Сева оказывается на месте и сильнейшим ударом с лету посылает его в сетку. Удар был настолько сильным, что никто из игроков не успел заметить момент пересечения ворот.
Снова ничья, 2:2. Динамовцы начинают с центра.
До конца игры остается десять минут. И снова штрафной. Я беру мяч, но не удерживаю его. Снова ведет «Динамо».
Остается шесть минут.
Игру выигрывает тот, кто до конца остается несломленным. Для кого игра заканчивается только с финальным свистком. Кто до последней секунды сумел отдать всего себя, все свои силы, всю страстность души борьбе за победу.
За шесть минут до финального свистка Бобров в каком-то неистовом порыве обводит одного за другим шестерых игроков «Динамо» и забивает гол, решивший судьбу этого поединка. 3: 3. Ничья, равная победе.
Свисток. Встреча окончена. Динамовцы подъезжают к нам, улыбаются, похлопывают нас по плечам, поздравляют с успехом.
Так закончился этот матч. Один из первых матчей нашего большого хоккея.
Через несколько дней Сева Бобров получает официальное приглашение в ленинградское «Динамо». С «бочаги» вместе с ним уходили в большой спорт Толя Викторов и Петя Белов. Тот самый Петр Белов, который впоследствии станет известным футбольным рефери.
Так заканчивалось наше «спортивное детство», страстью, стихией и смыслом которого было движение. Необходимость двигаться, ощущать свое тело, владеть им, одерживать над ним победу перерастала в необходимость придать движениям определенную целенаправ ленность и логику. Так мы приходили к спорту. С его законами, правилами, взаимоотношениями. С его приобретениями и издержками. В этом и был главный смысл «игр на чистом воздухе».
Мне кажется, что именно в этих играх «спортивного детства», откуда брал свои истоки большой спорт, и надо искать начала тех качеств, не только чисто спортивных, но и чисто человеческих, которые позже проявятся у многих из нас в отрезке «двух минут чистого времени».
– Алик, на кого ты похож?
А Алик уже способен чувствовать нечто большее, чем просто скорость, просто силу. Он способен чувствовать горечь поражения, радость общения коллективно борющихся людей. Он впервые начинает ощущать вкус славы, первые уроки поражения.
Навсегда уходило то, что делало «спортивное детство» детством. На смену ему приходила зрелость…
* * *
Я заканчивал школу с похвальной грамотой. Неплохо, по мнению ребят, стоял на воротах. Бегал в кино. Ходил на каток и танцы. Но сердце оставалось свободным.
Несчастье врывается вдруг, ошеломляя нас своей неожиданностью. Оно кажется противоестественным на фоне юношеской безмятежности, чужим, инородным телом.
Началось лето. Славное было лето. Веселое. Я заканчивал школу. Мы прощались с ней легко, потому что впереди была черт знает какая просторная и широкая дорога. Шли выпускные экзамены. И это тоже было здорово, потому что, откровенно говоря, никто шибко не потел. Последним была история, я пошел без подготовки и уже через десять минут, прикрывая за собой дверь класса, показывал побелевшим от страха девчон кам (им только предстояло сдавать) пять широко растопыренных пальцев.
Все. Я свободен! Выпускной вечер и… Что именно должно было следовать за этим «и», я представлял себе пока весьма смутно. Гораздо четче вырисовывалась перспектива сегодняшнего вечера. Тренировка и в девять в городской сад…
Я влетел в комнату.
– Мам, хочу есть! Все! Сдал! Свобода! Мам…
Мне навстречу выплывало молчание…
Оно выплывало из углов коридора и комнат тяжелой, почти физически ощутимой тишиной и, подобно туману, неподвижному, лишенному воздуха, громадно и тяжко нависало под потолком, над распахнутой настежь дверью и окнами.
Я почувствовал «это» сразу. Не почувствовать «этого» я не мог. Потому что это был мой дом. Я был пропитан им в такой же мере, в какой дом был пропитан мною и каждым из нас: отцом, матерью, сестрой. Я не подозревал, что с такой остротой и нежностью люблю эти успевшие выгореть обои, и эту тяжеловесную мебель, и этот старенький приемник СИ-235, как и все остальное, хранивший в эту минуту молчание.
…Я любил этот дом и почти безошибочно научился узнавать малейшие оттенки его настроения. По книге, забытой на столе. Газете, брошенной на диван. По створкам полуоткрытого шкафа и по иным бог знает каким приметам.
