Наконец-то парень сломался! Щеки ввалились, глаза утомленные, голос хриплый…
— Эй вы, хвастунишка! — крикнул ему Латуре. — Можете попросить день отсрочки, если вы верующий: завтра Вознесение.
— Спасибо, mon chef. He стоит прерывать наказание, я помолюсь в карцере.
— Ну тогда… pas de gymnastique! Вы… чтоб вы сдохли! — в ярости выпалил фельдфебель и побежал на склад курить. — Нет, этот никогда не сломается… этот… этот…
Через два дня Голубь уже каждые пять минут терял сознание и чувствовал, что его сердце, сосуды и легкие вот-вот откажут. Завтра всей этой кутерьме конец… Сестричка Анетта и любимая матушка смогут жить, ни в чем не нуждаясь.
Стояла душная, смрадная ночь. Голубь полуживой валялся на грязных камнях. Где-то хрупала зубами крыса…
Бог с тобой, моя загадочная история… Как там было? Офицер гасит свет в комнате с мертвецом… Ламбертье ждет его у фонтана, и хотя Маккар не пришел… не беда!
Увидеть бы еще разочек ту женщину… Та женщина, она не такая, она… красивая! Или хоть спеть в последний раз… Тут дверь карцера открылась, и Голубь радостно подумал, что вот уже подступает безумие, а там и конец, потому что в карцер вошел араб, варивший кофе.
Тот самый Абу эль-Кебир, который умер!
Глава двадцать первая
1
Голубь лежал и смотрел, весь мокрый от пота, тяжело дыша… Он не мог даже слова сказать. Вот араб подходит к мешку с камнями… В окно светит луна… Прямо на его трахомные глаза, длинную, седую бороду… Смотри-ка… Перекладывает камни в котомку.
Эй!… Это еще что? Вместо камней он накладывает в мешок какие-то деревяшки!
Голубь собрал все свои силы и приподнялся.
— Кончай… иди отсюда… сопляк!
Абу эль— Кебир поднес к губам палец… Потом взвалил котомку с камнями на спину и шмыгнул за дверь.
Голубь продолжал беспомощно лежать… Нет, каков… Впрочем, его ведь все равно… А-а, ладно. Завтра он скажет капралу, чтобы ему вернули камни.
Голубь заснул.
Когда его утром разбудили, в голове гудело, он едва смог подняться на ноги. Так. Сегодня все будет кончено. Он вспомнил свой глупый сон. Умерший араб с камнями… Капрал поднял мешок и помог Голубю надеть его на спину…
Что это? Мешок был почти невесомым! Сорок килограммов камней, а тяжести не чувствуется. Но мешок раздут, как и прежде…
Нет, господа, так нельзя… Дайте же ему в конце концов умереть! Разозленный Голубь повернулся к капралу и…
У Батисты угрожающе сверкнули глаза. Застегивая ремни, он буркнул сквозь зубы:
— Молчи, собака… не то!
Вон оно что, тогда молчу…
Это другое дело. Тут особенно не поспоришь: если капрал замешан в пакостях покойного Кебира, тогда действительно придется молчать, не то Батисту отправят на travaux force.
С легким, как пушинка, горой вздымающимся вещмешком Голубь вышел во двор. Хорошенькое дельце, скажу я вам… Это в легионе-то!… Коррупция, панама и жульничество! Тьфу! Мог бы сообразить, прежде чем лезть сюда умирать. У них со страховыми компаниями все давно обдумано… Боже мой! Все, разинув рты глазеют, как он несется со скоростью серны… Ты давай поосторожней… у Батисты могут быть большие неприятности… Голубь упал.
Полежал, закрыв глаза, без всякой убежденности. Потом опять понесся. Через десять минут по возвращении в карцер явился Батиста с полной тарелкой еды и стаканом вина. Голубь хотел было напомнить, что его нужно держать впроголодь, на хлебе и воде! Но Батиста опять сверкнул глазами.
— Только открой рот… свинья… зарежу!
Когда срок наказания вышел, Латуре потребовал Голубя к себе. Господь Всемогущий! Этот негодяй потолстел!
— Rompez!… Rompez, мерзавец, не то… растопчу! «И почему они все такие грубияны?» — размышлял
Голубь, поднимаясь в спальню за гармошкой. В самом деле, что он такого сделал, что на него все кидаются?
Голубь продул гармошку, выкинул хинин и пошел в столовую.
2
Легионеры сидели притихшие. Это была самая мрачная, самая тихая столовая во всей колонии. Конвойная служба, однообразие жизни, одуряющая жара превратили солдат в сонные полутрупы. В зале носилось бесчисленное множество мух.
— Эй, господа! Да здесь прямо не столовая, а какое-то кладбище.
Оживленный возглас Голубя всколыхнул удушливый горячий воздух. Солдаты зашевелились. Тогда он заиграл:
Le sac, ma foi, toujours au dos…
Некоторые принялись подпевать. Дурачок Карандаш, растянув в улыбке рот, дирижировал, время от времени что-то выкрикивая. Все прыскали. Однако и этот день не обошелся без трагедии.
