Раз он не рявкнул сразу, была надежда, что он постарается найти решение. Обе женщины, поняв это, терпеливо ждали.
Может быть, он подумал о себе и двух своих сыновьях, с которыми так и не сумел построить нормальные отношения. А ведь они, в сущности, отличные парни. Своенравные, когда этого требует от них жизнь, не прячущиеся за чужую спину. Кристиан посмотрел на Эрну и вдруг понял, что ему всегда не хватало дочери. Вот такой, как она. Тоже, судя по произошедшему с нею, способной на поступок. Сам он всегда недолюбливал тех, кто плывет по течению. Нет, эта девчонка ему определенно по душе.
– Черт с вами! – сказал он хмуро. – Телеграммы и письма отпадают – родственники политических и их корреспонденция под надзором гестапо. А вот позвонить по телефону… я думаю, можно попробовать. Собирайтесь! Обе!
Изольда захлопала в ладоши и бросилась на шею эсэсовцу. Затем они быстро оделись и спустились вниз.
Но Эрну ждала неудача.
На междугородном переговорном пункте Кристиан допустил к телефону только Изольду. Эрна назвала ей их домашний номер, но никто не поднял трубку. Попробовали позвонить Мари Лютер, но и там телефон не отвечал. С соседями и с ее бывшими сослуживцами по Красному Кресту связываться было опасно. Последняя попытка и вовсе закончилась печально – Изольда набрала номер телефона Эрниной тети в Регенсбурге, и ей сообщили, что та умерла еще в начале марта.
На обратном пути Эрна сидела на заднем сиденье машины, безразличная ко всему. Изольда всячески старалась ее успокоить. Она шепотом пообещала, что завтра же сама сходит на переговорный пункт и попытается снова созвониться с ее отцом или кем-нибудь из их соседей. В последнем случае она под видом работника университета просто спросит о профессоре Вангере.
И она выполнила свое обещание.
– Ну? Что? Ты дозвонилась? – бросилась к ней Эрна, когда та вернулась домой.
– Да.
– Дозвонилась до моего отца?
– Нет. Трубку взяла Мари Лютер, о которой ты рассказывала. Их дом сгорел, и она пока ночует у вас.
– Что она сказала? Где отец?
– В больнице за городом.
Изольда отвечала с некоторым усилием и отводила взгляд. Эрна это почувствовала.
– Что с ним? – Она остановила пытавшуюся ускользнуть из коридора женщину и придавила ее обеими руками к стене. – Говори же!
Изольда посмотрела в сторону.
– Он умер. Десятого февраля. Похоронен рядом с твоей матерью.
– Десятого февраля… десятого февраля, – несколько раз повторила Эрна, сидя на диване в комнате. – Что же я делала в тот день? Почему я не почувствовала?
– Ты не могла ничего почувствовать, – мягко сказала Изольда. – Ты была в том страшном месте, где чувствуешь только холод, голод и страх.
– Десятого февраля…
Изольда поняла, что Эрна ее не слушает. Она заставила ее выпить водки и уложила в постель. Потом была истерика, возможно, спровоцированная спиртным.
– Я во всем виновата! – кричала Эрна. – Я, мерзкая бессердечная тварь, погубила их всех! И Мартина, и маму! Я думала только о себе, а теперь мне уже не о ком думать. Я одна во всем мире. Одна!
На следующий день, когда завыли сирены, Эрна осталась неподвижно сидеть на диване.
– Одевайся скорее! – Изольда бросила рядом ее пальто. – Ну, ты чего?
– Иди одна.
– Не глупи, Эрна! Тебя не для того вытаскивали из лагеря.
– Иди одна.
– Подумай о Петере, если тебе наплевать на себя. Парня по твоей милости отправили в окопы!
Эрна взорвалась:
– Я никого не просила меня спасать! Оставьте меня в покое!
Изольда села рядом. В нескольких километрах от них открыла огонь известная всему городу башня Зообункера. Сразу подключились другие зенитные батареи и башни. В ответ из люков либерейторов и «летающих крепостей» посыпались полутонные, тонные и трехтонные бомбы. В некоторых местах падали многотонные блокбастеры – убийцы целых кварталов. От их ударов под землей лопались трубы давно не функционирующего водопровода и канализации. Но бомбили где-то в районе Темпельхофа, и в их квартире только мелко дребезжали стекла и кухонные стаканы, качалась люстра и с потолка время от времени падали на пол кусочки известки.
– Знаешь, как я познакомилась с Генрихом? – спросила Изольда, стоя у окна с сигаретой в руках, когда самолеты улетели. – Он помог, когда арестовали отца.
Она смотрела, как над Берлином оседают огромные тучи пыли, в небо поднимаются клубы черного дыма.
