Беги с ней, со стрех еще сыплется песок, люди спят или потягиваются в постели, но смотри, оглянись по сторонам, подай ей руку, посади ее на лошадь. Говори с ней тихо, спокойно, чтобы она не нервничала: покрепче держись за меня, мы мигом домчимся. И снова — солнце, встающее над городом, теплый воздух, пустынные улицы, бешеная скачка, и вдруг оглянись, посмотри, как она вцепилась в твою рубашку, как она прижимается к тебе, как у нее разгорелось лицо. Что она думает? Скорее? Как бы нас не увидели? Умчимся? Я хочу уехать с тобой? И ты — Тоньита, Тоньита, понимаешь ли ты, куда мы едем, зачем мы едем, кто мы? Поезжай через Старый Мост и, минуя Кастилью, просыпающуюся с рассветом, скачи вдоль берега, поросшего рожковыми деревьями, а вот и пески, яростно бей каблуками коня, пусть он взбрыкнет и пустится в галоп, пусть его подковы колотят гладкую спину пустыни и пусть поднимается пыль, скрывая вас от досужего взгляда. Ржание притомившегося коня, ее рука у тебя на поясе и время от времени вкус ее волос, которые, развеваясь по ветру, попадают тебе в рот. Все гони и гони коня, они уже подъезжают, ожги его плетью, и снова вдохни запах этого утра, запах пыли и безумного возбуждения. Войди, стараясь не шуметь, возьми ее на руки и поднимись по узкой лесенке, чувствуя, как ее руки живым ожерельем обвивают твою шею. Прерывистое дыхание, тревожно приоткрытый рот, блеск ее зубов, и ты — никто нас не видит, все спят, успокойся, Тоньита. Назови ей их прозвища: Светляк, Лягушонок, Цветок, Бабочка. И еще скажи ей: они смертельно устали, потому что всю ночь пили и занимались любовью, и они не слышат нас и ничего не скажут, а потом я им все объясню, они понимают, что к чему. Расскажи ей о башне и о зрелище, которое с нее открывается, нарисуй ей реку, хлопковые плантации, крыши Пьюры, сверкающие на солнце, белые дома Кастильи, безмерность песков и неба. Скажи ей: я буду смотреть вместо тебя, я ссужу тебе свои глаза, все, что у меня есть, твое, Тоньита. Пусть она представит себе, как обводняется пересохшая река, как в декабре, появившись в один прекрасный день, по руслу тоненькими змейками ползут ручейки, как они растут и сливаются, и какого они цвета — коричневато-зеленые, Тоньита, — и как вода все прибывает и Пьюра становится все глубже и шире. Пусть она прислушается к перезвону колоколов и вообразит людей, которые выходят отпраздновать разлив, ребятишек с хлопушками, женщин, разбрасывающих цветы и серпантин, и епископа в пурпурном облачении, благословляющего кочевые воды. Расскажи ей, как на улице Малекон сеньоры преклоняют колени, опиши ей ярмарку, киоски, палатки, выкрики торговцев мороженым — назови ей богатых пьюранцев, которые на лошадях въезжают в реку и стреляют в воздух, упомяни и о гальинасерцах и мангачах, купающихся в кальсонах, и о смельчаках, ныряющих со Старого Моста. И скажи ей, что теперь Пьюра — настоящая река, которая день и ночь катит свои мутные воды в сторону Катакаоса. А еще объясни ей, кто такая Анхелика Мерседес, которая станет ее подругой, и какие блюда она будет ей готовить — твои любимые, Тоньита, пикайте, чупе, секо, пикео, и ты будешь запивать их кларито, только я не хочу, чтобы ты напивалась допьяна. И не забудь про арфу — каждый вечер я буду играть для тебя одной, буду давать тебе серенаду. Говори ей на ухо, посади ее себе на колени — какая она легонькая, — не понуждай ее, имей терпение, разве только ласково