стоит нам пройти еще немножко, и мы найдем выход! Так что пошли!
И мы пошли. Шагали медленно, потому что ботинки липли к вонючей жиже, а потом все быстрее и быстрее. Мы боялись остановиться, потому что когда останавливаешься — в голову лезут ненужные мысли, потому что если остановишься — сразу перехочется жить.
И мы бежали.
И мы побежали еще быстрее, потому что впереди забрезжил неяркий желтый свет.
— Ви-и-идишь?! — крикнул я, срывая дыхание.
— Свет в конце туннеля… — пропыхтел в ответ мэр Витя.
Мы бежали.
Мы бежали очень долго, и неровный свет становился ярче. Уже четко очертил он выход из тоннеля: светлое пятно на фоне кромешного мрака вокруг. Чудились запахи лета: сладкой малины с парным молочком, теплой речной воды, покрытой зеленой тиной, и печеной картошечки, перепачканной в золе.
Чудились костер, водочка и песни до утра.
Чудились запахи родного дома: пирожков с яблоками и сирени в вазе на желтом потрескавшемся подоконнике.
Чудился свежий ветерок, звездный вечер и папа с папироской, сидящий на порожке. Чудилось что-то детское, давно забытое.
Запах песочного печенья, размоченного в свежем молоке.
Море за околицей, ракушки и волнорезы.
Я бросил пистолет; он плюхнулся в грязную воду и пошел на дно. Мэр Витя свой не выкинул — пожалел. Зачем он ему? Ведь скоро мы выберемся из этого проклятого места. Скоро будем дома.
Из светлого пятна несло бензином, морскими водорослями, творогом, соленой рыбкой, морилкой и запахом трав-сорняков.
Из светлого пятна тянуло детством.
И мы нырнули в это самое светлое пятно. Ослепли на миг и остановились, шаря вокруг руками, привыкая к темноте. Не стало запахов сирени и малины, рыбы и морилки, которой я маленький когда-то покрывал двери по приказу тети.
Я не хотел открывать глаза, а совсем рядом тихонько плакал мэр Витя.
Потом я приоткрыл один глаз.
Было темно и воняло канализацией. Откуда-то струился мягкий красноватый свет; стены коридора были обтянуты будто бы кожей, из которой выделялась и стекала на пол вонючая слизь.
Витя сидел позади меня задницей прямо в дерьме и плакал. За его спиной колыхалось белое пятно — свет в конце тоннеля.
— Из жопы в жопу… — шептал Витя. — За что? Зачем? Мы шли к свету и куда пришли? В такое же место?
Я, в отличие от мэра, духа не потерял. Я подтянул брюки и сказал как можно более решительно, чтобы сдержать слезы, набежавшие на глаза:
— Не бойся, дружище мэр! Куда-то свет в конце тоннеля нас все-таки привел! Так давай исследуем это место, чтобы убедиться в том, что…
Мэр Витя достал из-за пазухи пистолет, посмотрел на меня тоскливо и сунул ствол в рот.
— Эй, погоди! Не надо! Послушай, ты же хороший парень на самом-то деле, ты можешь измениться, как я, ты…
Бабахнуло. Запахло порохом.
Почему-то я думал, что конец наступит быстро и безболезненно — была цивилизация, и нет ее. Насмотрелся голливудских фильмов — с моим-то тысячелетним опытом! А конец наступал долго и незаметно; даже сейчас далеко еще до финальной точки, но видно ясно — конец неотвратим. Человечество, словно шарик, слишком долго катилось, ускоряясь, вниз по наклонной плоскости, и теперь у него не хватит сил даже притормозить, не то что вернуться наверх.
Да оно и не будет пытаться: представьте Сизифа, который перепутал, где верх, а где низ, и толкает камень с вершины к подножию горы…
Это было двадцать четыре часа назад. Или больше? Все, что я знаю, — это то, что человек живет без воды трое суток. Или меньше?
Нет, я, конечно, могу зачерпнуть водицы с полу, но не хочу. Не буду. Ни за что. Потому что иду. Шагаю, и ноги мои уже по колено в дерьме, но я не поверну ни за что и никогда, пускай этот коридор и кажется бесконечным.
Я шагаю, потому что все-таки надеюсь, что по ту сторону света в конце тоннеля есть что-то иное, кроме прямой, как стрела, и вонючей кишки.
Хотя шансов нет. Наверное, именно сегодня двадцать второе апреля. Помнишь, мэр, я попросил тебя прижать к решетке зеркало? Тогда я поглядел на свое отражение и увидел дату своей смерти. Так же ясно, как видел фонарь под глазом и сломанный ублюдками из ФСБ нос.
Двадцать второе апреля. Я не знаю точно, сколько времени прошло с побега, но наверняка это сегодня. Погрешность — ноль.
Как там, интересно, робот Коля и его курица? Как там предатель и сукин сын Игорь? Как там Маша?
