Многие написаны почти так же крупно, как и твое… высказывание. Раннее утро, холод, ветер, ты втыкаешь кнопку в чужой листок, не читая написанного. Поняла?
– Да.
– А теперь давай думать, кого мы можем привлечь в свидетели.
* * *
Двери открыл пожилой человек в давно не новом длинном халате с лоснящимся бархатным воротником. Он был лыс почти как Фрейслер, но в отличие от него более упитан. Он что-то жевал. Морщинистая желтоватая кожа его лица находилась в движении.
– Господин Глориус? – спросил Петер.
– Он самый. С кем имею честь?
– Моя фамилия Кристиан. Я назначен провести процесс по делу фройляйн Вангер. Мы могли бы поговорить?
Глориус понимающе кивнул, отер руку о халат и пропустил гостя в квартиру.
– Разве ее не будет судить трибунал? – спросил он, проглатывая остатки пищи.
– Это не совсем тот случай, господин Глориус.
Петер вопросительно посмотрел на адвоката.
– Снимайте пальто и проходите в кабинет, – сказал тот, зашаркав старыми тапочками по узкому темному коридору.
Кабинет оказался обычной комнатой с письменным столом, парой стульев, двумя обшарпанными креслами, журнальным столиком между ними и тремя книжными шкафами. На полу протертый ковер с разбросанными листками бумаги. Раскрытые книги и всевозможные листки бумаги валялись на столе и подоконнике. Шторы затемнения, несмотря на еще ранний час, были плотно закрыты, и свет исходил от единственной горевшей лампочки в люстре. Других штор на окне не было.
– Вы извините меня за то, что я побеспокоил вас дома, – сказал Петер, усаживаясь по приглашению хозяина в кресло, – но времени очень мало. Через два дня суд.
– Через два дня? – хмыкнул Глориус. – Лично я готов хоть завтра.
– Готовы к чему? К очередному фарсу?
Брови адвоката медленно поползли вверх.
– Что вы этим хотите сказать?
– Видите ли, господин Глориус, кому-то из подчиненных доктора Геббельса пришла в голову мысль широко осветить наш процесс в газетах. Будут журналисты, фотографы. Вас, вероятно, уже предупредили. Это накладывает на нас с вами определенные требования. Мы обязаны сыграть спектакль по всем правилам жанра. Обыватель, читая отчет о суде, должен увидеть в нем все стороны юридической процедуры. В том числе и профессиональную защиту. Сегодня я уже имел телефонный разговор с президентом.
Петер второй раз за этот день упомянул о своей беседе с Фрейслером, не уточняя ее содержания. С одной стороны, он не лгал – ведь разговор имел место на самом деле, – с другой же – давал понять собеседнику, что его тема напрямую связана с обсуждаемым сейчас вопросом.
– Что же вы от меня хотите?
– Только одного – вы должны провести защиту вашей подопечной на самом высоком уровне. Когда-то же вы отстаивали в суде права своих подзащитных? Представьте, что сейчас не сорок пятый год, а, скажем, тридцать второй. Представьте, что суд воспринимает доводы защиты, а у богини Правосудия по-прежнему завязаны глаза.
– Я, молодой человек, не смогу представить только одного: что по делу, охарактеризованному как измена и саботаж, сегодня возможна альтернатива смертному приговору. А что касается Правосудия, то к уху нашей слепой богини давно привязана телефонная трубка, провод к которой тянется из Верховного суда в Шенеберге. А еще на ее левой руке красная повязка со свастикой, ведь она член партии. Или вы не знали об этом?
Глориус, похоже, ничего не боялся. Петер сразу отметил его смелую откровенность. «Уж не провокатор ли он?»
– На политических процессах я давно смирился с участью скорее священника, нежели адвоката, – продолжал Глориус. – Мне отвели роль вечного advocatus diaboli , а вернее сказать, avocat des causes perdues , цель которого вовсе не состоит в выигрыше процесса. Понимая, что ничего не смогу изменить и что нужен лишь как церемониальный атрибут, я решил для себя – буду для обвиняемых хотя бы пастором, облегчающим душевные муки. Пусть видят, что хоть кто-то стоит на их стороне, и им станет легче. Только внушив себе это, я смог продолжить свою деятельность и не податься в судьи, как в свое время Фрейслер. Так на чем вы предлагаете построить защиту?
– Увы, не знаю, – вздохнул Петер.
– Она пока не созналась, – стал рассуждать Глориус, – но я сомневаюсь, что смогу оспорить факт содеянного. У обвинения есть два свидетеля. В другие времена в таких случаях можно было бы постараться понизить тяжесть вины. А не права ли отчасти подсудимая в том, что написала на своих листовках? Не был ли ее выпад против власти спровоцирован неприглядными действиями самой власти? Как вы думаете, Кристиан, через сколько минут, начни я говорить подобные речи, меня вытащат из зала суда и отвезут в гестапо? Через пять? Через десять?