– Его арестовали вскоре после прихода наци. Моего папу звали Эразм Кант, по отцу он был евреем. Когда он еще в молодости женился на немке, то не мог предположить, что нарушает будущий закон о расе. Так что я на четверть тоже еврейка.
Изольда боковым зрением видела, что Эрна слушает ее.
– Почти вся наша родня уехала сразу после тридцатого января, а отец не пожелал. Он долго хорохорился – как же, сражался за кайзера и Германию, как и другие, – но в итоге оказался в Дахау. Я приехала в Мюнхен и сняла комнату на окраине. Работала поварихой, выкраивая продукты для передач, которые потом пожирала лагерная охрана. Я не сразу поняла, что мои котлеты и белый хлеб имеют мало шансов дойти до отца, а когда мне это объяснили знающие люди, стала приносить черствые корки и жесткое-прежесткое мясо. Охранники не зарились на такую пищу. Частично они швыряли ее своим овчаркам, но многое стало доставаться и моему папе. А в тридцать пятом его перевели в один из филиалов, руководил которым Генрих. Однажды я стояла у ворот и упрашивала охранника привести отца, с которым мы не виделись много месяцев. Взамен я предлагала бутылку хорошего вина и сигареты. В это время и подошел Генрих.
Он спросил, что мне нужно, кто из моих близких отбывает здесь наказание. Уж не знаю, чем я тогда его заинтересовала – тридцатилетняя, брошенная собственным мужем женщина в пыльной кофте и юбке. Я рассказала, что у меня здесь отец, кавалер Железного креста, и что я хотела бы с ним повидаться. Он не оборвал меня. Оказалось, что их приведут только через несколько часов – они заготавливали щебень для строительства дороги, – и мне велели ждать. Генрих ушел, а охранники забрали у меня вино и сигареты. Но в тот вечер я встретилась с отцом.
Его вид сжал мое сердце. Изможденное лицо с въевшейся в морщинистую кожу каменной пылью, седые волосы, слезящиеся глаза. Но он оставался таким же неунывающим, каким был всегда. Улыбался и расспрашивал, как у меня дела. Если бы не разделявший забор из колючей проволоки, я готова была бы стать на колени и, обхватив его ноги руками, просить прощения, сама не знаю за что.
Через день я надела все самое лучшее и накрасила губы. Еще накануне я заняла у подруги денег, купила дорогой коньяк, лучших сигарет и шоколаду. Со всем этим я приперлась к тем же воротам и попросила охранников проводить меня к их начальнику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
Может быть, он подумал о себе и двух своих сыновьях, с которыми так и не сумел построить нормальные отношения. А ведь они, в сущности, отличные парни. Своенравные, когда этого требует от них жизнь, не прячущиеся за чужую спину. Кристиан посмотрел на Эрну и вдруг понял, что ему всегда не хватало дочери. Вот такой, как она. Тоже, судя по произошедшему с нею, способной на поступок. Сам он всегда недолюбливал тех, кто плывет по течению. Нет, эта девчонка ему определенно по душе.
– Черт с вами! – сказал он хмуро. – Телеграммы и письма отпадают – родственники политических и их корреспонденция под надзором гестапо. А вот позвонить по телефону… я думаю, можно попробовать. Собирайтесь! Обе!
Изольда захлопала в ладоши и бросилась на шею эсэсовцу. Затем они быстро оделись и спустились вниз.
Но Эрну ждала неудача.
На междугородном переговорном пункте Кристиан допустил к телефону только Изольду. Эрна назвала ей их домашний номер, но никто не поднял трубку. Попробовали позвонить Мари Лютер, но и там телефон не отвечал. С соседями и с ее бывшими сослуживцами по Красному Кресту связываться было опасно. Последняя попытка и вовсе закончилась печально – Изольда набрала номер телефона Эрниной тети в Регенсбурге, и ей сообщили, что та умерла еще в начале марта.
На обратном пути Эрна сидела на заднем сиденье машины, безразличная ко всему. Изольда всячески старалась ее успокоить. Она шепотом пообещала, что завтра же сама сходит на переговорный пункт и попытается снова созвониться с ее отцом или кем-нибудь из их соседей. В последнем случае она под видом работника университета просто спросит о профессоре Вангере.
И она выполнила свое обещание.
– Ну? Что? Ты дозвонилась? – бросилась к ней Эрна, когда та вернулась домой.
– Да.
– Дозвонилась до моего отца?
– Нет. Трубку взяла Мари Лютер, о которой ты рассказывала. Их дом сгорел, и она пока ночует у вас.
– Что она сказала? Где отец?
– В больнице за городом.
Изольда отвечала с некоторым усилием и отводила взгляд. Эрна это почувствовала.
– Что с ним? – Она остановила пытавшуюся ускользнуть из коридора женщину и придавила ее обеими руками к стене. – Говори же!
