Но при виде этой лестницы и он замер в изумлении. Перед первой ее ступенью стоял алтарь, украшенный гигантской маской змеи, и стела. Но не они были самыми замечательными украшениями лестницы. Все ее ступени покрывала причудливая вязь иероглифов; каждый из них был замечательным по тонкости рисунка, вся же эта гигантская надпись рассказывала о наиболее значительных, подчас выдающихся событиях в истории Копана на протяжении почти двух столетий.
Но не иероглифы, которых ни Хун-Ахау, ни Иш-Кусам не умели читать, поразили их: с обеих сторон лестницы, на широких балюстрадах, высилось множество скульптур: одни из них изображали извивающихся змей, другие – птичьи головы. Среди иероглифов были на рельефах и фигуры людей. Они, полулежа в небрежной позе, казалось, отдыхали, внося разнообразие и еще больше украшая покрытую письменами лестницу.
Но и это было еще не все. Через каждые десять ступеней в центре стояли троны, на которых восседали каменные владыки в нарядных одеяниях; на головах у них красовались шлемы с пышными плюмажами. Рука мастера точно передала мельчайшие детали. Яркие краски, наложенные на скульптуры, играли на солнце, как радуга.
Смешавшись с толпой, зачарованные, поднимались по ступеням чудесной лестницы Хун-Ахау с женой.
Им даже немного страшно было становиться на камни, так пышно разукрашенные.
На одной из широких площадок работало человек десять рабов. Они укрепляли выступ, на котором возвышалась статуя какого-то божества. Прохожие равнодушно проходили мимо, не оглядываясь на работавших. Один из рабов, совсем уже старик, страшно худой, внезапно упал. Тотчас надсмотрщик, подняв палку, бросился к нему. Но в это время со стороны стадиона раздались громкие крики. Видимо, игра подошла к концу. И надсмотрщик, решив, что упавший не уйдет от наказания, отбежал в сторону, чтобы посмотреть, что происходит на стадионе.
– Подожди меня здесь, – поспешно проговорил Хун-Ахау жене, показывая ей на противоположную балюстраду. Сам же подбежал к упавшему, приподнял его голову и быстро протянул ему кукурузную лепешку. Старик стал жадно есть, глотая непережеванные куски и со страхом поглядывая в ту сторону, куда скрылся надсмотрщик.
Побросав работу, рабы окружили Хун-Ахау.
– Откуда ты?
– Он похож на воина из Киригуа, – тихо сказал самый мблодой раб.
– Да, я знаю, что меня так называют иногда, – удивленно ответил Хун-Ахау. – Но я живу в Чаламте.
Его уже не слушали.
– Воин из Киригуа! Я дождался твоего прихода, – прошептал старик.
– Это он, воин из Киригуа! – пронеслось над площадкой.
И тогда один раб, высокий и плечистый, расталкивая остальных, приблизился к Хун-Ахау и проговорил:
– Сейчас уходи, пока не вернулся надсмотрщик. Но ночью мы будем ждать тебя. – Он тут же объяснил, как пройти к хижине, в которой ночуют рабы, и добавил: – Спросишь меня, меня зовут Мутупуль. Мы давно ждем тебя…
Издали показалась фигура надсмотрщика; Хун-Ахау отошел в сторону, взял за руку Иш-Кусам и направился вниз по лестнице. Все произошло так быстро, что в толпе людей, поднимавшихся в храм и спускавшихся из него, никто ничего не заметил. Наши путники как ни в чем не бывало пошли дальше, расспрашивая, как пройти на рынок…
Вернулись они в Чаламте только на пятый день.
– Жена в дороге заболела, – оправдывался Хун-Ахау, положив перед батабом подношения, купленные почти что на всю выручку от проданных товаров.
Кавох отнесся к этому равнодушно, но подарки взял.
В тот же день ближайшие друзья узнали, что задержался он в Копане не из-за болезни Иш-Кусам.
Снова уснуло Чаламте. И снова в хижине у Хун-Ахау собрались друзья.
– Четыре ночи подряд, – рассказывал он, – мне удавалось пробираться в сараи, в которых ночуют рабы. Среди них немало забитых, всего боящихся, нерешительных. Но большинство не такие. И я много советовался с лучшими из них. Особенно с одним, его зовут Мутупуль. Он свел меня с самыми смелыми, самыми решительными. Все говорят одно: дальше нельзя терпеть…
– Дальше нельзя терпеть, – отозвался Эсанаб. Он накануне уплатил подати и батабу, и в Копан. Теперь его семье нечего было есть. – Ни зерна ишима, ни единого боба не осталось в моей хижине, – с отчаянием в голосе проговорил он, обращаясь к собравшимся.
– Дальше нельзя терпеть! – поддержали они его.
– Что же нам делать? – спросил Ах-Мис.
