Неожиданно молодо и зло сверкнули глаза на желтом лике.
— Полагаю, ваше сиятельство, — осторожно заметил Курасов, — полагаю полезным дать ход делу о недозволенных речах…
Де Местр остановил его жестом. И погрузился в раздумье.
— Нет, князь, — сказал он после долгой паузы, — мы сделаем иначе. Когда отплывает лейтенант на бриге?
— В июне.
— Превосходно! Мы долго ждали, подождем и еще — до июня. Дело должно быть сделано без лишнего шума. Не трогайте Матвеева…
Бриг «Аскольд» вышел из Кронштадта в середине июня. Попутные ветры понесли его по синему простору Атлантики к мысу Доброй Надежды. Плавание было долгим и трудным. «Ревущие сороковые» едва не погубили бриг. Рвались снасти, стонали доски обшивки под ударами волн, и уж не чаяли служители увидеть когда-либо берег милого отечества.
Много чужих земель и портов повидали российские мореходы и многие острова в Великом океане положили на карту.
На третьем году плавания обогнули мыс Горн, поворотили к северу.
В жаркий февральский день «Аскольд», изрядно потрепанный злыми штормами, вошел в «Реку января» — Рио-де-Жанейро (так назвал широкую бухту некий португальский мореход, приняв ее по ошибке за устье реки).
Лейтенант Матвеев, исхудавший, опаленный солнцем и ветрами, стоял на шканцах и смотрел, как медленно проплывает по левому борту знакомая по описанию гора Сахарная Голова (и впрямь похожа!), а по правому — мрачноватая старая крепость Санта-Круц, стерегущая вход в залив.
На крепостной стене появился человек с большим рупором, крикнул что-то по-португальски. Видя, что на бриге его не поняли, повторил вопрос по-английски: кто, мол, и откуда и долго ли были в море. Арсений прокричал ответ, тоже по-английски.
В глубине огромной бухты — островки, еще крепостца, тьма-тьмущая купеческих судов. На западном берегу, при подошве гор, поросших лесом, белеет средь пышной зелени город Сант-Себастьян. Темной глыбой высится гора Корковадо, проткнув вершиною пухлые недвижные облака. По-над городом, на холмах, — белые стены католицких монастырей. Зелено, солнечно, сине — райская страна, чистая Аркадия…
Пушечно отсалютовали королевскому флагу над крепостью. Ответствовано было — выстрел за выстрел.
Свистнула боцманская дудка, затопали по нагретым доскам палубы босые матросские ноги. Понаторевшие в долгом океанском плавании служители вмиг убрали паруса. Грохоча, пошла разматываться со шпиля якорная цепь.
Спустили баркас. Командир брига с Арсением и судовым врачом съехали на берег — представляться португальским властям, а заодно и русскому генеральному консулу — Лангсдорфу Григорию Ивановичу.
Вблизи город не столь красив. Набережная, верно, хороша, дома стоят добрые, иные в три и четыре этажа. А дальше — узкие улочки, с грязью и вонью. Пестрая, шумная толпа, монахи, одноколки, запряженные мулами…
Из раскрытых дверей какой-то лавки несутся топот ног и заунывное пение.
— Невольничий торг, — поясняет Лангсдорф.
Арсений заглядывает внутрь. Десятка два полуголых, покрытых коростой негров приплясывают средь низеньких скамеек. Бородатый белый человек в широкополой шляпе наблюдает за ними. Кто не довольно резво пляшет — вмиг взбадривает того палкой. Тут же двое белых покупателей: щупают мускулы, заглядывают невольникам в рот — целы ли зубы…
В темных глазах Арсения — ярость и гнев. И здесь рабство. Мерзостное торжище… Доколе же будет простираться позорнейший из позоров на совести человечества!..
Уже пали сумерки, когда Лангсдорф повел офицеров к своему дому. Приключилась неприятность: с верхнего этажа кто-то выплеснул на улицу нечистоты — чуть-чуть не на голову. Арсений, отскочив, оглядел забрызганные сапоги, возмущенно повернулся к Лангсдорфу.
Григорий Иванович качает головой, смеется:
— От пакостного сего обычая местные жители никак не отстанут. По вечерам с великою оглядкою надобно ходить…
Григорий Иванович Лангсдорф — хозяин рачительный. Сладким вином, дивными фруктами потчует он гостей, да и послушать генерального консула — удовольствие. Консул он по должности, а по духу, по страсти — натуралист, путешественник, с самим Иваном Федоровичем Крузенштерном по морям хаживал.
Только не слушает Арсений добродушного консула. Хмурясь, читает письмо от отца — оно почти два года, оказывается, ожидало его здесь.