Очумелые солдаты парились во влажном, смрадном, тяжелом от табачного дыма воздухе столовой.
Протрубили построение конвойного отряда. Тут дверь распахнулась…
И влетел Троппауэр… Перепутанный, весь дрожа…'
— Ребята… мое ружье… пропало…
Все, пораженные, смолкли. Это значило — каторжные работы. Наверняка без надежды на снисхождение. Здоровяк поэт растерянно обводил собравшихся своими грустными, телячьими глазами…
Пенкрофт швырнул на жестяную стойку франк И тихонько вышел. Хильдебрант остался сидеть.
— Что за глупости ты несешь?! — накинулся на Троппауэра Голубь. — Что значит — пропало ружье? Это тебе не сказочная фея…
— Я… я приставил его к сошке. Надо в конвой, а я… не могу найти… Пропало…
В дверь долбанули прикладом. Патруль!
— Рядовой! Почему не явились на построение? Через пять минут в рабочей одежде на допрос!
…Даже гармошка Голубя онемела. Лучший друг, поэт с головой как арбуз и плечами каменотеса отправляется после обеда на каторжные работы!
Его приговорили к двум неделям, но это в конечном счете не имело значения. Его убьют в первый же день. Латуре разрешил ему напоследок поговорить с Голубем.
Но тот не мог говорить. Только часто сглатывал слюну — что-то сжимало горло — и долго не выпускал руку друга из своей. А Троппауэр улыбался. Поминутно облизывая свой большой, клоунский рот. Он был такой безобразный и такой милый. Поглаживал в смущении сизую щетину на обезьяньем подбородке, переступал с одной косолапой ноги на другую — и наконец отдал Голубю пачку листков.
— Мои произведения, — сказал он взволнованно, — избранный Троппауэр, сто десять опусов. Сохрани их. Это твой долг перед потомством…
— Встать! — крикнул капрал, и Троппауэр ушел с конвойным отрядом.
От места, где дорога сворачивала в лес, он пошел один. Через несколько минут поэт скрылся из виду. Все понимали: навсегда.
Переваливаясь с ноги на ногу, Троппауэр все дальше углублялся в чащу. Лейтенант Илье в тот момент как раз наблюдал за арестантами, заливавшими расчищенный участок земли холодным битумом.
— Рядовой номер тысяча восемьсот шестьдесят пять прибыл на две недели на каторжные работы.
Лейтенант отметил что-то у себя в блокноте и кивнул.
— Идите к бунгало. Троппауэр пошел…
Вскоре офицер перестал различать его спину за толстыми деревьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Эй вы, хвастунишка! — крикнул ему Латуре. — Можете попросить день отсрочки, если вы верующий: завтра Вознесение.
— Спасибо, mon chef. He стоит прерывать наказание, я помолюсь в карцере.
— Ну тогда… pas de gymnastique! Вы… чтоб вы сдохли! — в ярости выпалил фельдфебель и побежал на склад курить. — Нет, этот никогда не сломается… этот… этот…
Через два дня Голубь уже каждые пять минут терял сознание и чувствовал, что его сердце, сосуды и легкие вот-вот откажут. Завтра всей этой кутерьме конец… Сестричка Анетта и любимая матушка смогут жить, ни в чем не нуждаясь.
Стояла душная, смрадная ночь. Голубь полуживой валялся на грязных камнях. Где-то хрупала зубами крыса…
Бог с тобой, моя загадочная история… Как там было? Офицер гасит свет в комнате с мертвецом… Ламбертье ждет его у фонтана, и хотя Маккар не пришел… не беда!
Увидеть бы еще разочек ту женщину… Та женщина, она не такая, она… красивая! Или хоть спеть в последний раз… Тут дверь карцера открылась, и Голубь радостно подумал, что вот уже подступает безумие, а там и конец, потому что в карцер вошел араб, варивший кофе.
Тот самый Абу эль-Кебир, который умер!
Глава двадцать первая
1
Голубь лежал и смотрел, весь мокрый от пота, тяжело дыша… Он не мог даже слова сказать. Вот араб подходит к мешку с камнями… В окно светит луна… Прямо на его трахомные глаза, длинную, седую бороду… Смотри-ка… Перекладывает камни в котомку.
Эй!… Это еще что? Вместо камней он накладывает в мешок какие-то деревяшки!
Голубь собрал все свои силы и приподнялся.
— Кончай… иди отсюда… сопляк!
Абу эль— Кебир поднес к губам палец… Потом взвалил котомку с камнями на спину и шмыгнул за дверь.
Голубь продолжал беспомощно лежать… Нет, каков… Впрочем, его ведь все равно… А-а, ладно. Завтра он скажет капралу, чтобы ему вернули камни.
Голубь заснул.
