отчет о путешествии, – такой же живописный, как самодельная и грубая карта, набросанная углем на куске оберточной бумаги.
С детства я досадовал, что вся земля исследована и описана, а в тот год эта досада была особенно сильной. Должно быть, оттого, что я вынужден был сидеть в Москве и ежегодно вариться в вязкой скуке телеграфного агентства РОСТА. Скука эта была для меня даже окрашена в грязновато-желтый цвет.
Особенно было досадно, что земля была исследована и описана зачастую совсем не теми людьми, которые могли бы передать ее сложную красоту и таинственность.
Все описано! Все! Все изучено! Почему известный картограф капитан Бутаков не оставил мне хоть небольшое Аральское море, чтобы я мог его объездить и описать. Я бы сделал это с величайшим наслаждением.
Я бы вспомнил до последней мелочи все обстоятельства, которые имели касательство к этому морю. Вспомнил бы даже проект французского писателя Бернардена де Сен-Пьера, пытавшегося устроить на берегах Арала республику для политических изгнанников изо всех стран мира. Но белобрысая трезвая немка Екатерина Вторая отвергла этот проект без всяких оснований.
Все на земле было описано, за исключением таких.редких и адских мест, как Кара-Бугаз. Поэтому он особенно меня привлекал и тревожил.
Я – человек совершенно не суеверный – все же помнил предупреждение геолога Алексея Дмитриевича Шацкого о том, что Кара-Бутаз грозит мне гибелью. Предупреждение это мне тоже нравилось.
Я решил весной непременно поехать в Кара-Бугаз.
Денег, конечно, не было, да и надежд на деньги тоже не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70