На правом берегу стояли причаленные еще во время паводка шлюпка и габара , а поодаль колыхались на воде привязанные к сваям плот, несколько черных пирог, груженных дровами и бананами, и свежевыкрашенная белой краской пустая барка, на крыше которой спал, растянувшись лицом вверх, паренек.
Мужчины, выпивавшие и болтавшие под деревьями на берегу, у входов в лавки, уже разошлись по домам. Служители убирали стулья и столы и закрывали двери заведений, гася отражения ламп на реке.
Донья Барбара стала прохаживаться вдоль опустевшей улицы.
Гребцы с илота переговаривались с шестовыми барки, и их беседа была так же медлительна, как течение реки по гладкой равнине, как задумчивая поступь мглистой ночи, как шаг доньи Барбары, безмолвной тенью скользящей по берегу.
Лесистый берег, спокойный и темный под покровом ночи; река, от верховьев, от далеких гор, молча катящая свои воды; крик птицы чикуако, летающей над сонной водой, и разговор гребцов – все это она уже видела когда-то на реках, пересекающих льяносы.
Страшная картина стоит перед ее взором, пока она медленно шагает взад и вперед, под редкой голубоватой тенью деревьев: лесистый берег, глухая ночь, река, бесшумно текущая вдаль, чтобы слиться там с другой далекой рекой, крик бессонной птицы, уже скрывшейся из виду, и тихие голоса гребцов – все это она уже видела однажды на диких землях, в краю широких таинственных рек…
Донья Барбара ничего не замечает вокруг себя, для нее нет больше спящего на правом берегу реки города; она прислушивается лишь к тому, что внезапно завладевает ее душой:
К очарованию речного пейзажа, неурочному зову таинственных рек, на которых началась ее история… Желтая Ориноко, красная Атабапо, черная Гуаиння…
Полночь. Поют петухи, лают собаки во дворах. И снова тишина; только слышно, как летают совы. На плоту уже не разговаривают. Зато река принялась шушукаться с черными пирогами.
Донья Барбара останавливается и слушает.
– Все возвращается к своему началу.
XIV. Звезда на мушке
Это было начало конца. Неукротимая и властная женщина, не признававшая никаких преград, встретилась теперь лицом к лицу с тем, против чего не умела бороться. Хитроумный план, осуществленный в Глухой Балке, представлял собой не что иное, как удар вслепую, а побуждение, склонившее ее взвалить на Бальбино Пайбу смерть Колдуна, было началом окончательной капитуляции.
Она предчувствовала крушение надежд, отказавшись от прежнего образа действий, и живший в ее крови индейский фатализм уже толкал се на путь отречения. Зов прошлого, ее дикой юности, прошедшей на великих реках сельвы, был формой новой идеи – отступления.
Тем не менее, превозмогая временный упадок духа, донья Барбара решила вернуться в поместье, заручившись письмом коммерсанта, ставившего Сантоса Лусардо в известность о получении перьев и о назначенной за них цене, в несколько рал превышающей ту, которую должен был выручить Кармелито. Кроме того, она везла с собой составленный ее адвокатом нотариальный акт о фиктивной продаже незаконно отторженных ею альтамирских земель, которую она еще раз намеревалась предложить Лусардо. Эти бумаги были ее последней надеждой, хотя надежды не имели определенной формы: она уже не мечтала о любви, толкнувшей ее на такие жертвы. Бремя от времени на фоне речного пейзажа перед ее мысленным взором вставал образ Сантоса Лусардо, сливавшийся тут же с расплывчатым, далеким образом Асдрубала, и так же неясно, как лик Асдрубала, видела она теперь лицо Лусардо – тень, отодвигавшуюся все дальше и дальше и меркнущую в трепетном свете нереального мира.
Ho ей не терпелось довести до конца начатое, и это было крайне необходимо, ибо отказ от задуманного стал бы последним ударом но ее пошатнувшейся вере в жизнь.
Засуха вступила в свои права. В это время скот гонят к непересыхающим водоемам, так как животные не могут найти их сами: они либо не знают их, либо забывают, обезумев от жажды. Русла уже обмелевших речушек там и тут пересекали бурые, разбитые копытами тропы, а гнилые трясины, окруженные белесыми закраинами, казались зловонными язвами, которые рубцевались под палящим солнцем, не перестав гноиться. В иных еще оставалось немного воды, илистой и горячей, и в ней разлагались трупы животных; гонимые жаждой, они забирались туда и, раздувшись от опоя, увязали в трясине и гибли. Огромные стаи самуро, алчных до падали, кружили над этими лужами. Смерть, подобно маятнику, висела над льяносами, раскачиваясь от наводнения к засухе, от засухи к наводнению.
