Петрова бы, наверное, сказала, что от любви бывают только дети и сифилис. Ну, еще и алименты, пожалуй.
Дура она, Петрова эта.
А сифилиса у Маши никогда не было. И детей тоже.
– Маша, надо предохраняться! – учила Машу мама, бывший работник главка. – У нас в управлении у одной женщины дочка двойню родила.
Глядя на свое худое, покрытое ржавыми родимыми пятнами тело, Маша понимала, что двойню ей разместить негде, и шла в аптеку за презервативами. В первый раз было немного неудобно – она попала сразу же после перерыва и толпа бабок с бесплатными рецептами здорово проехалась по ее персоне. А потом она привыкла и даже находила удовольствие в покупке латекса. Презерватив являлся гарантом социальной принадлежности влагалища почище семейного фото в рамке. Кокетливо выпирающие из заднего кармашка пакетики напрочь отбивали вопросы подруг«каконотамутебя вообще». И не важно, что «вообще-то все было плохо», – резина говорила об обратном. «Я трахаюсь каждый день, – говорила резина. – Каждую ночь и каждый вечер. Иначе зачем бы я лежала в этом самом кармане?»
– Действительно, зачем? – вздыхали подружки и провожали Машу завистливыми взглядами.
Иллюзия любви жила и в цветах. Но с цветами было хуже: во-первых, они стоили денег, а во-вторых, за их покупкой могли поймать. Что бы она тогда ответила? Что все авансы, премии и командировочные уходят на бутоны в золоченой обертке?
Но Васю родили именно цветы. Точно похотливый античный бог, он вышел из них и остался навсегда.
Это случилось зимой.
В тот день Маша была особенно несчастной. Опоздавший троллейбус, потерявшийся отчет, традиционный выговор начальства.
Эмоции требовали выхода, и Маша спустилась к Петровой, чтобы поплакаться. Но и там ее ждал удар: вместо привычной, изъеденной солями дружеской жилетки, Машу встретил неожиданно кокетливый норковый жакетик с меховой розочкой у ворота.
– Лешка подарил, – ехидно осклабилась Петрова. – Говорит, чтоб не мерзла.
И было в этом «не мерзла» столько вызова, столько превосходящей неизвестно что бабьей сущности, что жизнь Машина померкла и опустела в один миг.
Она просидела на работе до вечера – все боялась, что откроет дверь, а там вместо колкого январского снега пустота пахнет ей в лицо и закрутит-завертит.
Но никакой пустоты не было. Даже наоборот. Ошалевшие от пришествия нового года граждане довольно живо фланировали по улице, ругаясь на гололед и автотранспорт. Глядя на эти, большей частью скучные, практически брейгелевские лица, Маша вдруг почувствовала себя лучше.
– В конце концов, это глупость – так поедать себя из-за какой-то меховой розочки, – рассуждала она по дороге домой. – Тоже мне розарий ходячий…
И словно в подтверждение своего флористического манифеста, купила она увесистую охапку невесть каких цветов. И желтые там были, и красные, и синие, и даже травка-метелочка была. Все как у людей.
– Откуда? – спросила у Маши удивленная мама, запихивая вечернюю газету в карман халата.
– Вася подарил, – с вызовом ответила ей Маша и стала разуваться.
Так, неожиданно для самой Маши, Вася появился на свет и тут же начал жить отдельной, вполне самостоятельной жизнью.
Как и большинство мужчин, был он глуп своей мужской глупостью, но от этого еще более реален и значителен.
Как ни странно, главную особенность Васиного характера прежде всего разгадала мама Маши.
– Дурак он, Вася твой, – добродушно сказала она. – Цветы-то перемороженные совсем.
– И правда дурак, – радостно согласилась Маша. – Он меня в кино зачем-то пригласил. На послезавтра.
Послезавтра Маша поняла, что Вася не только неумен, но и нахален. Во-первых, купил билеты на последний ряд, а во-вторых, начал лезть целоваться еще во время титров.
– Целоваться в кино? Анахронизм, – безжалостно выдохнула на нее в курилке Петрова. – Он бы тебя еще в музей сводил. Па-ле-он-то-ло-гический.
Но Маша пропустила петровские речи мимо ушей. Неизвестно еще, что лучше – Вася со своим кино или ейный Лешка, который то норковые жакетики, то кулаком по уху.
– А летом мы, может быть, в Амман поедем, – вальяжно протянула она и стряхнула пепел с сигареты.
– Так прям и в Амман, – не унималась Петрова. – Вы же только-только познакомились.
– А он очень решительный, – в тон ей ответила Маша. – И потом, Амман – это тебе не Сейшелы, а так…
Только что вернувшаяся из Эмиратов Петрова обиженно хмыкнула и уползла к себе.