Это чувство «домашнего очага» осталось со мной на всю жизнь. Во время долгих турне по городам и весям я безошибочно угадывал в глазах того же Бориса Михайлова или Владислава Третьяка начало той болезни, которая зовется «тоской по дому». И со всей искренностью разделял с ребятами это прекрасное чувство «домашнего очага». Тепло родных стен согревало нас в долгие дни разлук. Но время, заботы и расстояния делали свое дело, ты начинал чувствовать, что этого теп ла становится недостаточно, что ты начинаешь мерзнуть. Что пора, наконец, домой…
Теперь, когда, говоря словами Данте, «земную жизнь пройдя до половины», я оглядываюсь вокруг себя, я думаю о том, что «чувство дома», чувство «домашнего очага», его святость должны начинаться там, в детстве. Что без него детство становится обделенным, ущербным. И можем ли мы говорить о сохранении настоящих и будущих семей, если с детских лет в нас не будет воспитано чувство любви к отчему дому?
Я стоял посреди комнаты беспомощный и растерянный. Я еще не знал, что именно случилось, но мой голос гулким эхом отдавался в окружающей меня пустоте, и с каждой секундой росло предчувствие чего-то тревожного, непоправимого…
Мать вошла в комнату, беззвучно и осторожно ступая по мягкой податливой пустоте, наполнявшей дом.
– Ты ел что-нибудь? – спросила она и, как мне показалось, тут же забыла о своем вопросе.
– Как папа?
Что-то хрупкое, едва теплившееся было в облике матери, и я боялся подойти к ней, чтобы неосторожным прикосновением не рассыпать то, что было сейчас до краев наполнено болью.
Она опустила голову, с губ беззвучно упали слова.
– Я была с ним всю ночь… Он ушел в четыре утра…
Она не сказала: «он умер» или «скончался». Она сказала: «он ушел».
Мать подняла глаза и посмотрела на меня долгим и странным взглядом. Она что-то искала в моем лице. Сходства с отцом? Наверное. Теперь мы оставались вдвоем – сестра жила в Ленинграде своей самостоятельной жизнью. Мы должны были учиться иному общению друг с другом. И между нами и им. Человеком, который все еще оставался с нами и который успел уйти.
Отец болел давно и тяжело. Мы знали это и не то чтобы успели как-то свыкнуться с этим положением, а скорее не представляли себе, что может быть иной исход. Уход…
От отца ничего не осталось, кроме самого ценного. Той доброй памяти о нем, которую по крупицам, как нечто самое драгоценное, собирала для нас мать. Он был очень добр к нам и к людям вообще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Снова ничья, 2:2. Динамовцы начинают с центра.
До конца игры остается десять минут. И снова штрафной. Я беру мяч, но не удерживаю его. Снова ведет «Динамо».
Остается шесть минут.
Игру выигрывает тот, кто до конца остается несломленным. Для кого игра заканчивается только с финальным свистком. Кто до последней секунды сумел отдать всего себя, все свои силы, всю страстность души борьбе за победу.
За шесть минут до финального свистка Бобров в каком-то неистовом порыве обводит одного за другим шестерых игроков «Динамо» и забивает гол, решивший судьбу этого поединка. 3: 3. Ничья, равная победе.
Свисток. Встреча окончена. Динамовцы подъезжают к нам, улыбаются, похлопывают нас по плечам, поздравляют с успехом.
Так закончился этот матч. Один из первых матчей нашего большого хоккея.
Через несколько дней Сева Бобров получает официальное приглашение в ленинградское «Динамо». С «бочаги» вместе с ним уходили в большой спорт Толя Викторов и Петя Белов. Тот самый Петр Белов, который впоследствии станет известным футбольным рефери.
Так заканчивалось наше «спортивное детство», страстью, стихией и смыслом которого было движение. Необходимость двигаться, ощущать свое тело, владеть им, одерживать над ним победу перерастала в необходимость придать движениям определенную целенаправ ленность и логику. Так мы приходили к спорту. С его законами, правилами, взаимоотношениями. С его приобретениями и издержками. В этом и был главный смысл «игр на чистом воздухе».
Мне кажется, что именно в этих играх «спортивного детства», откуда брал свои истоки большой спорт, и надо искать начала тех качеств, не только чисто спортивных, но и чисто человеческих, которые позже проявятся у многих из нас в отрезке «двух минут чистого времени».
– Алик, на кого ты похож?
А Алик уже способен чувствовать нечто большее, чем просто скорость, просто силу. Он способен чувствовать горечь поражения, радость общения коллективно борющихся людей. Он впервые начинает ощущать вкус славы, первые уроки поражения.
Навсегда уходило то, что делало «спортивное детство» детством. На смену ему приходила зрелость…
* * *
Я заканчивал школу с похвальной грамотой. Неплохо, по мнению ребят, стоял на воротах. Бегал в кино. Ходил на каток и танцы. Но сердце оставалось свободным.