Изольда посмотрела в сторону.
– Он умер. Десятого февраля. Похоронен рядом с твоей матерью.
– Десятого февраля… десятого февраля, – несколько раз повторила Эрна, сидя на диване в комнате. – Что же я делала в тот день? Почему я не почувствовала?
– Ты не могла ничего почувствовать, – мягко сказала Изольда. – Ты была в том страшном месте, где чувствуешь только холод, голод и страх.
– Десятого февраля…
Изольда поняла, что Эрна ее не слушает. Она заставила ее выпить водки и уложила в постель. Потом была истерика, возможно, спровоцированная спиртным.
– Я во всем виновата! – кричала Эрна. – Я, мерзкая бессердечная тварь, погубила их всех! И Мартина, и маму! Я думала только о себе, а теперь мне уже не о ком думать. Я одна во всем мире. Одна!
На следующий день, когда завыли сирены, Эрна осталась неподвижно сидеть на диване.
– Одевайся скорее! – Изольда бросила рядом ее пальто. – Ну, ты чего?
– Иди одна.
– Не глупи, Эрна! Тебя не для того вытаскивали из лагеря.
– Иди одна.
– Подумай о Петере, если тебе наплевать на себя. Парня по твоей милости отправили в окопы!
Эрна взорвалась:
– Я никого не просила меня спасать! Оставьте меня в покое!
Изольда села рядом. В нескольких километрах от них открыла огонь известная всему городу башня Зообункера. Сразу подключились другие зенитные батареи и башни. В ответ из люков либерейторов и «летающих крепостей» посыпались полутонные, тонные и трехтонные бомбы. В некоторых местах падали многотонные блокбастеры – убийцы целых кварталов. От их ударов под землей лопались трубы давно не функционирующего водопровода и канализации. Но бомбили где-то в районе Темпельхофа, и в их квартире только мелко дребезжали стекла и кухонные стаканы, качалась люстра и с потолка время от времени падали на пол кусочки известки.
– Знаешь, как я познакомилась с Генрихом? – спросила Изольда, стоя у окна с сигаретой в руках, когда самолеты улетели. – Он помог, когда арестовали отца.
Она смотрела, как над Берлином оседают огромные тучи пыли, в небо поднимаются клубы черного дыма.
– Его арестовали вскоре после прихода наци. Моего папу звали Эразм Кант, по отцу он был евреем. Когда он еще в молодости женился на немке, то не мог предположить, что нарушает будущий закон о расе. Так что я на четверть тоже еврейка.
Изольда боковым зрением видела, что Эрна слушает ее.
– Почти вся наша родня уехала сразу после тридцатого января, а отец не пожелал. Он долго хорохорился – как же, сражался за кайзера и Германию, как и другие, – но в итоге оказался в Дахау. Я приехала в Мюнхен и сняла комнату на окраине. Работала поварихой, выкраивая продукты для передач, которые потом пожирала лагерная охрана. Я не сразу поняла, что мои котлеты и белый хлеб имеют мало шансов дойти до отца, а когда мне это объяснили знающие люди, стала приносить черствые корки и жесткое-прежесткое мясо. Охранники не зарились на такую пищу. Частично они швыряли ее своим овчаркам, но многое стало доставаться и моему папе. А в тридцать пятом его перевели в один из филиалов, руководил которым Генрих. Однажды я стояла у ворот и упрашивала охранника привести отца, с которым мы не виделись много месяцев. Взамен я предлагала бутылку хорошего вина и сигареты. В это время и подошел Генрих.
Он спросил, что мне нужно, кто из моих близких отбывает здесь наказание. Уж не знаю, чем я тогда его заинтересовала – тридцатилетняя, брошенная собственным мужем женщина в пыльной кофте и юбке. Я рассказала, что у меня здесь отец, кавалер Железного креста, и что я хотела бы с ним повидаться. Он не оборвал меня. Оказалось, что их приведут только через несколько часов – они заготавливали щебень для строительства дороги, – и мне велели ждать. Генрих ушел, а охранники забрали у меня вино и сигареты. Но в тот вечер я встретилась с отцом.
Его вид сжал мое сердце. Изможденное лицо с въевшейся в морщинистую кожу каменной пылью, седые волосы, слезящиеся глаза. Но он оставался таким же неунывающим, каким был всегда. Улыбался и расспрашивал, как у меня дела. Если бы не разделявший забор из колючей проволоки, я готова была бы стать на колени и, обхватив его ноги руками, просить прощения, сама не знаю за что.
Через день я надела все самое лучшее и накрасила губы. Еще накануне я заняла у подруги денег, купила дорогой коньяк, лучших сигарет и шоколаду. Со всем этим я приперлась к тем же воротам и попросила охранников проводить меня к их начальнику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157