А Вася рос. Зима сменялась весною, весна распускалась в лето и вместе с этой довольно скучной сезонностью набирал он свою настоящую мужскую силу. Точно ядовитый фрукт, необъяснимая ошибка природы, колесил Вася по женским светелкам, и всякий, вкусивший янтарный бок его, был навсегда отравлен идеальностью Васиного организма.
– Пишет стихи? – причмокивала неисправимая идеалистка Сидорова. – Как это? Вот так прям берет и пишет?
– Ну да, – рассеянно вздыхала Маша. – Романтик… Или сумасшедший.
На слове «сумасшедший» Маша делала значительное лицо и вновь уходила в любовный морок.
– Подожди! Я не поняла. Он тебе их пишет, что ли? – давилась кофе Сидорова.
– А то кому же? – еще более рассеянно вздыхала Маша. – Правда, там с рифмой не очень…
У Сидоровой сохли губы и жгло в подреберье – плохие Васины стихи метастазами проникали внутрь и подбирались к сердцу.
После Машиного ухода Сидорова мучилась три дня и даже бегала в женскую консультацию за больничным.
Жадная Егорова, напротив, отделалась легким насморком: углядела штампик на цепочке. А не углядела бы – лежать ей с ангиной, хапуге.
Цепочка и впрямь была хороша: тоненькая, серебряная, с крохотными капельками позолоты в сочленениях и небольшим бирюзовым камушком вместо кулона.
– Вчера подарил, – звенела цепочкой Маша. – Говорит, к глазам подходит.
– Да, недурна, – как-то по-лисьи отвечала Егорова. – На антикварную похожа. Дай посмотреть!
Маленькими своими руками вертела она Васин подарок, и бирюзовый плевок тускло мерцал в свете лампы.
– Вот! Штамп-то турецкий. И никакой это не антиквариат! – почти сразу же просияла она. – Дурят мужики нашу бабу как могут.
– Но ведь к глазам-то все равно подходит, – улыбалась Маша, и синий взгляд ее сливался с бирюзовым намертво, и в носу Егоровой першило и мокло.
Таня, Лека и Кирочка простудились сразу же. Коллективный грипп носил весьма острый характер. Вася не увлекался футболом, как Юрик, не раскидывал носки, как Славик, и не храпел, как Иннокентий.
– Как это не храпит? – расстраивалась Кирочка. – Может быть, ты его чем-нибудь особенным кормишь?
– Вообще не кормлю, – пожимала плечами Маша. – Он и сам прекрасно готовит.
– Сам готовит? – еще больше расстраивалась Кирочка. – И как? Вкусно?
– Ты что, не заметила, как я поправилась?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Дура она, Петрова эта.
А сифилиса у Маши никогда не было. И детей тоже.
– Маша, надо предохраняться! – учила Машу мама, бывший работник главка. – У нас в управлении у одной женщины дочка двойню родила.
Глядя на свое худое, покрытое ржавыми родимыми пятнами тело, Маша понимала, что двойню ей разместить негде, и шла в аптеку за презервативами. В первый раз было немного неудобно – она попала сразу же после перерыва и толпа бабок с бесплатными рецептами здорово проехалась по ее персоне. А потом она привыкла и даже находила удовольствие в покупке латекса. Презерватив являлся гарантом социальной принадлежности влагалища почище семейного фото в рамке. Кокетливо выпирающие из заднего кармашка пакетики напрочь отбивали вопросы подруг«каконотамутебя вообще». И не важно, что «вообще-то все было плохо», – резина говорила об обратном. «Я трахаюсь каждый день, – говорила резина. – Каждую ночь и каждый вечер. Иначе зачем бы я лежала в этом самом кармане?»
– Действительно, зачем? – вздыхали подружки и провожали Машу завистливыми взглядами.
Иллюзия любви жила и в цветах. Но с цветами было хуже: во-первых, они стоили денег, а во-вторых, за их покупкой могли поймать. Что бы она тогда ответила? Что все авансы, премии и командировочные уходят на бутоны в золоченой обертке?
Но Васю родили именно цветы. Точно похотливый античный бог, он вышел из них и остался навсегда.
Это случилось зимой.
В тот день Маша была особенно несчастной. Опоздавший троллейбус, потерявшийся отчет, традиционный выговор начальства.
Эмоции требовали выхода, и Маша спустилась к Петровой, чтобы поплакаться. Но и там ее ждал удар: вместо привычной, изъеденной солями дружеской жилетки, Машу встретил неожиданно кокетливый норковый жакетик с меховой розочкой у ворота.
– Лешка подарил, – ехидно осклабилась Петрова. – Говорит, чтоб не мерзла.
И было в этом «не мерзла» столько вызова, столько превосходящей неизвестно что бабьей сущности, что жизнь Машина померкла и опустела в один миг.
Она просидела на работе до вечера – все боялась, что откроет дверь, а там вместо колкого январского снега пустота пахнет ей в лицо и закрутит-завертит.
