Никогда не болтали «за жисть» с Бисмарком? То-то же!
Впрочем, у Детства тоже не складывается: дворовый бомонд на «дай» дает исключительно лопаткой и исключительно по морде. По мере усыпления родительского внимания обогащаю подрастающее поколение воспитательными тычками. Ночами читаю Спока.
– Приезжай на дачу, – зазывает прабабушка. – Тут у меня птички.
По приезде выясняется, что, помимо птичек, на даче комары, бабкины грядки, крапива, кошачье дерьмо под домом, ряска в канаве, соседская собака и сосед.
Мое робкое «все дети такие» окончательно теряет смысл, когда в соседний дом привозят полуторагодовалого Константина.
Подозреваю, что они пичкают его психотропными или дерут с 18:00 до 23:00 включительно. Во всяком случае, чтобы Фасолец мог играть самостоятельно в течение двух часов на площади три квадратных метра, к его правой ноге нужно привязать двадцатикилограммовую гирю.
С дачи сваливаем с ветерком, под вой бабки, оплакивающей растоптанные грядки, и благонамеренное «агу» соседского вражины.
– Это называется «гиперактивный ребенок», – утешает подружка. – Зато они лучше обучаются. Ты попробуй, может, чего получится.
Пробую.
Получается, что все вокруг «бж-ж машин поехан». Как правило, на тридцатой минуте обучения у меня приключается «поехан крыши».
И вот только не надо мне бесплатных советов. И утешений в духе «вырастет-привыкнешь-пистолет-лежит-там» мне тоже не треба. Я еще не настолько «поехан», чтобы предположить, что не привыкну.
Лучше пустите пожить, а?
Я борщ варить умею, например.
И котлеты жарить.
Говорят, хороший борщ…
Про Олю
На улицах стыли парочки, телевидение оплакивало папу, Оля шила нежное платье для нежного дня.
Что такое нежность – худенькая ключица из выреза, малиновое суфле или воскресенье в апреле?
Нежность – это волшебство.
Когда я чувствую, из какого картона сделан человек напротив, мне не хочется исчезнуть. Когда на зубах моих вязнет его предсказуемое «я», я не желаю ему лиха. Когда писчебумажный мир шлет мне свои резюме, я не отправляю их в помойное ведро.
Я просто хочу нежности. Как облапанная на вечеринке восьмиклассница, я требую компенсации за пережитое, и бегу за воздухом, и нахожу его.
«Зингер», черный кузнечик с золотом, бил по красному и пел про степь.
– Как тебе эта бретелька? Здорово? А ты представь, если через левое и чуть-чуть скосить…
– Не представляю. А что ты сверху наденешь? Утром будет холодно… Аккуратнее, палец прошьешь.
– А я нырк – и в такси, а там уж как-нибудь…
Смотри вот, какие духи купила. Душные, до одури. Но мне нравятся. Там дрянь какая-то. Чипиздрик-флориум, короче. И типа он только в этих духах.
Флакон с дамочкой. Дамочка в воде. Вода в блестках. И невероятный чипиздрик-флориум плещется на дне, пахнет миндалем и болтает беспрерывно.
– Да, а мужики нынче дерьмовые пошли.
– Куда пошли?
– Не смешно.
Но мужики морщатся.
Первый лежит в «Кулинарии» между 92-й и 97-й страницами. Среди супов, ризотто и шарлоток его хлебало ухитряется оставаться одухотворенным. При этом уютен, как домашние тапки, и отчего-то смешон. Каждый раз, приходя в ее квартиру, я должна навестить его.
Иначе никак.
– По-моему, он опять похудел.
– По-моему, тебе пора в психушку.
– А знаешь, как звали того мальчика?
Его звали не Отъебизззь. Хотя при первом взгляде на икеевскую рамку в голову приходит именно это имя.
Анатолий Николаевич 3-в. Хорош для дамских столиков, полночных воспоминаний и кухонных кранов. Все закономерно – после зануды должен быть негодяй. Впрочем, невзирая на половую беспорядочность, краны он чинил как бог – это факт.
Третий? А третий у себя в Марьине. Да, пьян.
Я застала его на предпоследней стадии. Это когда еще блюешь, но после все равно прикладываешься. Переехал в Марьино после того, как перестал блевать.
Увозили потешно: к тому моменту, когда она пришла к мысли об «аривидерчи с выбросом имущества», выяснилось, что такового не имеется. Любовь пустилась в кругосветку в пластиковых вьетнамках, газетной шляпке треугольничком и с присказкой «хренов Наполеон» вместо поцелуя.
Четвертому шьют платье. Красное платье из нежности.
«Зингер» урчит, чипиздрик благоухает. Выточки, полочки и булавки укладываются в немыслимый наряд. За правой стеной ссорятся дети, за левой – внуки выдирают друг у друга игрушку, наверху – топит яд соседка, внизу – мерзлая земля.