– Вы правы, это не годится. Я имел в виду совершенно другое.
Петер встал и начал ходить по кабинету.
– Что, если пойти по пути анализа обстоятельств, толкнувших несчастную на необдуманный, импульсивный поступок? Ведь такие обстоятельства налицо. Гибель любимого брата и одновременно смерть матери…
– Молодой человек, – махнул рукой Глориус, – кого теперь этим проймешь? Люди гибнут как мухи, и не только на фронте. Вы же мне и ответите в зале суда, что немец должен оставаться твердым перед лицом несчастий. Чему нас учит фюрер? Все личное – ничто по сравнению с Германией. Я, конечно, скажу пару слов об аффекте, но это будет как раз тот самый шаблон или фарс, как вы изволили выразиться, который вам претит. На эти слова никто не обратит внимания. К тому же речь ведь идет не о единичном случае, а о десяти днях сознательной преступной деятельности. А это уже не аффект.
Они замолчали. Петер понимал, что адвокат прав и он требует от него невозможного.
– Тут нужен свидетель, – вдруг нарушил молчание Глориус. – Свидетель защиты. И не просто свидетель, а classicus testis . Такой, к которому прислушались бы. И нужны новые обстоятельства, выставленные защитой прямо на суде, ex tempore . – Он внимательно посмотрел на Петера и спросил: – Вам это нужно?
– Что?
– Чтобы на суде вдруг появился новый аргумент, поставивший вас же самого в тупик?
– Почему бы нет?
Лицо Глориуса вдруг исказилось. Он извинился и спешно вышел из комнаты. Петер слышал, как на кухне включили воду. Через две минуты Глориус вернулся и повалился в кресло. Его лоб покрывала испарина.
– Скажите откровенно, – произнес он так, как будто только что пробежал стометровку, – вы хотите ее спасти?
Петер открыл рот, но Глориус остановил его, подняв руку.
– Постойте. Только что я принял сильное обезболивающее. Уже третий раз за сегодняшний день. А вон в том ящике стола, – он протянул руку, – у меня припрятана ампула с цианидом калия. Когда мне не станет хватать шести доз морфина в сутки, я раскушу ее. Это лучшее лекарство от боли. И от страха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
– Да.
– А теперь давай думать, кого мы можем привлечь в свидетели.
* * *
Двери открыл пожилой человек в давно не новом длинном халате с лоснящимся бархатным воротником. Он был лыс почти как Фрейслер, но в отличие от него более упитан. Он что-то жевал. Морщинистая желтоватая кожа его лица находилась в движении.
– Господин Глориус? – спросил Петер.
– Он самый. С кем имею честь?
– Моя фамилия Кристиан. Я назначен провести процесс по делу фройляйн Вангер. Мы могли бы поговорить?
Глориус понимающе кивнул, отер руку о халат и пропустил гостя в квартиру.
– Разве ее не будет судить трибунал? – спросил он, проглатывая остатки пищи.
– Это не совсем тот случай, господин Глориус.
Петер вопросительно посмотрел на адвоката.
– Снимайте пальто и проходите в кабинет, – сказал тот, зашаркав старыми тапочками по узкому темному коридору.
Кабинет оказался обычной комнатой с письменным столом, парой стульев, двумя обшарпанными креслами, журнальным столиком между ними и тремя книжными шкафами. На полу протертый ковер с разбросанными листками бумаги. Раскрытые книги и всевозможные листки бумаги валялись на столе и подоконнике. Шторы затемнения, несмотря на еще ранний час, были плотно закрыты, и свет исходил от единственной горевшей лампочки в люстре. Других штор на окне не было.
– Вы извините меня за то, что я побеспокоил вас дома, – сказал Петер, усаживаясь по приглашению хозяина в кресло, – но времени очень мало. Через два дня суд.
– Через два дня? – хмыкнул Глориус. – Лично я готов хоть завтра.
– Готовы к чему? К очередному фарсу?
Брови адвоката медленно поползли вверх.
– Что вы этим хотите сказать?
– Видите ли, господин Глориус, кому-то из подчиненных доктора Геббельса пришла в голову мысль широко осветить наш процесс в газетах. Будут журналисты, фотографы. Вас, вероятно, уже предупредили. Это накладывает на нас с вами определенные требования. Мы обязаны сыграть спектакль по всем правилам жанра. Обыватель, читая отчет о суде, должен увидеть в нем все стороны юридической процедуры. В том числе и профессиональную защиту. Сегодня я уже имел телефонный разговор с президентом.