Когда его утром разбудили, в голове гудело, он едва смог подняться на ноги. Так. Сегодня все будет кончено. Он вспомнил свой глупый сон. Умерший араб с камнями… Капрал поднял мешок и помог Голубю надеть его на спину…
Что это? Мешок был почти невесомым! Сорок килограммов камней, а тяжести не чувствуется. Но мешок раздут, как и прежде…
Нет, господа, так нельзя… Дайте же ему в конце концов умереть! Разозленный Голубь повернулся к капралу и…
У Батисты угрожающе сверкнули глаза. Застегивая ремни, он буркнул сквозь зубы:
— Молчи, собака… не то!
Вон оно что, тогда молчу…
Это другое дело. Тут особенно не поспоришь: если капрал замешан в пакостях покойного Кебира, тогда действительно придется молчать, не то Батисту отправят на travaux force.
С легким, как пушинка, горой вздымающимся вещмешком Голубь вышел во двор. Хорошенькое дельце, скажу я вам… Это в легионе-то!… Коррупция, панама и жульничество! Тьфу! Мог бы сообразить, прежде чем лезть сюда умирать. У них со страховыми компаниями все давно обдумано… Боже мой! Все, разинув рты глазеют, как он несется со скоростью серны… Ты давай поосторожней… у Батисты могут быть большие неприятности… Голубь упал.
Полежал, закрыв глаза, без всякой убежденности. Потом опять понесся. Через десять минут по возвращении в карцер явился Батиста с полной тарелкой еды и стаканом вина. Голубь хотел было напомнить, что его нужно держать впроголодь, на хлебе и воде! Но Батиста опять сверкнул глазами.
— Только открой рот… свинья… зарежу!
Когда срок наказания вышел, Латуре потребовал Голубя к себе. Господь Всемогущий! Этот негодяй потолстел!
— Rompez!… Rompez, мерзавец, не то… растопчу! «И почему они все такие грубияны?» — размышлял
Голубь, поднимаясь в спальню за гармошкой. В самом деле, что он такого сделал, что на него все кидаются?
Голубь продул гармошку, выкинул хинин и пошел в столовую.
2
Легионеры сидели притихшие. Это была самая мрачная, самая тихая столовая во всей колонии. Конвойная служба, однообразие жизни, одуряющая жара превратили солдат в сонные полутрупы. В зале носилось бесчисленное множество мух.
— Эй, господа! Да здесь прямо не столовая, а какое-то кладбище.
Оживленный возглас Голубя всколыхнул удушливый горячий воздух. Солдаты зашевелились. Тогда он заиграл:
Le sac, ma foi, toujours au dos…
Некоторые принялись подпевать. Дурачок Карандаш, растянув в улыбке рот, дирижировал, время от времени что-то выкрикивая. Все прыскали. Однако и этот день не обошелся без трагедии.
Очумелые солдаты парились во влажном, смрадном, тяжелом от табачного дыма воздухе столовой.
Протрубили построение конвойного отряда. Тут дверь распахнулась…
И влетел Троппауэр… Перепутанный, весь дрожа…'
— Ребята… мое ружье… пропало…
Все, пораженные, смолкли. Это значило — каторжные работы. Наверняка без надежды на снисхождение. Здоровяк поэт растерянно обводил собравшихся своими грустными, телячьими глазами…
Пенкрофт швырнул на жестяную стойку франк И тихонько вышел. Хильдебрант остался сидеть.
— Что за глупости ты несешь?! — накинулся на Троппауэра Голубь. — Что значит — пропало ружье? Это тебе не сказочная фея…
— Я… я приставил его к сошке. Надо в конвой, а я… не могу найти… Пропало…
В дверь долбанули прикладом. Патруль!
— Рядовой! Почему не явились на построение? Через пять минут в рабочей одежде на допрос!
…Даже гармошка Голубя онемела. Лучший друг, поэт с головой как арбуз и плечами каменотеса отправляется после обеда на каторжные работы!
Его приговорили к двум неделям, но это в конечном счете не имело значения. Его убьют в первый же день. Латуре разрешил ему напоследок поговорить с Голубем.
Но тот не мог говорить. Только часто сглатывал слюну — что-то сжимало горло — и долго не выпускал руку друга из своей. А Троппауэр улыбался. Поминутно облизывая свой большой, клоунский рот. Он был такой безобразный и такой милый. Поглаживал в смущении сизую щетину на обезьяньем подбородке, переступал с одной косолапой ноги на другую — и наконец отдал Голубю пачку листков.
— Мои произведения, — сказал он взволнованно, — избранный Троппауэр, сто десять опусов. Сохрани их. Это твой долг перед потомством…
— Встать! — крикнул капрал, и Троппауэр ушел с конвойным отрядом.
От места, где дорога сворачивала в лес, он пошел один. Через несколько минут поэт скрылся из виду. Все понимали: навсегда.
Переваливаясь с ноги на ногу, Троппауэр все дальше углублялся в чащу. Лейтенант Илье в тот момент как раз наблюдал за арестантами, заливавшими расчищенный участок земли холодным битумом.
— Рядовой номер тысяча восемьсот шестьдесят пять прибыл на две недели на каторжные работы.
Лейтенант отметил что-то у себя в блокноте и кивнул.
— Идите к бунгало. Троппауэр пошел…
Вскоре офицер перестал различать его спину за толстыми деревьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50