Машенька, солнышко. Ты — то единственное, что поддерживает меня здесь и сейчас. Я знаю, я был дурак, я не умел любить и слишком боялся тебя потерять, поэтому ты и ушла. Я мог оказаться на самом дне, но что-то удержало меня и удерживает до сих пор. Это что-то — любовь к тебе. Я люблю тебя и меняться начал на самом-то деле потому, что моя любовь еще жива. Наперекор этому лживому сволочному миру…
Боже, как мне плохо.
Язык прилип к небу, гортань пересохла, глаза слезятся, а мышцы ноют от боли.
Сегодня двадцать второе апреля. День моей смерти.
Я всего лишь хотел исправиться, попереть против своей сущности, я всего лишь хотел снова научиться верить в любовь, хотя единственная моя любовь ушла. Но мне говорили: любви нет. Есть развратные женщины с рыхлыми телами и молоденькие нимфоманки, есть дерьмо, огромная куча дерьма и ничего более. Нет нормальных людей: есть шизофреники и параноики, убийцы и насильники, шовинисты и феминистки. Нет домашних животных, нет братьев наших меньших — есть еда. Мне говорили и доказывали, что мир — заноза в заднице, поэтому не надо заботиться о нем. Я читал сотни умных книг, и везде говорилось или подразумевалось: мир — дерьмо. И никто не мог объяснить толком, как исправить его.
Игорек, философ ты чертов, знаешь, что такое мир? Мир — это сто килограммов повидла — хорошие люди и килограмм дерьма — плохие. Знаешь, что получится, если смешать килограмм дерьма и сто килограммов повидла? Правильно, Игорек, ты, как всегда, в курсе дела: сто один килограмм дерьма.
Так мало зла, нетерпимости, безразличия — но этого хватает.
Так много добра, благородства и самопожертвования — но от этого только хуже.
Я не хочу. Не хочу!
Но не умею по-другому…
Потому что…
Потому…
Потому что туго соображаю и очень хочу пить…
Полцарства за глоток чистой воды…
Если я не дойду, если вы меня обнаружите, напишите на надгробии, что я был настоящим эгоистом, но хотя бы старался.
Старался — не быть им.
С двадцать вторым апреля меня!
ЭПИЛОГ
Слепой мальчик в клетчатой рубашке сверлил дыру в потолке. Искры летели во все стороны, но он их не видел, зато прекрасно ориентировался по слуху. Неподалеку кудахтала курица. Она была голодна — под землей очень сложно достать еду.
— Тихо, Лиза, — прошептал мальчишка ласково, — я понимаю, как тебе надоело быть подземным жителем; мне, кстати, тоже. Но надо еще немножко потерпеть.
— Ко?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
И мы пошли. Шагали медленно, потому что ботинки липли к вонючей жиже, а потом все быстрее и быстрее. Мы боялись остановиться, потому что когда останавливаешься — в голову лезут ненужные мысли, потому что если остановишься — сразу перехочется жить.
И мы бежали.
И мы побежали еще быстрее, потому что впереди забрезжил неяркий желтый свет.
— Ви-и-идишь?! — крикнул я, срывая дыхание.
— Свет в конце туннеля… — пропыхтел в ответ мэр Витя.
Мы бежали.
Мы бежали очень долго, и неровный свет становился ярче. Уже четко очертил он выход из тоннеля: светлое пятно на фоне кромешного мрака вокруг. Чудились запахи лета: сладкой малины с парным молочком, теплой речной воды, покрытой зеленой тиной, и печеной картошечки, перепачканной в золе.
Чудились костер, водочка и песни до утра.
Чудились запахи родного дома: пирожков с яблоками и сирени в вазе на желтом потрескавшемся подоконнике.
Чудился свежий ветерок, звездный вечер и папа с папироской, сидящий на порожке. Чудилось что-то детское, давно забытое.
Запах песочного печенья, размоченного в свежем молоке.
Море за околицей, ракушки и волнорезы.
Я бросил пистолет; он плюхнулся в грязную воду и пошел на дно. Мэр Витя свой не выкинул — пожалел. Зачем он ему? Ведь скоро мы выберемся из этого проклятого места. Скоро будем дома.
Из светлого пятна несло бензином, морскими водорослями, творогом, соленой рыбкой, морилкой и запахом трав-сорняков.
Из светлого пятна тянуло детством.
И мы нырнули в это самое светлое пятно. Ослепли на миг и остановились, шаря вокруг руками, привыкая к темноте. Не стало запахов сирени и малины, рыбы и морилки, которой я маленький когда-то покрывал двери по приказу тети.
Я не хотел открывать глаза, а совсем рядом тихонько плакал мэр Витя.
Потом я приоткрыл один глаз.
Было темно и воняло канализацией. Откуда-то струился мягкий красноватый свет; стены коридора были обтянуты будто бы кожей, из которой выделялась и стекала на пол вонючая слизь.
Витя сидел позади меня задницей прямо в дерьме и плакал. За его спиной колыхалось белое пятно — свет в конце тоннеля.
— Из жопы в жопу… — шептал Витя. — За что? Зачем? Мы шли к свету и куда пришли? В такое же место?
