Но это было не так легко. Меня толкали и отбрасывали в сторону. Взрослые люди с возмущением смотрели на мальчика, толкавшего их плечами и локтями. Я подвигался очень медленно и все время видел, как впереди меня без труда пробирается сквозь толпу почтенный крестьянин с мешком за спиной, которого все охотно пропускали из уважения к его годам и добродушному виду.
Что-то очень интересное происходило возле палатки муллы. Народ там стоял так плотно, что дальше я не мог продвинуться ни на шаг. Тогда я вскарабкался на каменное надгробье и стал оттуда смотреть.
Гассан Баширов говорил речь. Он стоял возле палатки муллы, а мулла лежал на ковре ничком и время от времени поднимался и вскидывал руки к небу.
— Вчера, — говорил Баширов, — мулла исцелял людей, сегодня он призывает вас выступить против Советской власти. Советская власть и народ живут вместе уже много лет, Советская власть и народ — это одно и то же. Мулла — предатель и лжец. Калеки, исцеленные им, такие же лжецы и предатели. Вы меня знаете, со многими из вас я встречался, работал и разговаривал. Вы знаете, что я не владею правой рукой. Пятнадцать лет назад белобандитская пуля раздробила мне локоть. Вот, — он засучил рукав до плеча и поднял над головой свою обнаженную руку, — вот шрам, которым я горжусь по праву. Пусть мулла сведет этот шрам. Пусть он сделает так, чтобы правая рука моя снова сгибалась, снова могла бы владеть оружием. Если он не лжец, пусть он сделает это.
И в то время как все, все, весь народ слушал Баширова и смотрел на его руку, искалеченную пулей, я опять увидел добродушного хлопкороба с мешком за спиной — полковника Шварке.
Он не слушал Баширова и не смотрел на него. Я проследил его взгляд и увидел горца с бледным и злым лицом, который исподлобья, по-воровски оглядывался по сторонам и держал правую руку за пазухой. В это время мулла поднялся с колен. Он протянул руку к Баширову и призывал на его голову все человеческие несчастья и беды. Горец держал руку за пазухой. И когда замолчал мулла, он быстро выдернул руку, и я увидел в его руке вороненый плоский револьвер.
Выстрел раздался одновременно с моим криком. Баширов упал. Наступила тишина. За вчерашний день мы наслушались тишины, но эта тишина была самая страшная. Никто не сдвинулся с места. Только убийца бросился было бежать, но тишина уже кончилась. Я увидел сжатые кулаки, ножи и камни, и убийца исчез под грудой навалившихся на него тел. Потом другие люди расталкивали толпу и кричали что-то, а потом убийца стоял с разбитым лицом, трусливо оглядываясь вокруг, и десятки рук держали его. Вновь наступила тишина, и тогда я увидел Бостана.
Бостан, мой друг Бостан, уверенный и серьезный, подошел к Баширову. Он приподнял его голову с закрытыми глазами и положил ее себе на колени. Потом он обернулся к мулле.
— Слушай, — сказал он, — я только неученый мальчик Бостан, и я не знаю, что думать о чудесах и о боге. Но если в самом деле ты святой, если в самом деле ты можешь творить чудеса, то вот, я прошу тебя, исцели его.
И дряхлые старики, и виноградари, и хлопкоробы, горбоносые старухи, колхозницы, домохозяйки со всех сторон кивали головами и говорили:
— Да, да, исцели его!
И старый мулла стоял бледный и растерянный перед другом моим, Бостаном.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ


ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,

написанная полковником государственной безопасности Иваном Алексеевичем Черноковым по просьбе его приятеля.
Вечером ко мне пришел гость. Мы сидим с ним у меня в кабинете за круглым столиком; по одну сторону столика — я, по другую — гость. Бутылка красного вина и два стакана стоят перед нами на столике. Это вино чуть терпкое на вкус, но такое веселое и легкое, его мой гость привез мне в подарок с юга, со своей родины. Я люблю такое вино.
— Саол!
— Саол! Будь здоров, дорогой мой!
Мы чокаемся и отпиваем по глотку. Мои сапоги мирно стоят у стенки, склонясь голенищами до полу. Они отдыхают. И мой ремень с кобурой висит на спинке кресла, — верный признак того, что хозяин никуда не торопится этим вечером.
Я чокаюсь с моим гостем и думаю о нем. Позволь-ка, сколько же лет нашей дружбе? Семь или восемь? Ну да, нынче у нас 1943 год, и, стало быть, мы дружим уже восемь лет.
Легкое, чуть терпкое вино; его хорошо пить глоточками, сидя в кресле и протянув ноги на ковер. Оно настраивает на воспоминания. В тот день, когда я увидел моего приятеля, я тоже поднимал чашку с этим вином и говорил «саол». Это было в саду, при свете ламп, расставленных прямо на земле под деревьями.
Умирающий старик рассказывал тогда страшную историю о себе и об одном страннике с поддельными лишаями на лице. И маленький мальчик, школьник, смотрел старику в лицо глазами, полными ужаса. Я покачиваю головой и посмеиваюсь. Маленький, маленький был человек! И какая же грустная и вместе с тем серьезная физиономия была у него, когда потом, несколько недель спустя, он прибежал ко мне на работу сообщить, что дядя его, любимый дядя, командир-пограничник, не предатель, нет, что он честнейший, преданнейший нам человек, и все, что будут говорить о нем дурного, — ложь, ложь от начала до конца, недоразумение, которое не может не разъясниться. Жаль, что капитан Орудж Бахтиар-заде не сидит сейчас за столиком вместе с нами, — мы бы посмеялись все трое еще раз. Вырос мой приятель.
— Ну-ка, поднимись, — говорю я. Он встает, улыбаясь, и, хочешь — не хочешь, приходится сознаться, что мой нос едва достает до его подбородка. Мы беремся за руки и по всем правилам школьной игры стараемся сдвинуть друг друга с места. Я делаю рывок. Он отвечает мне тем же, и я шатаюсь. Черт возьми, неужели же 45-летний чекист не в состоянии одолеть мальчишку 1922 года рождения? Медленно я напрягаю плечо и руку. Мой дружок краснеет от натуги, пыхтит, кусает губы и, крякнув, плюхается на кресло. Теперь можно опять чокнуться.
— Саол!
— Саол! Нет, дорогой мой. Прежде чем играть в эту игру, еще подрасти немножко или подожди, пока я состарюсь...
Мы сидим теперь смирно, и он рассказывает. Три месяца, все летние каникулы, он пробыл у себя на родине. Помню ли я деревню, где жил его дед? Так вот, в горах, так километров пятнадцать к западу, они, группа студентов-геологов, нашли медь. Это очень важное открытие, и он волнуется, рассказывая мне о своих успехах. Потом мы говорим об урожае винограда в этом году. Потом — об Элико, о внучке старой грузинки, о юной приятельнице моего гостя, о том, что нынче она поступила в Тбилисскую консерваторию. (Не нужно быть следователем, чтобы сделать верные выводы из легкого смущения моего друга, с которым он говорит о семнадцатилетней певице). Потом совсем неожиданно он говорит:
— Иван Алексеевич, у меня к вам просьба. Дело в том, что я пишу книгу и мне нужна ваша помощь.
— Чудак, — отвечаю я, — с чего ты взял, что я что-нибудь смыслю в геологии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56