Хрустел сожженный солнцем чапарраль, горела ослепительным блеском саванна в кольце миражей, создававших иллюзию голубых заводей, – вод, приносящих лишь отчаяние, ибо сколько бы ни стремился к ним жаждущий, они всегда находились от него на одном и том же расстоянии, неизменно на краю горизонта. Миражем была и несбыточная любовь, к которой на всем скаку неслась донья Барбара.
Прибыв в поместье, где, несмотря на утомительное путешествие и приближавшуюся ночь, она собиралась ненадолго задержаться, чтобы переменить уставшую лошадь, переодеться и привести себя в порядок перед встречей с Лусардо, которую нетерпение не позволяло ей отложить до завтра, она увидела, что в канеях никого нет, кухня заперта и коррали пусты. Один Хуан Примите сидел па месте.
– Что здесь происходит? – спросила она. – Где люди?
– Бежали, – ответил дурачок, не решаясь подойти к ней из боязни, что это слово вызовет в ней приступ ярости. – Сказали, что не хотят больше служить вам, что вы теперь другая, не такая, как прежде, что вдруг возьмете да и свяжете их всех локоть к локтю и выдадите, как миленьких.
Глаза ее сверкнули гневом, и Хуан Примите поспешил сообщить другую новость:
– Дон Лоренсо умер, знаете?
– Давно нора. И так слишком долго тянул. А она? Где она?
– Нинья Марисела? Снова в Альтамире. Доктор увез ее к себе и, по слухам, скоро женится на ней.
При этих словах в донье Барбаре вновь во весь рост встала женщина могучей силы, и, не сказав ни слова, с решимостью, не предвещавшей ничего хорошего, Барбара тут же прыгнула в седло и поскакала в Альтамиру.
Хуан Примите некоторое время стоял, не переставая креститься, затем бросился к кастрюлям, в которых держал питье для ребульонов. Вонзая шпоры в окровавленные бока лошади, из последних сил летевшей галопом, донья Барбара, словно в бреду, громко говорила:
– Значит, я только зря потеряла время, пытаясь отказаться от себя самой? Ну, так я снова вернусь к моим делам, и с ними – до гроба! Посмотрим, кто будет торжествовать. Еще не родился человек, который может отнять у меня то, что мне желанно. Лучше смерть, чем поражение!
Так она доехала до альтамирских построек. Под покровом ночи приблизилась к дому и через выходившую в фасадную галерею дверь увидела Лусардо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Мужчины, выпивавшие и болтавшие под деревьями на берегу, у входов в лавки, уже разошлись по домам. Служители убирали стулья и столы и закрывали двери заведений, гася отражения ламп на реке.
Донья Барбара стала прохаживаться вдоль опустевшей улицы.
Гребцы с илота переговаривались с шестовыми барки, и их беседа была так же медлительна, как течение реки по гладкой равнине, как задумчивая поступь мглистой ночи, как шаг доньи Барбары, безмолвной тенью скользящей по берегу.
Лесистый берег, спокойный и темный под покровом ночи; река, от верховьев, от далеких гор, молча катящая свои воды; крик птицы чикуако, летающей над сонной водой, и разговор гребцов – все это она уже видела когда-то на реках, пересекающих льяносы.
Страшная картина стоит перед ее взором, пока она медленно шагает взад и вперед, под редкой голубоватой тенью деревьев: лесистый берег, глухая ночь, река, бесшумно текущая вдаль, чтобы слиться там с другой далекой рекой, крик бессонной птицы, уже скрывшейся из виду, и тихие голоса гребцов – все это она уже видела однажды на диких землях, в краю широких таинственных рек…
Донья Барбара ничего не замечает вокруг себя, для нее нет больше спящего на правом берегу реки города; она прислушивается лишь к тому, что внезапно завладевает ее душой:
К очарованию речного пейзажа, неурочному зову таинственных рек, на которых началась ее история… Желтая Ориноко, красная Атабапо, черная Гуаиння…
Полночь. Поют петухи, лают собаки во дворах. И снова тишина; только слышно, как летают совы. На плоту уже не разговаривают. Зато река принялась шушукаться с черными пирогами.
Донья Барбара останавливается и слушает.
– Все возвращается к своему началу.
XIV. Звезда на мушке
Это было начало конца. Неукротимая и властная женщина, не признававшая никаких преград, встретилась теперь лицом к лицу с тем, против чего не умела бороться. Хитроумный план, осуществленный в Глухой Балке, представлял собой не что иное, как удар вслепую, а побуждение, склонившее ее взвалить на Бальбино Пайбу смерть Колдуна, было началом окончательной капитуляции.
