– Конечно, – засмеялась она. – А море еще лучше.
Сказав про море, она немного загрустила.
– Ты был, Витечка, на море? – спросила она.
– Я видел его в кино.
Она рассмеялась и начала мне рассказывать про море. Она рассказывала про штормы, цветущие каштаны, фиолетовые вечера, молодое вино, которое продают в киосках, как газировку, красивых девушек, стройных моряков с золотыми нашивками на рукавах и длинных белых кораблях. Она говорила, что она тогда была молодой и красивой и за ней ухаживали мужчины, и она каждый вечер каталась на машине по горам, и у нее кружилась голова, потому что повороты были крутые. И иногда ей хотелось упасть в пропасть.
– Может быть, это было бы к лучшему. Хорошо умереть молодой и красивой и остаться такой навсегда в памяти людей. А когда вдруг замечаешь в волосах седину, а на лице морщины и не можешь помешать этому, не хочется жить.
Я сказал, что она еще молодая и красивая. Она улыбнулась и, мне показалось, немного повеселела, во всяком случае больше не говорила о смерти.
– Из тебя вырастет большой донжуан, – сказала она лукаво. – Давай искупаемся, пока не село солнце.
Она скинула платье и оказалась в нарядном купальнике. Я сразу догадался, что это немецкий купальник, потому что у русалки, которая вышита сбоку, было лицо, как у женщин на трофейных открытках.
Я снял штаны и вдруг увидел на себе безобразные, длинные, черные трусы. У всех мальчишек были такие трусы, и я как-то не задумывался, что они такие уродливые, криво сшитые, мешковатые, как юбки. Я поспешил надеть брюки.
– Ты чего это?
– Не хочется что-то. Холодно…
– Надо закаляться.
Она осторожно вошла в воду, с тихим ойканьем присела по горло и вдруг поплыла быстро и красиво.
– Ух, хорошо! Дай мне руку!
Я подал ей руку, и она легко вышла из воды.
– Спасибо.
Клара Семеновна быстро и ловко вытерлась толстым, мохнатым, тоже, видно, немецким полотенцем.
– А теперь отвернись.
Я покорно отвернулся.
За моей спиной слышалось журчание воды из выжимаемого купальника.
– Вот… А теперь можно и постирать. Ты посидишь со мной? А то одной скучно. Все одна да одна.
Я вспомнил про то утро, когда я заглянул в окно, и мне захотелось сострить по поводу ее одиночества – зло, едко, как я очень хорошо умею. Так захотелось, что я даже прикусил губу, чтобы не сострить.
Я сидел сзади нее, наблюдал, как умело она стирает и как изящно изгибается ее спина, – как у кошки, когда та умывается, и думал о том, что будь у меня такая мать, жизнь превратилась бы для меня в оплошную пытку, потому что я бы не смог перечить ей ни в чем…
– Так как же вы влетели с этой дурацкой замазкой? – спросила она вдруг так добро и сочувственно, что я никогда бы не подумал, что так можно говорить о неприятных вещах, например о воровстве.
– Да так… Виталька рассказывал, небось…
Она не стала читать мне мораль, что обязательно сделала бы моя мать, а просто вздохнула и сказала, что нас ожидают неприятности, что завхоз ходит по квартирам учителей и потрясает сорванной стенгазетой. Замазка еще куда ни шло, а вот за стенгазету обязательно Витальку исключат, несмотря на то, что она учительница в этой школе. Мне же и думать нечего учиться там. Далее она сказала, что из-за меня у моего отца могут быть серьезные осложнения…
– Какие? – удивился я. – Он-то тут при чем?
– Ну как же… ты уже не маленький… должен понимать… он ведь…
– Он партизан.
– Разумеется, – поспешно согласилась она. – Но я слышала, ему не дали до сих пор паспорта… Люди такие жестокие, начнут болтать, что это он тебя так воспитал…
Я похолодел. Такой неожиданный поворот не приходил мне в голову.
– Он воевал во Франции. У него награды есть… даже благодарность французского правительства. Я сам видел.
– Не сомневаюсь. Но лучше бы вы ее не срывали.
– Что же вы посоветуете?
Она долго молчала, только слышалось хлюпанье воды…
– Вот если бы вы не сами пошли, а вас кто-то послал… – сказала она, не оборачиваясь.
Я сразу понял все. Ее подослал Виталька. Это его работа. Я представил, как все было: он стал угрожать, что напишет отцу про этого… в белой рубашке, который принес полевые цветы, и заставил ее уговорить меня.
– Нет! – сказал я. – Это подлость!
Она уже кончила стирать и стала укладывать белье в таз. Она согласилась, что это не совсем красиво, но когда речь идет о благополучии стольких людей… В конце концов можно сделать механический подсчет: один человек или две семьи. Причем этот человек даже никогда не узнает. Она постарается сделать так, чтобы его не вызывали, не ходили домой…
Бедный Комендант… Он и не знает, что вокруг него вдруг столько сплелось…
– И потом, кто он такой? Известный в поселке бандит, вор, хулиган.
– Нет, нет… Комендант не такой…
– Ну сделай это ради меня, – сказала она совсем как девочка и заплакала. – Сделай…
Она сидела на земле, поджав колени, и ее узкие плечи дрожали. Мокрые волосы рассыпались по плечам. И мне вдруг стало очень жалко ее…
– Ну хорошо…
Все равно завтра-послезавтра мы будем далеко отсюда…
Тевирп!
– Я видел, как ты нес таз, – сказал Вад.
– Видел так видел.
– Это она тебя попросила.
– Да.
Разговор зашел в тупик, и мы стали смотреть в окно. Ваду, видно, многое хотелось сказать мне, но он сдерживал себя.
– Завтра надо бежать – сказал я.
Вад подумал.
– Почему?
– Так… надо… Вдруг отец вернется раньше.
При слове «отец» Вад вздрогнул.
– Может быть, он сопьется.
– Он не сопьется. Он был во Франции, там сколько вина, и то не спился.
– Тогда, может быть, он влюбится… Видел, какая Виталькина мать красивая. Не то что у нас.
Вад оживился. Ему очень понравилась эта мысль.
– Вот здорово было бы! Ха-ха-ха! Виталька Ерманский… Вот бы покрутился, ложкой по лбу – р-раз!
Я представил себе Витальку под пятой Диктатора, и мне тоже стало смешно. Смеясь, я машинально продолжал смотреть в окно. Кто-то подошел к нашей калитке и стал открывать ее. Калитка открылась, и я увидел дядю Авеса собственной персоной, тащившего чемоданы. Пока мы таращили на него глаза, дядя Авес пересек двор и поднялся на крыльцо. Я посмотрел на Вада, Вад посмотрел на меня.
В это время дверь распахнулась и на пороге появился дядя. У него был очень сердитый вид. Авес Чивонави поставил на пол чемодан. Это был наш пропавший чемодан.
– Д-з-з-з, – сказал дядя Авес.
Я глянул дяде в рот и обомлел: рот был полон лошадиных железных зубов, в которых отражались наши окна.
Дядюшка продолжал сердиться и что-то говорить, но его челюсти издавали лишь скрежет, как забуксовавший трактор. Пробуксовав с минуту, Авес в сердцах плюнул и стал вытаскивать изо рта металлические челюсти. Челюсти не вытаскивались. Дядя злился. Я догадался принести нож, и дядя Авес, осторожно постукивая ручкой себе по зубам, освободился от челюстей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39