Несчастье врывается вдруг, ошеломляя нас своей неожиданностью. Оно кажется противоестественным на фоне юношеской безмятежности, чужим, инородным телом.
Началось лето. Славное было лето. Веселое. Я заканчивал школу. Мы прощались с ней легко, потому что впереди была черт знает какая просторная и широкая дорога. Шли выпускные экзамены. И это тоже было здорово, потому что, откровенно говоря, никто шибко не потел. Последним была история, я пошел без подготовки и уже через десять минут, прикрывая за собой дверь класса, показывал побелевшим от страха девчон кам (им только предстояло сдавать) пять широко растопыренных пальцев.
Все. Я свободен! Выпускной вечер и… Что именно должно было следовать за этим «и», я представлял себе пока весьма смутно. Гораздо четче вырисовывалась перспектива сегодняшнего вечера. Тренировка и в девять в городской сад…
Я влетел в комнату.
– Мам, хочу есть! Все! Сдал! Свобода! Мам…
Мне навстречу выплывало молчание…
Оно выплывало из углов коридора и комнат тяжелой, почти физически ощутимой тишиной и, подобно туману, неподвижному, лишенному воздуха, громадно и тяжко нависало под потолком, над распахнутой настежь дверью и окнами.
Я почувствовал «это» сразу. Не почувствовать «этого» я не мог. Потому что это был мой дом. Я был пропитан им в такой же мере, в какой дом был пропитан мною и каждым из нас: отцом, матерью, сестрой. Я не подозревал, что с такой остротой и нежностью люблю эти успевшие выгореть обои, и эту тяжеловесную мебель, и этот старенький приемник СИ-235, как и все остальное, хранивший в эту минуту молчание.
…Я любил этот дом и почти безошибочно научился узнавать малейшие оттенки его настроения. По книге, забытой на столе. Газете, брошенной на диван. По створкам полуоткрытого шкафа и по иным бог знает каким приметам.
Это чувство «домашнего очага» осталось со мной на всю жизнь. Во время долгих турне по городам и весям я безошибочно угадывал в глазах того же Бориса Михайлова или Владислава Третьяка начало той болезни, которая зовется «тоской по дому». И со всей искренностью разделял с ребятами это прекрасное чувство «домашнего очага». Тепло родных стен согревало нас в долгие дни разлук. Но время, заботы и расстояния делали свое дело, ты начинал чувствовать, что этого теп ла становится недостаточно, что ты начинаешь мерзнуть. Что пора, наконец, домой…
Теперь, когда, говоря словами Данте, «земную жизнь пройдя до половины», я оглядываюсь вокруг себя, я думаю о том, что «чувство дома», чувство «домашнего очага», его святость должны начинаться там, в детстве. Что без него детство становится обделенным, ущербным. И можем ли мы говорить о сохранении настоящих и будущих семей, если с детских лет в нас не будет воспитано чувство любви к отчему дому?
Я стоял посреди комнаты беспомощный и растерянный. Я еще не знал, что именно случилось, но мой голос гулким эхом отдавался в окружающей меня пустоте, и с каждой секундой росло предчувствие чего-то тревожного, непоправимого…
Мать вошла в комнату, беззвучно и осторожно ступая по мягкой податливой пустоте, наполнявшей дом.
– Ты ел что-нибудь? – спросила она и, как мне показалось, тут же забыла о своем вопросе.
– Как папа?
Что-то хрупкое, едва теплившееся было в облике матери, и я боялся подойти к ней, чтобы неосторожным прикосновением не рассыпать то, что было сейчас до краев наполнено болью.
Она опустила голову, с губ беззвучно упали слова.
– Я была с ним всю ночь… Он ушел в четыре утра…
Она не сказала: «он умер» или «скончался». Она сказала: «он ушел».
Мать подняла глаза и посмотрела на меня долгим и странным взглядом. Она что-то искала в моем лице. Сходства с отцом? Наверное. Теперь мы оставались вдвоем – сестра жила в Ленинграде своей самостоятельной жизнью. Мы должны были учиться иному общению друг с другом. И между нами и им. Человеком, который все еще оставался с нами и который успел уйти.
Отец болел давно и тяжело. Мы знали это и не то чтобы успели как-то свыкнуться с этим положением, а скорее не представляли себе, что может быть иной исход. Уход…
От отца ничего не осталось, кроме самого ценного. Той доброй памяти о нем, которую по крупицам, как нечто самое драгоценное, собирала для нас мать. Он был очень добр к нам и к людям вообще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48