Вот что писал старик:
«По праву отеческому должен бы в первых строках преподать тебе некую нотацию, сиречь поучение: пошто своим вольномыслием на дом отеческий злое навлек. Однако ж не возмогу на тебя иметь сердца, ибо ведаю, каков ты, и мыслям твоим не супротивник. К тому ж хвораю я и об одном молю господа — твоего возвращения из дальних морей дождаться.
Изложу кратко о напастях, посетивших дом наш не волею божиею, а единственно от злого умыслу иных людишек.
Из приятелей твоих бывших ведом тебе конешно князь Курасов. Благонравием и почтительностью оный Курасов ныне до чинов дошел и, как слышно, к тайной канцелярии некое причастие имеет. По злобе ли на тебя — может, какое амурное ривалите меж вами было или еще по какому резону, — только донес он на тебя, Арсюша, все, что ты по отроческой горячности не таясь сказывал и какие книги читывал. А по тому доносу нагрянули в Захарьино служивцы и, обыск учинив, весь дом кверху дном поворотили, разыскивая якобы крамольные бумаги.
Только сдается мне, что иное им потребно было. Ибо таковых бумаг не нашед, оные псы в особливой нашей горнице с превеликим тщанием рылись и електрические машины кругом обсматривали, а известную тебе рукописную повесть о индийском вояже моего деда, а твоего прадеда, Федора Арсентьевича, с собою унесли, такоже и прехитрый нож его…»
Дочитав до сего места, Арсений дернулся в кресле. Сквозь загар проступила бледность.
— Неужто печальная весть? — участливо спросил Григорий Иванович.
— Батюшка хворает, — сказал Арсений. И, достав красный фуляр из кармана, вытер взмокший лоб…
В начале июня 1818 года — без малого через три года! — «Аскольд» вошел на большой рейд Кронштадтской гавани.
На другой день, спозаранку, камердинер доложил князю Курасову, что желает его видеть лейтенант Матвеев. Князь сидел в халате, с намыленными щеками, отдавшись во власть брадобрею.
— Скажи, нет дома, — велел он.
Послышался шум, камердинеровы вопли. Распахнулась дверь, и на пороге встал Арсений, загорелый до черноты, в мундире, при шпаге. Курасов оттолкнул руку брадобрея, медленно поднялся, стирая со щеки мыльную пену. Арсений устремил на него горящий взгляд:
— Так-то, князюшка, встречаешь старых друзей?
— Подите прочь, сударь, — холодно молвил князь. — И благодарите всевышнего, что легко отделались в вашей крамоле…
Арсений положил руку на эфес шпаги, проговорил со сдержанным бешенством:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
— Полагаю, ваше сиятельство, — осторожно заметил Курасов, — полагаю полезным дать ход делу о недозволенных речах…
Де Местр остановил его жестом. И погрузился в раздумье.
— Нет, князь, — сказал он после долгой паузы, — мы сделаем иначе. Когда отплывает лейтенант на бриге?
— В июне.
— Превосходно! Мы долго ждали, подождем и еще — до июня. Дело должно быть сделано без лишнего шума. Не трогайте Матвеева…
Бриг «Аскольд» вышел из Кронштадта в середине июня. Попутные ветры понесли его по синему простору Атлантики к мысу Доброй Надежды. Плавание было долгим и трудным. «Ревущие сороковые» едва не погубили бриг. Рвались снасти, стонали доски обшивки под ударами волн, и уж не чаяли служители увидеть когда-либо берег милого отечества.
Много чужих земель и портов повидали российские мореходы и многие острова в Великом океане положили на карту.
На третьем году плавания обогнули мыс Горн, поворотили к северу.
В жаркий февральский день «Аскольд», изрядно потрепанный злыми штормами, вошел в «Реку января» — Рио-де-Жанейро (так назвал широкую бухту некий португальский мореход, приняв ее по ошибке за устье реки).
Лейтенант Матвеев, исхудавший, опаленный солнцем и ветрами, стоял на шканцах и смотрел, как медленно проплывает по левому борту знакомая по описанию гора Сахарная Голова (и впрямь похожа!), а по правому — мрачноватая старая крепость Санта-Круц, стерегущая вход в залив.
На крепостной стене появился человек с большим рупором, крикнул что-то по-португальски. Видя, что на бриге его не поняли, повторил вопрос по-английски: кто, мол, и откуда и долго ли были в море. Арсений прокричал ответ, тоже по-английски.
В глубине огромной бухты — островки, еще крепостца, тьма-тьмущая купеческих судов. На западном берегу, при подошве гор, поросших лесом, белеет средь пышной зелени город Сант-Себастьян. Темной глыбой высится гора Корковадо, проткнув вершиною пухлые недвижные облака. По-над городом, на холмах, — белые стены католицких монастырей. Зелено, солнечно, сине — райская страна, чистая Аркадия…
Пушечно отсалютовали королевскому флагу над крепостью. Ответствовано было — выстрел за выстрел.