– Ты знаешь, мне по фигу. Пусть что хотят, то и думают. Послезавтра я попробую жить заново, и точка.
Разве нельзя?
– А если послезавтра он не придет? Ну вдруг? Что ты будешь делать?
– Радоваться от того, что я хотя бы попробовала…
И потом – у меня же останется это платье…
Я дотрагиваюсь до ее плеча, в том месте, где красная бретелька пересекается с черной лямкой лифчика. И чувствую пульс. И радуюсь от того, что хоть кто-то жив.
О моделях
В своей неземной красоте я была уверена всегда. К пятнадцати годам эта уверенность достигла пика и поперла наружу, выражаясь в весьма незамысловатой идеологии «все лохи, а я звезда». Распространяться о том, что ты звезда, можно до бесконечности, но, как известно, к небосводу это не приблизит. Последней каплей в копилку моих горестей послужило интервью с Наоми Кемпбелл. И вот если три десятка девочек, поглядев на Наоми, решили, что с модельным бизнесом им стоит повременить, Катечкина рассудила с точностью до наоборот.
«Ужо ежели всяких афроамеркинцев к эфиру допускают, дык тогда я со своим рязанским абрисом вместо программы „Время“ транслироваться буду», – решила я и пошла устраиваться в агентство.
Тут надо отметить, что это в наше время таких шарашек хренова тонна и вы прямо с рождения ребенка можете в профурсетки определить. Десять лет назад ситуация была иной, и для того, чтобы пересчитать модельные агентства, хватило бы пальцев одной руки.
Первый вопрос, вставший передо мной, «что именно надеть на кастинг» я разрешила стремительно. У меня в наличии имелась всего лишь одна вещь, подходящая к торжественности случая, а именно коротенький синтетический сарафанишко, в котором я еще в шестой класс ходила. Вся прелесть одежонки заключалась в том, что как раз к девятому классу она наконец-то села «как надо» – по минимуму прикрывая ноги и по максимуму утягивая грудь до идеальных 90.
Правда, без сложностей не обошлось. Сарафан оказался слишком коротким, и из-под верхней одежды выглядывать не желал.
«Не беда», – подумала я и тут же позаимствовала мамин осенний пиджак. Пиджак был ал и плечист, как бурка, но подол все же открывал.
Довершив картину ботинками с огромными серебряными пряжками, я отправилась в путь.
«Приемный» офис находился на Мясницкой. Еще по дороге туда, глядя на свое испуганное отражение в стекле вагона метро, я заподозрила, что делаю что-то «не то».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Впрочем, у Детства тоже не складывается: дворовый бомонд на «дай» дает исключительно лопаткой и исключительно по морде. По мере усыпления родительского внимания обогащаю подрастающее поколение воспитательными тычками. Ночами читаю Спока.
– Приезжай на дачу, – зазывает прабабушка. – Тут у меня птички.
По приезде выясняется, что, помимо птичек, на даче комары, бабкины грядки, крапива, кошачье дерьмо под домом, ряска в канаве, соседская собака и сосед.
Мое робкое «все дети такие» окончательно теряет смысл, когда в соседний дом привозят полуторагодовалого Константина.
Подозреваю, что они пичкают его психотропными или дерут с 18:00 до 23:00 включительно. Во всяком случае, чтобы Фасолец мог играть самостоятельно в течение двух часов на площади три квадратных метра, к его правой ноге нужно привязать двадцатикилограммовую гирю.
С дачи сваливаем с ветерком, под вой бабки, оплакивающей растоптанные грядки, и благонамеренное «агу» соседского вражины.
– Это называется «гиперактивный ребенок», – утешает подружка. – Зато они лучше обучаются. Ты попробуй, может, чего получится.
Пробую.
Получается, что все вокруг «бж-ж машин поехан». Как правило, на тридцатой минуте обучения у меня приключается «поехан крыши».
И вот только не надо мне бесплатных советов. И утешений в духе «вырастет-привыкнешь-пистолет-лежит-там» мне тоже не треба. Я еще не настолько «поехан», чтобы предположить, что не привыкну.
Лучше пустите пожить, а?
Я борщ варить умею, например.
И котлеты жарить.
Говорят, хороший борщ…
Про Олю
На улицах стыли парочки, телевидение оплакивало папу, Оля шила нежное платье для нежного дня.
Что такое нежность – худенькая ключица из выреза, малиновое суфле или воскресенье в апреле?
Нежность – это волшебство.
Когда я чувствую, из какого картона сделан человек напротив, мне не хочется исчезнуть. Когда на зубах моих вязнет его предсказуемое «я», я не желаю ему лиха. Когда писчебумажный мир шлет мне свои резюме, я не отправляю их в помойное ведро.
Я просто хочу нежности. Как облапанная на вечеринке восьмиклассница, я требую компенсации за пережитое, и бегу за воздухом, и нахожу его.
«Зингер», черный кузнечик с золотом, бил по красному и пел про степь.
