Горница была не шире постели, стоявшей у щипцовой стены. В полумраке на ней белели белоснежные овечьи шкуры, на стенах висели венки из цветов, отгонявших мух и прочих насекомых. Перед тем как перебраться на сеновал, она хорошенько прибралась в доме.
Она велела ему сесть на край постели, чтобы снять с него башмаки. Улаву казалось, что сон поднимался с чистого, душистого пола и обволакивал его, будто сладостная теплая волна. Уже засыпая, он сел, а потом опрокинулся на постель и почувствовал, как Турхильд положила его ноги на постель и укрыла его одеялом.
Когда он снова пришел в себя, то увидал в раскрытую дверь, как желтое вечернее солнце освещало выгон перед домом. Возле него стояла Турхильд, протягивая ему чашу, полную теплого парного молока. Он прильнул к чаше и все пил, пил без конца.
— Поспал немножко? — спросила Турхильд, взяла у него из рук пустую чашу и ушла.
У постели стояли его башмаки, мягкие, начищенные до блеска тюленьим жиром. Рядом с ним лежал его будничный кафтан, еще влажный на груди — она смыла с него пятна, а дыру, что была на кафтане, когда он снимал его, она залатала.
Так уже повелось, что он в это лето стал все чаще приходить в домик к Турхильд отсыпаться после бессонной ночи. И каждый раз после того, как ему удавалось хорошо отдохнуть, он чувствовал, как тяжело ему снова бодрствовать всю ночь; он словно изголодался по сну и не мог им насытиться. «Да ведь я недосыпал многие годы», — думал он.
Турхильд приходила его будить и приносила ему поесть. Если он, укладываясь в постель, снимал с себя мокрую одежду, то к утру она была высушена, а все дыры зачинены. Улав просил ее не брать на себя чужую работу, ведь об этом должна была заботиться Лив, хотя она редко делала это. Турхильд, мол, и без того приходится нелегко. Девушка в ответ улыбнулась и покачала головой.
И тут в нем поднялось желание овладеть ею, хоть раз в жизни почувствовать, что значит держать в объятиях здоровую женщину и не бояться дать волю страсти. Но ему казалось, что он на самом деле никогда по-настоящему не желал этого. В то утро, когда он протянул руку и схватил ее, он ждал, что она оттолкнет его, а может, рассердится. Но она покорно прильнула к нему, даже не вздохнув.
Осень и зиму он будто ходил по дну моря и черного тумана. Он опротивел сам себе, а иногда и она становилась ему противна, и выбраться из этой трясины он не мог. Вот она переберется в дом вместе с ребятишками, и все кончится само собой, утешал он себя. Но не тут-то было.
С раннего утра до позднего вечера он был с Ингунн. Из дому он ушел лишь один-единственный раз на неделю во время охоты на молодых тюленей. Теперь, когда он изменил жене, прежняя горечь, которую он питал к ней, представлялась ему дьявольским искушением, которому он уступил. Ингунн, Ингунн, голубка моя, как я мог обмануть тебя, когда ты лежишь здесь, терпеливая, добрая и беспомощная, как зверь с перебитым хребтом! Вот чем кончилась наша любовь, не думал я, что изменю тебе.
Каждую ночь, закутав ее в одеяло и овечьи шкуры, он носил ее на руках, как ребенка, чтобы хоть немного дать отдохнуть ей от лежания в постели. Чем больше он уставал, мерз, недосыпал, тем легче становилось у него на душе.
С того злосчастного утра он почти что ни словом не перемолвился с Турхильд, а ведь за все эти годы она была единственным человеком, с которым он иногда беседовал как со взрослым, равным себе. Он помнил об этом, помнил обо всем, что сделала для него Турхильд, которой он так отплатил. Оправдать свой поступок ему было нечем. До него она не знала мужчин, не видела в жизни ничего, кроме черной работы на благо других, и ни разу не пожаловалась на свою тяжкую долю. А сейчас он не хотел говорить с нею и не давал ей говорить с ним; в глубине души он хорошо знал, что она долго таила в себе и почему эта строгая, честная, уже немолодая женщина позволила ему, не противясь, овладеть собой. Он видел это по ее ласкам. Но если б она забылась хоть раз и высказала ему это, он задохнулся бы от стыда.
Он думал и о Бьерне, ее отце. Будь он жив, он тут же зарубил бы его.
Он понимал, что от людей этого не скроешь. И в самое темное время года, накануне рождества, стало ясно, что опасения его оправдались. В отчаянии он чуть было не поддался страшному соблазну. Видно, все эти годы сам дьявол вел его по зыбкой трясине, уводил его все дальше и дальше. Сперва он принял иное обличье, наполовину спрятал свой мерзкий лик; теперь же он повернулся к нему, сбросил личину и предстал перед ним как есть, во всем своем естестве.
