Помилованы были только ночная рубашка и пара домашних туфель с вытканными тигровыми головами в венках бисерных незабудок. Да и то лишь потому, что, чувствуя приближение приступа, он их заботливо укрепил на люстре, не без основания опасаясь, как бы при виде его слепой ярости они не расползлись по углам, став на несколько недель без вести пропавшими.
Туфли в настоящий момент были у него на ногах, а в рубашку – нечто вроде ниспадавшей до пят власяницы с золотыми пуговицами (сзади камергерская пряжка, отстегиваемая во время приема сидячих ванн и т. д., скрепляла длинные полы) – он кутал свое тощее тело.
В таком виде он мерил комнату нетерпеливыми шагами.
По крайней мере так он полагал.
На самом деле господин императорский лейб-медик лежал в постели и спал – правда, беспокойным сном готового к отъезду праведника, но все же спал и даже видел сны.
Сны всегда были досадным сопутствующим явлением его карлсбадского предприятия; приходили они всякий раз в мае, а нынешним маем прямо-таки замучили его. В прежние годы лейб-медик все свои видения упрямо заносил в дневник – пока до него наконец не дошло, что этой безнадежной попыткой обуздать непокорные сны он только усугублял дело.
Итак, ему не оставалось ничего иного, как, удовлетворившись неприятным фактом скверных майских сновидений, смиренно уповать на оставшиеся одиннадцать месяцев гарантированного многолетней практикой глубочайшего полуобморочного сна. Расхаживая взад и вперед по комнате, он случайно остановился перед висевшим над кроватью календарем. Неприятно удивленный, он увидел на нем все еще не оторванный по неизвестной причине листок «30 апреля» – мерзкую дату Вальпургиевой ночи.
«Да ведь это ужасно, – пробормотал он, – еще целых четыре недели до 1 июня? А чемоданы уже уложены! Что же мне теперь делать? Не могу же я завтракать «У Шнеля» в рубашке! Неужели придется все снова распаковывать? Какой кошмар!» Лейб-медик представил себе, как обожравшиеся сверх всякой меры сумки плюются его гардеробом – чего доброго еще и рыгать начнут, как от рвотного камня. Он уже видел, как бесчисленные, всевозможных пород галстуки обвились вокруг него подобно гадюкам, сапожные щипцы, разгневанные длительным заточением, собираются вцепиться ему в пятки своими рачьими клешнями и даже розовая сетка, похожая на детскую шапочку, только с белыми мягкими лайковыми ремнями вместо тесемок, даже она… нет, это уже верх всякого бесстыдства, совершенно непозволительного какому-то предмету обихода! «Ни за что, – решил он во сне, – чемоданы останутся закрытыми!»
В надежде на ошибку господин императорский лейб-медик нацепил очки, намереваясь еще раз исследовать календарь… В комнату вдруг хлынул ледяной холод, стекла очков сразу запотели.
А когда он их снял, то увидел перед собой какого-то полуголого человека, с кожаным фартуком на чреслах, темнокожего, высокого, неестественно худого, с черной, вспыхивающей золотыми искрами митрой на голове.
Господин императорский лейб-медик мгновенно понял: это Люцифер, однако нисколько не удивился, так как ему сразу стало ясно, что в глубине души он уже давно ждал чего-то в этом роде.
– Ты – человек, исполняющий любое желание? – спросил он, невольно поклонившись. – Можешь ли ты?..
– Да, я – Бог, которому люди препоручают свои желания, – прервал его фантом и указал на кожаный передник, – я единственный препоясанный среди богов, остальные бесполы.
Только я могу понимать желания; тот, кто реально беспол, забыл навсегда, что есть желание. Пол – вот где скрыт глубочайший корень всякого желания, но цветок его – пробужденное желание – уже не имеет ничего общего с полом.
Среди богов я единственный истинно милосердный. Нет желания, которому я бы не внял и тут же не исполнил.
Но слышу я только желания душ, их извлекаю на свет. Поэтому имя мое – Luci-fero.
Однако к желаниям живых трупов я глух. Поэтому так страшатся меня все эти «мертвецы».
Я безжалостно терзаю тела людей, если этого желают их души; я, как самый милосердный хирург, немилосердно удаляю пораженные недугом члены ради высшего знания.
Уста иных людей молят о смерти, в то время как их душа молит о жизни, – таким я навязываю жизнь. Многие жаждут богатства, но души их стремятся к нищете, дабы пройти в игольное ушко, – таких я делаю на земле нищими.
Твоя душа и души твоих отцов в земном существовании жаждали сна, поэтому я всех вас сделал лейб-медиками – поместил ваши тела в каменный город и окружил вас людьми из камня.
Флугбайль, Флугбайль, и твое желание известно мне! Ты хочешь вернуть свою юность! Но ты сомневаешься в моей власти и теряешь мужество, в который уже раз от – давая предпочтение сну. Нет, Флугбайль, я тебя не от-пущу! Ибо и твоя душа молит: хочу быть юной.
Поэтому я исполню ваше обоюдное желание.
Вечная юность – это вечное будущее, а в царстве Вечности даже прошлое возрождается, как вечное настоящее…
После этих слов фантом стал прозрачным, а там, где была его грудь, стала все отчетливей проявляться какая-то цифра, сгустившаяся наконец в дату «30 апреля».
Чтобы раз и навсегда покончить с галлюцинацией, лейб-медик хотел было сорвать ненавистный листок, однако это ему не удалось. Очевидно, на некоторое время придется смириться с Вальпургиевой ночью и ее призраками.
«Ничего, ведь мне предстоит великолепное путешествие, – успокаивал он себя, – курс омоложения в Карлс – баде, несомненно, пойдет мне на пользу».
А так как и на сей раз ему не посчастливилось проснуться, то ничего другого не оставалось, как погрузиться в крепчайший сон уже без всяких сновидений…
Ровно в пять в мирный сон градчанских обитателей врывался отвратительный скрежет – это внизу, в Праге, у Богемского театра, визжа на рельсах, поворачивала электрическая конка.
Господин императорский лейб-медик настолько привык к этому не совсем любезному проявлению жизни презренного «света», что просто не замечал его; напротив, сегодняшнее противоестественное его отсутствие заставило лейб-медика беспокойно заерзать в постели.
«Должно быть, у них там что-то стряслось», – всплыло в его сонном сознании нечто вроде логического умозаключения, и тотчас нахлынула целая лавина смутных воспоминаний о последних днях.
Elite вчера, чаще обычного заглядывая в свой телескоп, он обратил внимание на переполненные людьми улицы; даже на мостах была невиданная толчея, непрекращавшиеся приветственные крики «Slava» и «Nazdar» достигали его окон, растягиваясь в какое-то «ха-ха-ха-ха». Вечером над холмом на северо-востоке Праги стал виден огромный транспарант с изображением Жижки, в свете бесчисленных факелов казавшийся каким-то белым инфернальным миражем. Ничего подобного не случалось с самого начала войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48