Петер второй раз за этот день упомянул о своей беседе с Фрейслером, не уточняя ее содержания. С одной стороны, он не лгал – ведь разговор имел место на самом деле, – с другой же – давал понять собеседнику, что его тема напрямую связана с обсуждаемым сейчас вопросом.
– Что же вы от меня хотите?
– Только одного – вы должны провести защиту вашей подопечной на самом высоком уровне. Когда-то же вы отстаивали в суде права своих подзащитных? Представьте, что сейчас не сорок пятый год, а, скажем, тридцать второй. Представьте, что суд воспринимает доводы защиты, а у богини Правосудия по-прежнему завязаны глаза.
– Я, молодой человек, не смогу представить только одного: что по делу, охарактеризованному как измена и саботаж, сегодня возможна альтернатива смертному приговору. А что касается Правосудия, то к уху нашей слепой богини давно привязана телефонная трубка, провод к которой тянется из Верховного суда в Шенеберге. А еще на ее левой руке красная повязка со свастикой, ведь она член партии. Или вы не знали об этом?
Глориус, похоже, ничего не боялся. Петер сразу отметил его смелую откровенность. «Уж не провокатор ли он?»
– На политических процессах я давно смирился с участью скорее священника, нежели адвоката, – продолжал Глориус. – Мне отвели роль вечного advocatus diaboli , а вернее сказать, avocat des causes perdues , цель которого вовсе не состоит в выигрыше процесса. Понимая, что ничего не смогу изменить и что нужен лишь как церемониальный атрибут, я решил для себя – буду для обвиняемых хотя бы пастором, облегчающим душевные муки. Пусть видят, что хоть кто-то стоит на их стороне, и им станет легче. Только внушив себе это, я смог продолжить свою деятельность и не податься в судьи, как в свое время Фрейслер. Так на чем вы предлагаете построить защиту?
– Увы, не знаю, – вздохнул Петер.
– Она пока не созналась, – стал рассуждать Глориус, – но я сомневаюсь, что смогу оспорить факт содеянного. У обвинения есть два свидетеля. В другие времена в таких случаях можно было бы постараться понизить тяжесть вины. А не права ли отчасти подсудимая в том, что написала на своих листовках? Не был ли ее выпад против власти спровоцирован неприглядными действиями самой власти? Как вы думаете, Кристиан, через сколько минут, начни я говорить подобные речи, меня вытащат из зала суда и отвезут в гестапо? Через пять? Через десять?
– Вы правы, это не годится. Я имел в виду совершенно другое.
Петер встал и начал ходить по кабинету.
– Что, если пойти по пути анализа обстоятельств, толкнувших несчастную на необдуманный, импульсивный поступок? Ведь такие обстоятельства налицо. Гибель любимого брата и одновременно смерть матери…
– Молодой человек, – махнул рукой Глориус, – кого теперь этим проймешь? Люди гибнут как мухи, и не только на фронте. Вы же мне и ответите в зале суда, что немец должен оставаться твердым перед лицом несчастий. Чему нас учит фюрер? Все личное – ничто по сравнению с Германией. Я, конечно, скажу пару слов об аффекте, но это будет как раз тот самый шаблон или фарс, как вы изволили выразиться, который вам претит. На эти слова никто не обратит внимания. К тому же речь ведь идет не о единичном случае, а о десяти днях сознательной преступной деятельности. А это уже не аффект.
Они замолчали. Петер понимал, что адвокат прав и он требует от него невозможного.
– Тут нужен свидетель, – вдруг нарушил молчание Глориус. – Свидетель защиты. И не просто свидетель, а classicus testis . Такой, к которому прислушались бы. И нужны новые обстоятельства, выставленные защитой прямо на суде, ex tempore . – Он внимательно посмотрел на Петера и спросил: – Вам это нужно?
– Что?
– Чтобы на суде вдруг появился новый аргумент, поставивший вас же самого в тупик?
– Почему бы нет?
Лицо Глориуса вдруг исказилось. Он извинился и спешно вышел из комнаты. Петер слышал, как на кухне включили воду. Через две минуты Глориус вернулся и повалился в кресло. Его лоб покрывала испарина.
– Скажите откровенно, – произнес он так, как будто только что пробежал стометровку, – вы хотите ее спасти?
Петер открыл рот, но Глориус остановил его, подняв руку.
– Постойте. Только что я принял сильное обезболивающее. Уже третий раз за сегодняшний день. А вон в том ящике стола, – он протянул руку, – у меня припрятана ампула с цианидом калия. Когда мне не станет хватать шести доз морфина в сутки, я раскушу ее. Это лучшее лекарство от боли. И от страха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157