Он знал, что Турхильд сделает все, о чем бы он ни попросил ее. Прежде случалось, что они вдвоем ходили в море на лодке. Она и теперь согласится, если он позовет ее покататься. Даже если поймет, что он задумал, она не откажет ему, он это точно знал. А в море всякое может случиться…
Ингунн он пощадит, она ничего о том не узнает. И ему не придется стоять будто раздетому догола перед каждым человеком в округе — мол, глядите, какой я жалкий и подлый. Ведь он и так целиком попал во власть к дьяволу, так нечего теперь опасаться, что погубишь душу свою.
И все же нет! Пусть сатана смущает его, он ему скажет: нет. Такого злодейства я не совершу, даже если ты мне уже уготовил место в аду. Знаю, терять мне нечего — честь, надежду на спасение, на счастье с Ингунн, которое я до сих пор оберегал, — все это ушло у меня из рук. И все же ты меня не заставишь пойти на это. Я не сделаю Турхильд зла, кроме того, что уже причинил ей. Даже ради Ингунн…
— Господи, смилуйся над нами! Пресвятая Мария, помолись за нас! Не за меня. За себя я ни о чем не стану молить! Сжалься над ними, прощу тебя.
— Да теперь уже и поздно, — сказал он, усмехаясь, дьяволу. — Они уже это заметили. Все мои домочадцы. Так что кончай впредь бормотать мне про это. Заткнись! Получишь меня, когда придет время.
Как жутко тихо стало вокруг него. Челядинцы замолкали, как только хозяин появлялся. За столом ели молча, разве иной вымолвит шепотом словечко-другое. Улав сидел на хозяйском месте, служанка приносила еду и ставила на стол. В ее поведении никто не замечал перемены, она так же прилежно работала с раннего утра до позднего вечера, держалась все так же прямо и по-прежнему была легка на ногу. Хотя уже стало ясно видно, что она теперь не одна.
Когда Турхильд входила в горницу, Ингунн отворачивалась к стене.
С той поры как наступил новый год, прошло уже немало времени, приближался великий пост, а меж Улавом и Турхильд не было еще ни слова сказано о том, что их ожидает. Но однажды, увидав, что она после дневной трапезы пошла наверх в каморку над чуланом, он пошел вслед за ней. Она вынимала сало из бочки и соскабливала с каждого куска черную корочку.
— Я думал о том, — сразу приступил Улав к делу, — что не смогу почти ничего сделать для тебя, да и чем я могу тебе помочь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
Она велела ему сесть на край постели, чтобы снять с него башмаки. Улаву казалось, что сон поднимался с чистого, душистого пола и обволакивал его, будто сладостная теплая волна. Уже засыпая, он сел, а потом опрокинулся на постель и почувствовал, как Турхильд положила его ноги на постель и укрыла его одеялом.
Когда он снова пришел в себя, то увидал в раскрытую дверь, как желтое вечернее солнце освещало выгон перед домом. Возле него стояла Турхильд, протягивая ему чашу, полную теплого парного молока. Он прильнул к чаше и все пил, пил без конца.
— Поспал немножко? — спросила Турхильд, взяла у него из рук пустую чашу и ушла.
У постели стояли его башмаки, мягкие, начищенные до блеска тюленьим жиром. Рядом с ним лежал его будничный кафтан, еще влажный на груди — она смыла с него пятна, а дыру, что была на кафтане, когда он снимал его, она залатала.
Так уже повелось, что он в это лето стал все чаще приходить в домик к Турхильд отсыпаться после бессонной ночи. И каждый раз после того, как ему удавалось хорошо отдохнуть, он чувствовал, как тяжело ему снова бодрствовать всю ночь; он словно изголодался по сну и не мог им насытиться. «Да ведь я недосыпал многие годы», — думал он.
Турхильд приходила его будить и приносила ему поесть. Если он, укладываясь в постель, снимал с себя мокрую одежду, то к утру она была высушена, а все дыры зачинены. Улав просил ее не брать на себя чужую работу, ведь об этом должна была заботиться Лив, хотя она редко делала это. Турхильд, мол, и без того приходится нелегко. Девушка в ответ улыбнулась и покачала головой.
И тут в нем поднялось желание овладеть ею, хоть раз в жизни почувствовать, что значит держать в объятиях здоровую женщину и не бояться дать волю страсти. Но ему казалось, что он на самом деле никогда по-настоящему не желал этого. В то утро, когда он протянул руку и схватил ее, он ждал, что она оттолкнет его, а может, рассердится. Но она покорно прильнула к нему, даже не вздохнув.
Осень и зиму он будто ходил по дну моря и черного тумана. Он опротивел сам себе, а иногда и она становилась ему противна, и выбраться из этой трясины он не мог. Вот она переберется в дом вместе с ребятишками, и все кончится само собой, утешал он себя. Но не тут-то было.