– Как тебе эта бретелька? Здорово? А ты представь, если через левое и чуть-чуть скосить…
– Не представляю. А что ты сверху наденешь? Утром будет холодно… Аккуратнее, палец прошьешь.
– А я нырк – и в такси, а там уж как-нибудь…
Смотри вот, какие духи купила. Душные, до одури. Но мне нравятся. Там дрянь какая-то. Чипиздрик-флориум, короче. И типа он только в этих духах.
Флакон с дамочкой. Дамочка в воде. Вода в блестках. И невероятный чипиздрик-флориум плещется на дне, пахнет миндалем и болтает беспрерывно.
– Да, а мужики нынче дерьмовые пошли.
– Куда пошли?
– Не смешно.
Но мужики морщатся.
Первый лежит в «Кулинарии» между 92-й и 97-й страницами. Среди супов, ризотто и шарлоток его хлебало ухитряется оставаться одухотворенным. При этом уютен, как домашние тапки, и отчего-то смешон. Каждый раз, приходя в ее квартиру, я должна навестить его.
Иначе никак.
– По-моему, он опять похудел.
– По-моему, тебе пора в психушку.
– А знаешь, как звали того мальчика?
Его звали не Отъебизззь. Хотя при первом взгляде на икеевскую рамку в голову приходит именно это имя.
Анатолий Николаевич 3-в. Хорош для дамских столиков, полночных воспоминаний и кухонных кранов. Все закономерно – после зануды должен быть негодяй. Впрочем, невзирая на половую беспорядочность, краны он чинил как бог – это факт.
Третий? А третий у себя в Марьине. Да, пьян.
Я застала его на предпоследней стадии. Это когда еще блюешь, но после все равно прикладываешься. Переехал в Марьино после того, как перестал блевать.
Увозили потешно: к тому моменту, когда она пришла к мысли об «аривидерчи с выбросом имущества», выяснилось, что такового не имеется. Любовь пустилась в кругосветку в пластиковых вьетнамках, газетной шляпке треугольничком и с присказкой «хренов Наполеон» вместо поцелуя.
Четвертому шьют платье. Красное платье из нежности.
«Зингер» урчит, чипиздрик благоухает. Выточки, полочки и булавки укладываются в немыслимый наряд. За правой стеной ссорятся дети, за левой – внуки выдирают друг у друга игрушку, наверху – топит яд соседка, внизу – мерзлая земля.
– Ты знаешь, мне по фигу. Пусть что хотят, то и думают. Послезавтра я попробую жить заново, и точка.
Разве нельзя?
– А если послезавтра он не придет? Ну вдруг? Что ты будешь делать?
– Радоваться от того, что я хотя бы попробовала…
И потом – у меня же останется это платье…
Я дотрагиваюсь до ее плеча, в том месте, где красная бретелька пересекается с черной лямкой лифчика. И чувствую пульс. И радуюсь от того, что хоть кто-то жив.
О моделях
В своей неземной красоте я была уверена всегда. К пятнадцати годам эта уверенность достигла пика и поперла наружу, выражаясь в весьма незамысловатой идеологии «все лохи, а я звезда». Распространяться о том, что ты звезда, можно до бесконечности, но, как известно, к небосводу это не приблизит. Последней каплей в копилку моих горестей послужило интервью с Наоми Кемпбелл. И вот если три десятка девочек, поглядев на Наоми, решили, что с модельным бизнесом им стоит повременить, Катечкина рассудила с точностью до наоборот.
«Ужо ежели всяких афроамеркинцев к эфиру допускают, дык тогда я со своим рязанским абрисом вместо программы „Время“ транслироваться буду», – решила я и пошла устраиваться в агентство.
Тут надо отметить, что это в наше время таких шарашек хренова тонна и вы прямо с рождения ребенка можете в профурсетки определить. Десять лет назад ситуация была иной, и для того, чтобы пересчитать модельные агентства, хватило бы пальцев одной руки.
Первый вопрос, вставший передо мной, «что именно надеть на кастинг» я разрешила стремительно. У меня в наличии имелась всего лишь одна вещь, подходящая к торжественности случая, а именно коротенький синтетический сарафанишко, в котором я еще в шестой класс ходила. Вся прелесть одежонки заключалась в том, что как раз к девятому классу она наконец-то села «как надо» – по минимуму прикрывая ноги и по максимуму утягивая грудь до идеальных 90.
Правда, без сложностей не обошлось. Сарафан оказался слишком коротким, и из-под верхней одежды выглядывать не желал.
«Не беда», – подумала я и тут же позаимствовала мамин осенний пиджак. Пиджак был ал и плечист, как бурка, но подол все же открывал.
Довершив картину ботинками с огромными серебряными пряжками, я отправилась в путь.
«Приемный» офис находился на Мясницкой. Еще по дороге туда, глядя на свое испуганное отражение в стекле вагона метро, я заподозрила, что делаю что-то «не то».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51