– В Копане, – начал Хун-Ахау, – мне рассказали историю одного города. Города этого больше нет, его съели джунгли. Никто точно не знает, что произошло. Одни считают, что не выдержали рабы, восстали и разрушили город. Другие объясняют по-иному: рабы, ремесленники и землепашцы сговорились и покинули город, ушли навсегда в новые земли, подальше от своих властелинов. А без них город умер…
Хун-Ахау замолк и оглядел слушавших. Поняли ли они его? Вот Эсанаб поднял голову, в глазах его затаенный огонь.
– Когда наши женщины растирают кукурузу на лепешки, – тихо сказал он, – они берут зерно небольшими пригоршнями. Так его легче растереть. Нас тоже разотрут и уничтожат, если мы не пойдем все вместе!
– Куда пойдем? – раздался испуганный голос.
– Дорога у нас только одна, – отчетливо произнес Хун-Ахау. – На Копан! Рабы ждут нас!
– Помогите нам, боги, – сказал старый На-Цин, – будьте милостивы к нашим детям!
– Нашим детям должны помочь мы сами, – тихо возразил Хун-Ахау.
Он и не подозревал, что слова эти окажутся пророческими, а участь маленького Укана в скором времени решит очень многое, и не только в его судьбе…
Прошло несколько месяцев, и новое бедствие обрушилось на земледельцев – засуха. Все на полях горело и сохло. Денно и нощно молились жрецы, принося богам обильные жертвы. И все чаще собирались в хижине Хун-Ахау люди, все чаще приходили гонцы из соседних селений к «воину из Киригуа».
– Что делать? Как жить дальше? – спрашивали они.
А засуха не прекращалась. Ни единой капли дождя не упало на иссохшую, покрывшуюся трещинами землю.
Верховный жрец Копана разослал своих помощников отбирать в селениях детей для очередных жертвоприношений.
– Боги требуют крови! – кричали они страшными голосами. – Боги требуют крови, они обратят ее в дождь. Счастливы родители, чьи дети утолят своею кровью жажду богов!
И в Чаламте пришел посланец смерти. Он велел всем жителям собраться на площади у маленького храма. Рядом с собой он поставил батаба и жреца Чаламте, согнувшегося от старости Хапай-Кана.
Посланец верховного жреца долго выкрикивал проклятия нечестивцам, разгневавшим самого Кинича-Как-Мо. А потом указал на крошку Укана, единственного сына Ах-Миса, и сказал, что берет его в Копан, что на него пал счастливый жребий быть принесенным в жертву могучему владыке гроз, Одноногому.
Дико вскрикнула жена Ах-Миса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Но не иероглифы, которых ни Хун-Ахау, ни Иш-Кусам не умели читать, поразили их: с обеих сторон лестницы, на широких балюстрадах, высилось множество скульптур: одни из них изображали извивающихся змей, другие – птичьи головы. Среди иероглифов были на рельефах и фигуры людей. Они, полулежа в небрежной позе, казалось, отдыхали, внося разнообразие и еще больше украшая покрытую письменами лестницу.
Но и это было еще не все. Через каждые десять ступеней в центре стояли троны, на которых восседали каменные владыки в нарядных одеяниях; на головах у них красовались шлемы с пышными плюмажами. Рука мастера точно передала мельчайшие детали. Яркие краски, наложенные на скульптуры, играли на солнце, как радуга.
Смешавшись с толпой, зачарованные, поднимались по ступеням чудесной лестницы Хун-Ахау с женой.
Им даже немного страшно было становиться на камни, так пышно разукрашенные.
На одной из широких площадок работало человек десять рабов. Они укрепляли выступ, на котором возвышалась статуя какого-то божества. Прохожие равнодушно проходили мимо, не оглядываясь на работавших. Один из рабов, совсем уже старик, страшно худой, внезапно упал. Тотчас надсмотрщик, подняв палку, бросился к нему. Но в это время со стороны стадиона раздались громкие крики. Видимо, игра подошла к концу. И надсмотрщик, решив, что упавший не уйдет от наказания, отбежал в сторону, чтобы посмотреть, что происходит на стадионе.
– Подожди меня здесь, – поспешно проговорил Хун-Ахау жене, показывая ей на противоположную балюстраду. Сам же подбежал к упавшему, приподнял его голову и быстро протянул ему кукурузную лепешку. Старик стал жадно есть, глотая непережеванные куски и со страхом поглядывая в ту сторону, куда скрылся надсмотрщик.
Побросав работу, рабы окружили Хун-Ахау.
– Откуда ты?
– Он похож на воина из Киригуа, – тихо сказал самый мблодой раб.
– Да, я знаю, что меня так называют иногда, – удивленно ответил Хун-Ахау. – Но я живу в Чаламте.
Его уже не слушали.