С раннего утра до позднего вечера он был с Ингунн. Из дому он ушел лишь один-единственный раз на неделю во время охоты на молодых тюленей. Теперь, когда он изменил жене, прежняя горечь, которую он питал к ней, представлялась ему дьявольским искушением, которому он уступил. Ингунн, Ингунн, голубка моя, как я мог обмануть тебя, когда ты лежишь здесь, терпеливая, добрая и беспомощная, как зверь с перебитым хребтом! Вот чем кончилась наша любовь, не думал я, что изменю тебе.
Каждую ночь, закутав ее в одеяло и овечьи шкуры, он носил ее на руках, как ребенка, чтобы хоть немного дать отдохнуть ей от лежания в постели. Чем больше он уставал, мерз, недосыпал, тем легче становилось у него на душе.
С того злосчастного утра он почти что ни словом не перемолвился с Турхильд, а ведь за все эти годы она была единственным человеком, с которым он иногда беседовал как со взрослым, равным себе. Он помнил об этом, помнил обо всем, что сделала для него Турхильд, которой он так отплатил. Оправдать свой поступок ему было нечем. До него она не знала мужчин, не видела в жизни ничего, кроме черной работы на благо других, и ни разу не пожаловалась на свою тяжкую долю. А сейчас он не хотел говорить с нею и не давал ей говорить с ним; в глубине души он хорошо знал, что она долго таила в себе и почему эта строгая, честная, уже немолодая женщина позволила ему, не противясь, овладеть собой. Он видел это по ее ласкам. Но если б она забылась хоть раз и высказала ему это, он задохнулся бы от стыда.
Он думал и о Бьерне, ее отце. Будь он жив, он тут же зарубил бы его.
Он понимал, что от людей этого не скроешь. И в самое темное время года, накануне рождества, стало ясно, что опасения его оправдались. В отчаянии он чуть было не поддался страшному соблазну. Видно, все эти годы сам дьявол вел его по зыбкой трясине, уводил его все дальше и дальше. Сперва он принял иное обличье, наполовину спрятал свой мерзкий лик; теперь же он повернулся к нему, сбросил личину и предстал перед ним как есть, во всем своем естестве.
Он знал, что Турхильд сделает все, о чем бы он ни попросил ее. Прежде случалось, что они вдвоем ходили в море на лодке. Она и теперь согласится, если он позовет ее покататься. Даже если поймет, что он задумал, она не откажет ему, он это точно знал. А в море всякое может случиться…
Ингунн он пощадит, она ничего о том не узнает. И ему не придется стоять будто раздетому догола перед каждым человеком в округе — мол, глядите, какой я жалкий и подлый. Ведь он и так целиком попал во власть к дьяволу, так нечего теперь опасаться, что погубишь душу свою.
И все же нет! Пусть сатана смущает его, он ему скажет: нет. Такого злодейства я не совершу, даже если ты мне уже уготовил место в аду. Знаю, терять мне нечего — честь, надежду на спасение, на счастье с Ингунн, которое я до сих пор оберегал, — все это ушло у меня из рук. И все же ты меня не заставишь пойти на это. Я не сделаю Турхильд зла, кроме того, что уже причинил ей. Даже ради Ингунн…
— Господи, смилуйся над нами! Пресвятая Мария, помолись за нас! Не за меня. За себя я ни о чем не стану молить! Сжалься над ними, прощу тебя.
— Да теперь уже и поздно, — сказал он, усмехаясь, дьяволу. — Они уже это заметили. Все мои домочадцы. Так что кончай впредь бормотать мне про это. Заткнись! Получишь меня, когда придет время.
Как жутко тихо стало вокруг него. Челядинцы замолкали, как только хозяин появлялся. За столом ели молча, разве иной вымолвит шепотом словечко-другое. Улав сидел на хозяйском месте, служанка приносила еду и ставила на стол. В ее поведении никто не замечал перемены, она так же прилежно работала с раннего утра до позднего вечера, держалась все так же прямо и по-прежнему была легка на ногу. Хотя уже стало ясно видно, что она теперь не одна.
Когда Турхильд входила в горницу, Ингунн отворачивалась к стене.
С той поры как наступил новый год, прошло уже немало времени, приближался великий пост, а меж Улавом и Турхильд не было еще ни слова сказано о том, что их ожидает. Но однажды, увидав, что она после дневной трапезы пошла наверх в каморку над чуланом, он пошел вслед за ней. Она вынимала сало из бочки и соскабливала с каждого куска черную корочку.
— Я думал о том, — сразу приступил Улав к делу, — что не смогу почти ничего сделать для тебя, да и чем я могу тебе помочь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168