Он все время понимающе и презрительно улыбался.
Старый коммивояжер пытался прорваться на именины, но девушки его не пустили.
Девушки все были нарядные, а Люба, бледная, молчаливая, в черном платье, была похожа, по словам Альберта, на "королеву Марго".
Взволнованная Люба изредка подымала длинные ресницы, внимательно взглядывала на нас, и каждый раз меня поражал чистый блеск ее глаз.
Не верилось, что это та самая Люба, что недавно ночью рыдала, прикрыв рукой на груди разорванную батистовую рубашку и стиснув голые круглые колени, проклинала во весь голос плотного черного постояльца из 34-го номера, охальника, по ее словам, и подлеца.
Дядя Гриша побрился и надел розовую рубаху с чужого плеча, заколотую медной булавкой с изображением гусеницы.
Сели за стол, уставленный несвежими закусками из гостиничного ресторана и бутылками рябиновки. Посреди стола стоял большой букет фиолетовых бумажных роз.
Люба подошла к дяде Грише и пригладила его редкие волосы. Дядя Гриша поймал на лету Любину руку и пожал ее. Тогда Люба на минуту прижала к своей груди его дрожащую голову. Она смотрела при этом за окно поверх головы дядя Гриши, и глаза у нее были спокойные, как всегда.
Раскрасневшиеся, довольные девушки настойчиво нас угощали. Они ласково заглядывали в глаза и говорили:
-- Да покушайте же, пожалуйста, шобы Люба была всегда счастливая и здоровая. Да не стесняйтесь, пожалуйста! Это все свежее, только что из кухни, вы не думайте.
Люба сидела между дядей Гришей и мной.
-- Хочу вас спросить,-- сказала мне Люба,-- чего это вы все сочиняете? Каждый раз, когда я в номере у вас прибираю,-- всюду листочки валяются. Про что вы пишете? Про сердечную жизнь?
-- Да,-- ответил я.-- Про счастливую жизнь, Люба.
-- Была бы я интересная,-- вздохнула Люба,-- вы, может, и про меня удачно бы написали. Целый роман. А люди бы читали и плакали слезами.
-- Пей, Любка!-- крикнула Муся.-- Пока горе тебя не поломало.
Глаза у Любы потемнели.
-- Уймись!-- тихо сказала она.-- Я с горем заодно жить все равно не буду.
-- Да я просто так,-- ответила Маруся.-- Я ж тебе симпатизирую, Любка.
-- А песни вы тоже пишете?-- снова спросила меня Люба.-- На эту дуру Муську вы, между прочим, не обращайте внимания.
-- Нет, не пишу. Стихи когда-то писал. И знаю много стихов.
-- Чувствительных?
-- Да, пожалуй.
-- А вы прочитайте.
-- Ну что ж,-- ответил я. У меня от выпитой рябиновки уже началось легкое "кружение сердца".-- Я прочту вам одной. Сегодня -- ваш праздник.
-- Неужели одной?-- спросила Люба и немного подержалась за серебряное колечко у меня на мизинце.-- Чье это кольцо?
-- Мое.
-- Неправда, не ваше.
Все уже сильно шумели. Я на минуту задумался:
что бы прочесть понятное и простое?
"Все равно,-- подумал я,-- поймет она или нет!" И я начал немного нараспев говорить:
Нет, не тебя так пылко я люблю, Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье И молодость погибшую мою.
Шум за столом стих.
Когда порой я на тебя смотрю, В твои глаза вникая долгим взором:
Таинственным я занят разговором, Но не с тобой я сердцем говорю...
Я остановился.
-- Ну!-- резко сказала Люба. Раз уж начали читать такое, так рвите сердце.
Я говорю с подругой юных дней, В твоих чертах ищу черты другие, В устах живых -- уста давно немые. В глазах огонь угаснувших очей.
Одна из девушек с шумом втянула воздух и всхлипнула. -- Стихи поэта Лермонтова,-- сказал дядя Гриша, настраивая гитару,-- лучше петь, чем читать.
Он взял мягкий аккорд и запел приятным сильным тенором:
Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит...
Раз уж начали читать -- подхватывайте!-- приказал он, и гитара снова печально заговорила у него под пальцами.-- Все подхватывайте! "Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит".
Все тихо спели окончание строфы. Люба сидела, облокотившись на стол, опираясь подбородком на сложенные руки, и пела, глядя за окно. Глаза ее сияли. Дядя Гриша играл, подняв голову, и на щеке у него блестела слеза.
Дверь внезапно отворилась, и в комнату вошел плотный черный человек со сладкими восточными глазами, постоялец из 34-го номера.
-- Любочка-цыпочка,-- вкрадчиво сказал он.-- Я до вас. Выйдите на некоторое время. Мае страх как надо с вами поговорить.
-- Поговорить?-- спросила Люба и обернулась.-- Тебе надо со мной поговорить? В твоем номере?
-- А хотя бы и так. Номерок подходящий. Люба встала.
-- Сам знаешь, какой у меня день. Так и то лезешь, потерпеть не можешь, подлюга! Вон отсюда!
-- Любка! -- взвизгнула Муся, но было уже поздно. Люба схватила бутылку с рябиновкой и изо всей силы швырнула ее в черного человека.
Бутылка ударила его по голове и разбилась. Он схватился за лицо руками, размазал по толстым щекам кровь, смешанную с рябиновкой, попятился в коридор/ споткнулся о порог и молча рухнул навзничь.
-- Убью!-- дико закричала Люба.-- Всех поубиваю, как бешеных котов. Всех! Не трогайте меня! Не лезьте! В Сибирь пойду, на каторгу, а с вами, с гадами, рассчитаюсь!
Она упала на стул и положила голову на стол.
-- Девушки!-- сказала она с тихой тоской,-- Подружки мои дорогие! Неужто даже отмыться нам не дадут!
- Девушки!-- закричала она и затряслась.-- Я будто светлый сон видела... Спасибо тебе, дядя Гриша, спасибо, родненький мой. Спасибо вам всем.
Она захлебнулась слезами и закашлялась. Дядя Гриша стоял рядом с ней, дрожал и глотал слюну.
Я взял Любу за плечи. Даже сквозь платье я чувствовал, какие они были горячие.
Я понимал, что ей надо сказать то главное, что говорят человеку раз в жизни, чтобы его спасти. Но я не мог сказать этих главных слов о любви, помощи. Я не мог их сказать, как бы ни хотел этого. Может быть, надо было солгать, если бы была уверенность, что от этого Любе станет легче. Мои слова уже были сказаны давно, там, в Белоруссии, когда Леля, умирая, слегка оттолкнула меня и в глазах ее стояли, не проливаясь, глубокие слезы.
Да и не мои слова были нужны Любе. Слова эти должен был сказать дядя Гриша. Но что он мог, этот спившийся, дрожащий, хлипкий старик, живущий на свете из жалости.
И я ничего не сказал. Я взял руку Любы и пожал ее, а она быстро взглянула на меня сквозь слипшиеся от слез ресницы и погладила меня рукой по щеке.
Как бы ни ухмылялись серьезные люди, что бы они ни говорили о сентиментальности, я пронес этот взгляд через жизнь и никогда его не забуду.
В коридоре послышались быстрые шаги, звон шпор, громкие голоса. Я оглянулся. Весь коридор был заполнен толпой испуганных постояльцев гостиницы.
В комнату вошел тощий пристав с городовыми. Городовые вежливо придерживали шашки.
-- Прошу вас, барышня,-- сказал пристав сурово и как будто с сожалением.
Люба быстро встала и вышла, ни на кого не глядя. Она даже ни разу не обернулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69