Но никакой пустоты не было. Даже наоборот. Ошалевшие от пришествия нового года граждане довольно живо фланировали по улице, ругаясь на гололед и автотранспорт. Глядя на эти, большей частью скучные, практически брейгелевские лица, Маша вдруг почувствовала себя лучше.
– В конце концов, это глупость – так поедать себя из-за какой-то меховой розочки, – рассуждала она по дороге домой. – Тоже мне розарий ходячий…
И словно в подтверждение своего флористического манифеста, купила она увесистую охапку невесть каких цветов. И желтые там были, и красные, и синие, и даже травка-метелочка была. Все как у людей.
– Откуда? – спросила у Маши удивленная мама, запихивая вечернюю газету в карман халата.
– Вася подарил, – с вызовом ответила ей Маша и стала разуваться.
Так, неожиданно для самой Маши, Вася появился на свет и тут же начал жить отдельной, вполне самостоятельной жизнью.
Как и большинство мужчин, был он глуп своей мужской глупостью, но от этого еще более реален и значителен.
Как ни странно, главную особенность Васиного характера прежде всего разгадала мама Маши.
– Дурак он, Вася твой, – добродушно сказала она. – Цветы-то перемороженные совсем.
– И правда дурак, – радостно согласилась Маша. – Он меня в кино зачем-то пригласил. На послезавтра.
Послезавтра Маша поняла, что Вася не только неумен, но и нахален. Во-первых, купил билеты на последний ряд, а во-вторых, начал лезть целоваться еще во время титров.
– Целоваться в кино? Анахронизм, – безжалостно выдохнула на нее в курилке Петрова. – Он бы тебя еще в музей сводил. Па-ле-он-то-ло-гический.
Но Маша пропустила петровские речи мимо ушей. Неизвестно еще, что лучше – Вася со своим кино или ейный Лешка, который то норковые жакетики, то кулаком по уху.
– А летом мы, может быть, в Амман поедем, – вальяжно протянула она и стряхнула пепел с сигареты.
– Так прям и в Амман, – не унималась Петрова. – Вы же только-только познакомились.
– А он очень решительный, – в тон ей ответила Маша. – И потом, Амман – это тебе не Сейшелы, а так…
Только что вернувшаяся из Эмиратов Петрова обиженно хмыкнула и уползла к себе.
А Вася рос. Зима сменялась весною, весна распускалась в лето и вместе с этой довольно скучной сезонностью набирал он свою настоящую мужскую силу. Точно ядовитый фрукт, необъяснимая ошибка природы, колесил Вася по женским светелкам, и всякий, вкусивший янтарный бок его, был навсегда отравлен идеальностью Васиного организма.
– Пишет стихи? – причмокивала неисправимая идеалистка Сидорова. – Как это? Вот так прям берет и пишет?
– Ну да, – рассеянно вздыхала Маша. – Романтик… Или сумасшедший.
На слове «сумасшедший» Маша делала значительное лицо и вновь уходила в любовный морок.
– Подожди! Я не поняла. Он тебе их пишет, что ли? – давилась кофе Сидорова.
– А то кому же? – еще более рассеянно вздыхала Маша. – Правда, там с рифмой не очень…
У Сидоровой сохли губы и жгло в подреберье – плохие Васины стихи метастазами проникали внутрь и подбирались к сердцу.
После Машиного ухода Сидорова мучилась три дня и даже бегала в женскую консультацию за больничным.
Жадная Егорова, напротив, отделалась легким насморком: углядела штампик на цепочке. А не углядела бы – лежать ей с ангиной, хапуге.
Цепочка и впрямь была хороша: тоненькая, серебряная, с крохотными капельками позолоты в сочленениях и небольшим бирюзовым камушком вместо кулона.
– Вчера подарил, – звенела цепочкой Маша. – Говорит, к глазам подходит.
– Да, недурна, – как-то по-лисьи отвечала Егорова. – На антикварную похожа. Дай посмотреть!
Маленькими своими руками вертела она Васин подарок, и бирюзовый плевок тускло мерцал в свете лампы.
– Вот! Штамп-то турецкий. И никакой это не антиквариат! – почти сразу же просияла она. – Дурят мужики нашу бабу как могут.
– Но ведь к глазам-то все равно подходит, – улыбалась Маша, и синий взгляд ее сливался с бирюзовым намертво, и в носу Егоровой першило и мокло.
Таня, Лека и Кирочка простудились сразу же. Коллективный грипп носил весьма острый характер. Вася не увлекался футболом, как Юрик, не раскидывал носки, как Славик, и не храпел, как Иннокентий.
– Как это не храпит? – расстраивалась Кирочка. – Может быть, ты его чем-нибудь особенным кормишь?
– Вообще не кормлю, – пожимала плечами Маша. – Он и сам прекрасно готовит.
– Сам готовит? – еще больше расстраивалась Кирочка. – И как? Вкусно?
– Ты что, не заметила, как я поправилась?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51