– Воин из Киригуа! Я дождался твоего прихода, – прошептал старик.
– Это он, воин из Киригуа! – пронеслось над площадкой.
И тогда один раб, высокий и плечистый, расталкивая остальных, приблизился к Хун-Ахау и проговорил:
– Сейчас уходи, пока не вернулся надсмотрщик. Но ночью мы будем ждать тебя. – Он тут же объяснил, как пройти к хижине, в которой ночуют рабы, и добавил: – Спросишь меня, меня зовут Мутупуль. Мы давно ждем тебя…
Издали показалась фигура надсмотрщика; Хун-Ахау отошел в сторону, взял за руку Иш-Кусам и направился вниз по лестнице. Все произошло так быстро, что в толпе людей, поднимавшихся в храм и спускавшихся из него, никто ничего не заметил. Наши путники как ни в чем не бывало пошли дальше, расспрашивая, как пройти на рынок…
Вернулись они в Чаламте только на пятый день.
– Жена в дороге заболела, – оправдывался Хун-Ахау, положив перед батабом подношения, купленные почти что на всю выручку от проданных товаров.
Кавох отнесся к этому равнодушно, но подарки взял.
В тот же день ближайшие друзья узнали, что задержался он в Копане не из-за болезни Иш-Кусам.
Снова уснуло Чаламте. И снова в хижине у Хун-Ахау собрались друзья.
– Четыре ночи подряд, – рассказывал он, – мне удавалось пробираться в сараи, в которых ночуют рабы. Среди них немало забитых, всего боящихся, нерешительных. Но большинство не такие. И я много советовался с лучшими из них. Особенно с одним, его зовут Мутупуль. Он свел меня с самыми смелыми, самыми решительными. Все говорят одно: дальше нельзя терпеть…
– Дальше нельзя терпеть, – отозвался Эсанаб. Он накануне уплатил подати и батабу, и в Копан. Теперь его семье нечего было есть. – Ни зерна ишима, ни единого боба не осталось в моей хижине, – с отчаянием в голосе проговорил он, обращаясь к собравшимся.
– Дальше нельзя терпеть! – поддержали они его.
– Что же нам делать? – спросил Ах-Мис.
– В Копане, – начал Хун-Ахау, – мне рассказали историю одного города. Города этого больше нет, его съели джунгли. Никто точно не знает, что произошло. Одни считают, что не выдержали рабы, восстали и разрушили город. Другие объясняют по-иному: рабы, ремесленники и землепашцы сговорились и покинули город, ушли навсегда в новые земли, подальше от своих властелинов. А без них город умер…
Хун-Ахау замолк и оглядел слушавших. Поняли ли они его? Вот Эсанаб поднял голову, в глазах его затаенный огонь.
– Когда наши женщины растирают кукурузу на лепешки, – тихо сказал он, – они берут зерно небольшими пригоршнями. Так его легче растереть. Нас тоже разотрут и уничтожат, если мы не пойдем все вместе!
– Куда пойдем? – раздался испуганный голос.
– Дорога у нас только одна, – отчетливо произнес Хун-Ахау. – На Копан! Рабы ждут нас!
– Помогите нам, боги, – сказал старый На-Цин, – будьте милостивы к нашим детям!
– Нашим детям должны помочь мы сами, – тихо возразил Хун-Ахау.
Он и не подозревал, что слова эти окажутся пророческими, а участь маленького Укана в скором времени решит очень многое, и не только в его судьбе…
Прошло несколько месяцев, и новое бедствие обрушилось на земледельцев – засуха. Все на полях горело и сохло. Денно и нощно молились жрецы, принося богам обильные жертвы. И все чаще собирались в хижине Хун-Ахау люди, все чаще приходили гонцы из соседних селений к «воину из Киригуа».
– Что делать? Как жить дальше? – спрашивали они.
А засуха не прекращалась. Ни единой капли дождя не упало на иссохшую, покрывшуюся трещинами землю.
Верховный жрец Копана разослал своих помощников отбирать в селениях детей для очередных жертвоприношений.
– Боги требуют крови! – кричали они страшными голосами. – Боги требуют крови, они обратят ее в дождь. Счастливы родители, чьи дети утолят своею кровью жажду богов!
И в Чаламте пришел посланец смерти. Он велел всем жителям собраться на площади у маленького храма. Рядом с собой он поставил батаба и жреца Чаламте, согнувшегося от старости Хапай-Кана.
Посланец верховного жреца долго выкрикивал проклятия нечестивцам, разгневавшим самого Кинича-Как-Мо. А потом указал на крошку Укана, единственного сына Ах-Миса, и сказал, что берет его в Копан, что на него пал счастливый жребий быть принесенным в жертву могучему владыке гроз, Одноногому.
Дико вскрикнула жена Ах-Миса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60