Она предчувствовала крушение надежд, отказавшись от прежнего образа действий, и живший в ее крови индейский фатализм уже толкал се на путь отречения. Зов прошлого, ее дикой юности, прошедшей на великих реках сельвы, был формой новой идеи – отступления.
Тем не менее, превозмогая временный упадок духа, донья Барбара решила вернуться в поместье, заручившись письмом коммерсанта, ставившего Сантоса Лусардо в известность о получении перьев и о назначенной за них цене, в несколько рал превышающей ту, которую должен был выручить Кармелито. Кроме того, она везла с собой составленный ее адвокатом нотариальный акт о фиктивной продаже незаконно отторженных ею альтамирских земель, которую она еще раз намеревалась предложить Лусардо. Эти бумаги были ее последней надеждой, хотя надежды не имели определенной формы: она уже не мечтала о любви, толкнувшей ее на такие жертвы. Бремя от времени на фоне речного пейзажа перед ее мысленным взором вставал образ Сантоса Лусардо, сливавшийся тут же с расплывчатым, далеким образом Асдрубала, и так же неясно, как лик Асдрубала, видела она теперь лицо Лусардо – тень, отодвигавшуюся все дальше и дальше и меркнущую в трепетном свете нереального мира.
Ho ей не терпелось довести до конца начатое, и это было крайне необходимо, ибо отказ от задуманного стал бы последним ударом но ее пошатнувшейся вере в жизнь.
Засуха вступила в свои права. В это время скот гонят к непересыхающим водоемам, так как животные не могут найти их сами: они либо не знают их, либо забывают, обезумев от жажды. Русла уже обмелевших речушек там и тут пересекали бурые, разбитые копытами тропы, а гнилые трясины, окруженные белесыми закраинами, казались зловонными язвами, которые рубцевались под палящим солнцем, не перестав гноиться. В иных еще оставалось немного воды, илистой и горячей, и в ней разлагались трупы животных; гонимые жаждой, они забирались туда и, раздувшись от опоя, увязали в трясине и гибли. Огромные стаи самуро, алчных до падали, кружили над этими лужами. Смерть, подобно маятнику, висела над льяносами, раскачиваясь от наводнения к засухе, от засухи к наводнению.
Хрустел сожженный солнцем чапарраль, горела ослепительным блеском саванна в кольце миражей, создававших иллюзию голубых заводей, – вод, приносящих лишь отчаяние, ибо сколько бы ни стремился к ним жаждущий, они всегда находились от него на одном и том же расстоянии, неизменно на краю горизонта. Миражем была и несбыточная любовь, к которой на всем скаку неслась донья Барбара.
Прибыв в поместье, где, несмотря на утомительное путешествие и приближавшуюся ночь, она собиралась ненадолго задержаться, чтобы переменить уставшую лошадь, переодеться и привести себя в порядок перед встречей с Лусардо, которую нетерпение не позволяло ей отложить до завтра, она увидела, что в канеях никого нет, кухня заперта и коррали пусты. Один Хуан Примите сидел па месте.
– Что здесь происходит? – спросила она. – Где люди?
– Бежали, – ответил дурачок, не решаясь подойти к ней из боязни, что это слово вызовет в ней приступ ярости. – Сказали, что не хотят больше служить вам, что вы теперь другая, не такая, как прежде, что вдруг возьмете да и свяжете их всех локоть к локтю и выдадите, как миленьких.
Глаза ее сверкнули гневом, и Хуан Примите поспешил сообщить другую новость:
– Дон Лоренсо умер, знаете?
– Давно нора. И так слишком долго тянул. А она? Где она?
– Нинья Марисела? Снова в Альтамире. Доктор увез ее к себе и, по слухам, скоро женится на ней.
При этих словах в донье Барбаре вновь во весь рост встала женщина могучей силы, и, не сказав ни слова, с решимостью, не предвещавшей ничего хорошего, Барбара тут же прыгнула в седло и поскакала в Альтамиру.
Хуан Примите некоторое время стоял, не переставая креститься, затем бросился к кастрюлям, в которых держал питье для ребульонов. Вонзая шпоры в окровавленные бока лошади, из последних сил летевшей галопом, донья Барбара, словно в бреду, громко говорила:
– Значит, я только зря потеряла время, пытаясь отказаться от себя самой? Ну, так я снова вернусь к моим делам, и с ними – до гроба! Посмотрим, кто будет торжествовать. Еще не родился человек, который может отнять у меня то, что мне желанно. Лучше смерть, чем поражение!
Так она доехала до альтамирских построек. Под покровом ночи приблизилась к дому и через выходившую в фасадную галерею дверь увидела Лусардо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77