Свистнула боцманская дудка, затопали по нагретым доскам палубы босые матросские ноги. Понаторевшие в долгом океанском плавании служители вмиг убрали паруса. Грохоча, пошла разматываться со шпиля якорная цепь.
Спустили баркас. Командир брига с Арсением и судовым врачом съехали на берег — представляться португальским властям, а заодно и русскому генеральному консулу — Лангсдорфу Григорию Ивановичу.
Вблизи город не столь красив. Набережная, верно, хороша, дома стоят добрые, иные в три и четыре этажа. А дальше — узкие улочки, с грязью и вонью. Пестрая, шумная толпа, монахи, одноколки, запряженные мулами…
Из раскрытых дверей какой-то лавки несутся топот ног и заунывное пение.
— Невольничий торг, — поясняет Лангсдорф.
Арсений заглядывает внутрь. Десятка два полуголых, покрытых коростой негров приплясывают средь низеньких скамеек. Бородатый белый человек в широкополой шляпе наблюдает за ними. Кто не довольно резво пляшет — вмиг взбадривает того палкой. Тут же двое белых покупателей: щупают мускулы, заглядывают невольникам в рот — целы ли зубы…
В темных глазах Арсения — ярость и гнев. И здесь рабство. Мерзостное торжище… Доколе же будет простираться позорнейший из позоров на совести человечества!..
Уже пали сумерки, когда Лангсдорф повел офицеров к своему дому. Приключилась неприятность: с верхнего этажа кто-то выплеснул на улицу нечистоты — чуть-чуть не на голову. Арсений, отскочив, оглядел забрызганные сапоги, возмущенно повернулся к Лангсдорфу.
Григорий Иванович качает головой, смеется:
— От пакостного сего обычая местные жители никак не отстанут. По вечерам с великою оглядкою надобно ходить…
Григорий Иванович Лангсдорф — хозяин рачительный. Сладким вином, дивными фруктами потчует он гостей, да и послушать генерального консула — удовольствие. Консул он по должности, а по духу, по страсти — натуралист, путешественник, с самим Иваном Федоровичем Крузенштерном по морям хаживал.
Только не слушает Арсений добродушного консула. Хмурясь, читает письмо от отца — оно почти два года, оказывается, ожидало его здесь.
Вот что писал старик:
«По праву отеческому должен бы в первых строках преподать тебе некую нотацию, сиречь поучение: пошто своим вольномыслием на дом отеческий злое навлек. Однако ж не возмогу на тебя иметь сердца, ибо ведаю, каков ты, и мыслям твоим не супротивник. К тому ж хвораю я и об одном молю господа — твоего возвращения из дальних морей дождаться.
Изложу кратко о напастях, посетивших дом наш не волею божиею, а единственно от злого умыслу иных людишек.
Из приятелей твоих бывших ведом тебе конешно князь Курасов. Благонравием и почтительностью оный Курасов ныне до чинов дошел и, как слышно, к тайной канцелярии некое причастие имеет. По злобе ли на тебя — может, какое амурное ривалите меж вами было или еще по какому резону, — только донес он на тебя, Арсюша, все, что ты по отроческой горячности не таясь сказывал и какие книги читывал. А по тому доносу нагрянули в Захарьино служивцы и, обыск учинив, весь дом кверху дном поворотили, разыскивая якобы крамольные бумаги.
Только сдается мне, что иное им потребно было. Ибо таковых бумаг не нашед, оные псы в особливой нашей горнице с превеликим тщанием рылись и електрические машины кругом обсматривали, а известную тебе рукописную повесть о индийском вояже моего деда, а твоего прадеда, Федора Арсентьевича, с собою унесли, такоже и прехитрый нож его…»
Дочитав до сего места, Арсений дернулся в кресле. Сквозь загар проступила бледность.
— Неужто печальная весть? — участливо спросил Григорий Иванович.
— Батюшка хворает, — сказал Арсений. И, достав красный фуляр из кармана, вытер взмокший лоб…
В начале июня 1818 года — без малого через три года! — «Аскольд» вошел на большой рейд Кронштадтской гавани.
На другой день, спозаранку, камердинер доложил князю Курасову, что желает его видеть лейтенант Матвеев. Князь сидел в халате, с намыленными щеками, отдавшись во власть брадобрею.
— Скажи, нет дома, — велел он.
Послышался шум, камердинеровы вопли. Распахнулась дверь, и на пороге встал Арсений, загорелый до черноты, в мундире, при шпаге. Курасов оттолкнул руку брадобрея, медленно поднялся, стирая со щеки мыльную пену. Арсений устремил на него горящий взгляд:
— Так-то, князюшка, встречаешь старых друзей?
— Подите прочь, сударь, — холодно молвил князь. — И благодарите всевышнего, что легко отделались в вашей крамоле…
Арсений положил руку на эфес шпаги, проговорил со сдержанным бешенством:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139