гладь ее, а лучше не надо, лишь вдыхай ее теплый запах и жди, когда она сама потянется к твоим губам. И все говори, нежно говори ей на ухо, касаясь пушка на ее руках, как ты касаешься струн своей арфы. Говори, шепчи и тихонько разувай ее, и вот они снова перед тобой, ее розовые пятки, изгиб подъема, пальчики, и ты их снова целуешь, и снова звучит в полутьме ее серебристый смех. Засмейся и ты — тебе щекотно? — и целуй, целуй ее тонкие лодыжки и крепкие круглые колени. Теперь осторожно уложи ее на кровать и тихонько-тихонько расстегни ее блузку и потрогай ее тело — оно напрягается? Убери руку, потрогай снова, и говори — ты любишь ее, ты будешь баловать ее, как ребенка, ты будешь жить для нее. Не наваливайся на нее, не делай ей больно, лишь легонько обними ее и положи ее руку на застежку юбки, чтобы она сама расстегнула ее. Шепни — я помогаю тебе, Тоньита, я снимаю ее, моя девочка, и ляг возле нее. Скажи ей, что ты чувствуешь, скажи, что ее груди — два милых крольчонка, целуй их, скажи, что ты их любишь, что они снились тебе по ночам, появлялись перед тобой здесь, в башне, белые и упругие, и ты пытался их схватить, а они, дразня, ускользали от тебя, но наяву они еще нежнее и резвее. Мягкий полумрак, шелест занавесок, колеблемых ветерком, расплывчатые очертания предметов и сияющая белизна ее тела. Гладь его, гладь и говори, как прекрасны ее колени, ее бедра, ее плечи, говори, что ты чувствуешь, говори, что ты любишь ее, снова и снова повторяй, что ты любишь ее. Прижми ее к себе — Тоньита, моя девочка, моя маленькая, — и вот теперь робко раздвинь ее ноги, но будь осторожен, будь послушен, не торопи ее, поцелуй и приподнимись, опять поцелуй и почувствуй, как увлажняется твоя рука и как ее тело расслабляется и раскрывается в сладкой истоме и как учащается ее дыхание, а руки зовут тебя, а башня начинает качаться, кружиться и проваливается в горячие дюны. Скажи ей — ты моя жена, не плачь, не цепляйся за меня так, как будто приходит твой конец, ты только начинаешь жить, а теперь развлеки ее, поиграй с ней, вытри ей щеки, спой ей, побаюкай ее, скажи — спи, положи мне голову на грудь, как на подушку, Тоньита, я буду охранять твой сон.
— Сегодня утром его увезли в Лиму, — простонала Бонифация. — Говорят, на много лет.
— Ну и что? В Пьюре тюрьма хуже свинарника, — Хосефино прошелся по комнате, — там жуткая грязь, — оперся о подоконник, — и арестантов морят голодом, — посмотрел в окно, где при свете тусклого фонаря смутно, как во сне, виднелись колледж св. Михаила, церковь и рожковые деревья на площади Мерино, — а тем, кто много воображает о себе, вроде Литумы, дают дерьмо вместо еды, и попробуй только не проглоти, так что это к лучшему, что его отправили в Лиму.
— Мне даже не дали проститься с ним, — простонала Бонифация. — Почему меня не известили, что его увезут?
А что за радость прощаться? Хосефино подошел к Бонифации, которая, сев на софу, с раздражением скинула туфли. Ее трясло как в ознобе. Да и для Литумы лучше, что так получилось, он бы только расстроился, а она — где взять деньги на дорогу, билет стоит очень дорого, ей сказали это в агентстве Роггеро. Хосефино обнял ее за плечи. Что ей, бедняжке, делать в Лиме? Она останется здесь, в Пьюре, и он позаботится о ней и сделает так, что она обо всем позабудет.
— Он мой муж, и я должна ехать, — простонала Бонифация.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115