Я, в отличие от мэра, духа не потерял. Я подтянул брюки и сказал как можно более решительно, чтобы сдержать слезы, набежавшие на глаза:
— Не бойся, дружище мэр! Куда-то свет в конце тоннеля нас все-таки привел! Так давай исследуем это место, чтобы убедиться в том, что…
Мэр Витя достал из-за пазухи пистолет, посмотрел на меня тоскливо и сунул ствол в рот.
— Эй, погоди! Не надо! Послушай, ты же хороший парень на самом-то деле, ты можешь измениться, как я, ты…
Бабахнуло. Запахло порохом.
Почему-то я думал, что конец наступит быстро и безболезненно — была цивилизация, и нет ее. Насмотрелся голливудских фильмов — с моим-то тысячелетним опытом! А конец наступал долго и незаметно; даже сейчас далеко еще до финальной точки, но видно ясно — конец неотвратим. Человечество, словно шарик, слишком долго катилось, ускоряясь, вниз по наклонной плоскости, и теперь у него не хватит сил даже притормозить, не то что вернуться наверх.
Да оно и не будет пытаться: представьте Сизифа, который перепутал, где верх, а где низ, и толкает камень с вершины к подножию горы…
Это было двадцать четыре часа назад. Или больше? Все, что я знаю, — это то, что человек живет без воды трое суток. Или меньше?
Нет, я, конечно, могу зачерпнуть водицы с полу, но не хочу. Не буду. Ни за что. Потому что иду. Шагаю, и ноги мои уже по колено в дерьме, но я не поверну ни за что и никогда, пускай этот коридор и кажется бесконечным.
Я шагаю, потому что все-таки надеюсь, что по ту сторону света в конце тоннеля есть что-то иное, кроме прямой, как стрела, и вонючей кишки.
Хотя шансов нет. Наверное, именно сегодня двадцать второе апреля. Помнишь, мэр, я попросил тебя прижать к решетке зеркало? Тогда я поглядел на свое отражение и увидел дату своей смерти. Так же ясно, как видел фонарь под глазом и сломанный ублюдками из ФСБ нос.
Двадцать второе апреля. Я не знаю точно, сколько времени прошло с побега, но наверняка это сегодня. Погрешность — ноль.
Как там, интересно, робот Коля и его курица? Как там предатель и сукин сын Игорь? Как там Маша?
Машенька, солнышко. Ты — то единственное, что поддерживает меня здесь и сейчас. Я знаю, я был дурак, я не умел любить и слишком боялся тебя потерять, поэтому ты и ушла. Я мог оказаться на самом дне, но что-то удержало меня и удерживает до сих пор. Это что-то — любовь к тебе. Я люблю тебя и меняться начал на самом-то деле потому, что моя любовь еще жива. Наперекор этому лживому сволочному миру…
Боже, как мне плохо.
Язык прилип к небу, гортань пересохла, глаза слезятся, а мышцы ноют от боли.
Сегодня двадцать второе апреля. День моей смерти.
Я всего лишь хотел исправиться, попереть против своей сущности, я всего лишь хотел снова научиться верить в любовь, хотя единственная моя любовь ушла. Но мне говорили: любви нет. Есть развратные женщины с рыхлыми телами и молоденькие нимфоманки, есть дерьмо, огромная куча дерьма и ничего более. Нет нормальных людей: есть шизофреники и параноики, убийцы и насильники, шовинисты и феминистки. Нет домашних животных, нет братьев наших меньших — есть еда. Мне говорили и доказывали, что мир — заноза в заднице, поэтому не надо заботиться о нем. Я читал сотни умных книг, и везде говорилось или подразумевалось: мир — дерьмо. И никто не мог объяснить толком, как исправить его.
Игорек, философ ты чертов, знаешь, что такое мир? Мир — это сто килограммов повидла — хорошие люди и килограмм дерьма — плохие. Знаешь, что получится, если смешать килограмм дерьма и сто килограммов повидла? Правильно, Игорек, ты, как всегда, в курсе дела: сто один килограмм дерьма.
Так мало зла, нетерпимости, безразличия — но этого хватает.
Так много добра, благородства и самопожертвования — но от этого только хуже.
Я не хочу. Не хочу!
Но не умею по-другому…
Потому что…
Потому…
Потому что туго соображаю и очень хочу пить…
Полцарства за глоток чистой воды…
Если я не дойду, если вы меня обнаружите, напишите на надгробии, что я был настоящим эгоистом, но хотя бы старался.
Старался — не быть им.
С двадцать вторым апреля меня!
ЭПИЛОГ
Слепой мальчик в клетчатой рубашке сверлил дыру в потолке. Искры летели во все стороны, но он их не видел, зато прекрасно ориентировался по слуху. Неподалеку кудахтала курица. Она была голодна — под землей очень сложно достать еду.
— Тихо, Лиза, — прошептал мальчишка ласково, — я понимаю, как тебе надоело быть подземным жителем; мне, кстати, тоже. Но надо еще немножко потерпеть.
— Ко?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96