— Сестрица не любит комплиментов, — сказал Обезьяна. — Ты вогнал ее в краску, Хосефино.
Ты еще не знаешь пьюранцев, сестрица, — сказал Хосе. — Не подумай чего-нибудь худого. Уж такие мы люди, при женщинах не можем удержаться, чтобы не наплести с три короба, как будто нас тянут за язык.
— Послушай, Бонифация, — сказал Хосефино, — пошли их прогуляться.
— Если ты не перестанешь, она расскажет Литуме и он полезет на стену, — сказал Обезьяна.
— Пусть рассказывает, — прозвучал мягкий, теплый голос, — мне все равно. Вы меня знаете, когда мне нравится женщина, я так ей и говорю, кто б она ни была.
— Тебе в голову ударила настойка, — сказал Хосе. — Говори тише.
— А Бонифация мне нравится, — сказал Хосефино. — И пусть она это знает.
Бонифация обхватила руками колени и подняла голову. Губы ее героически улыбались, а зверьки испуганно бегали.
— Уж больно ты прыток, братец! Прямо чемпион по стометровке.
— Брось валять дурака, — сказал Хосе. — Ты ее пугаешь.
— Если бы Литума услышал, он рассердился бы, — пролепетала Бонифация и взглянула на Хосе-фино, а когда он в ответ послал ей воздушный поцелуй, отвела глаза и опять принялась рассматривать потолок, консоли, пол.
— Пусть сердится, большое дело, — сказал Хосефино. — Знаете, что я вам скажу, ребята? Когда-нибудь Бонифация будет моей, от этого ей не уйти.
Она уставилась в пол и пробормотала что-то невнятное. Братья Леон покашливали, не сводя глаз с двери соседней комнаты: пауза, короткий хрип и успокоительно-протяжное урчание.
— Хватит, Хосефино, — сказал Обезьяна. — Она ведь не пьюранка и почти не знает нас.
— Не тушуйся, сестрица, — сказал Хосе. — Оборви его как следует или дай ему оплеуху.
— Я бы не побоялась, — прошептала Бонифация, — только если Литума узнает, если он услышит…
— Попроси у нее прощенья, Хосефино, — сказал Обезьяна. — Скажи, что ты пошутил, посмотри, до чего ты ее довел.
— Я пошутил, Бонифация, — засмеялся Хосефино, отползая назад. — Клянусь тебе. Не обижайся.
— Я не обижаюсь, — пролепетала Бонифация. — Я не обижаюсь.
II
— К чему вся эта волынка, с каких это пор мы стали так церемониться? — сказал Блондин. — Почему бы не войти всем скопом и не взять его добром или силой?
— Все дело в том, что сержант выслуживается, — сказал Малыш. — Не видишь разве, какой он стал исправный. Хочет, чтобы все было как положено. Видно, женитьба его испортила, Малыш.
— А Тяжеловес из-за этой женитьбы умрет от зависти, — сказал Блондин. — Говорят, вчера вечером он опять насосался у Паредеса и опять проклинал себя за то, что не опередил сержанта, мол, упустил последний шанс заполучить женщину. Бабенка ничего, подходящая, но все-таки Тяжеловес перебарщивает.
Они лежали в заросли лиан, держа под прицелом хижину лоцмана, казалось висевшую на ветвях деревьев в нескольких шагах от них. В хижине теплился слабый маслянистый свет, падавший на перила в углу террасы. Никто не выходил, ребята? Темная фигура наклонилась над Блондином и Малышом. Нет, господин сержант. А Тяжеловес и Черномазый уже на той стороне, так что ему податься некуда — не птица, не улетит. Только не терять выдержки, ребята, — сержант говорил ровным голосом, — если они понадобятся, он их позовет — и движения у него тоже были спокойные. Сквозь легкие облака, прозрачной вуалью окутывавшие луну, сочился ее серебристый свет. Вдали, между сумрачной громадой леса и мягко поблескивающими реками, горсткой огоньков светилась Сайта-Мария де Ньева. Сержант неторопливо открыл кобуру, вытащил револьвер и спустил предохранитель. Шепнув еще что-то жандармам, он все так же медленно, спокойно направился к хижине, исчез, поглощенный зарослями и темнотой, минуту спустя снова показался возле угла террасы, и на мгновение в бледном свете, падавшем из окна, обрисовалось его лицо.
— Ты обратил внимание, как он ходит и говорит? — сказал Черномазый. — Прямо как лунатик. С ним что-то происходит. Раньше он таким не был.
— Эта чунча выжала его как лимон, — сказал Тяжеловес. — Наверняка он ее ублажает раза три за день и раза три за ночь. Зачем, по-твоему, он под любым предлогом уходит с поста? Чтоб переспать с чунчей, ясное дело.
— Это вполне понятно, у них ведь медовый месяц, — сказал Черномазый. — Признайся, Тяжеловес, ты умираешь от зависти.
Они лежали у самой воды, прячась за прибрежным кустарником, как за бруствером. В руках у них были винтовки, но они не направляли их на хижину, маячившую в темноте наискосок от них.
— Уж больно он задается, — сказал Тяжеловес. — Почему мы не пошли забрать Ньевеса, как только пришел приказ лейтенанта, а? Подождем, пока стемнеет, надо наметить план, окружим хижину — где ты слышал столько чепухи зараз? А все для чего? Чтобы произвести впечатление на дона Фабио, чтоб поважничать, только и всего.
— Лейтенант своего не упустит, он уже подготовил почву, и ему дадут вторую нашивку, — сказал Черномазый. — А нам ни шиша, вот увидишь. Неужели ты не понял, как обстоит дело, когда прибыл нарочный из Форта Борха? У губернатора лейтенант с языка не сходит, он у него прямо герой, а разве не мы нашли на острове этого психа?
— Наверное, чунча дала сержанту приворотное зелье, Черномазый, — сказал Тяжеловес. — Оттого он и ходит такой осовелый, можно сказать, стоя спит. Своими пойлами она сведет его с ума.
— Ах ты пропасть, ах ты пропасть, — сказал сержант. — Как же так, что вы здесь делаете?
Лалита и Адриан Ньевес сидели на циновке и молча смотрели на него. У их ног стояло глиняное блюдо с бананами, от лампы подымался белый пахучий дымок, а на пороге, ошеломленно моргая, топтался сержант, — разве ему не сказал Акилино? — и в голосе его звучала растерянность, — но ведь уже часа два назад он сказал мальчику: беги, это вопрос жизни и смерти — а в руке плясал револьвер, и весь вид его показывал, что он просто не верит своим глазам, — ах ты пропасть, ах ты пропасть. Да, Акилино передал ему, сержант, — лоцман говорил, с трудом ворочая языком, как будто жевал, — он отправил детей за реку, к одному знакомому. У рта его залегли горькие складки. Ну и в чем же дело? Почему он не уехал с ними? Ведь скрыться нужно не детям, а ему, дон Адриан. Сержант хлопнул себя по ляжке револьвером. Он оттянул выполнение приказа на несколько часов, сеньора, рискуя навлечь на себя неприятности. Он дал ему больше чем достаточно времени, дон Адриан.
— Разводит с ним разговоры, — сказал Малыш. — А потом скажет дону Фабио — я вошел один, я взял его один. Хочет примазаться к лейтенанту, мол, тут и его заслуга. Этот пьюранец трудится, как муравей, чтобы добиться перевода.
Вместе со светом из хижины просачивался шепот, едва колебавший ночную тишину и расплывавшийся в ней, как одинокая волна в спокойных водах.
— Но когда приедет лейтенант, мы с ним поговорим, — сказал Блондин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115