Ведь не я, а вы молоды и здоровы…
- Простите, не понимаю. Значит, мадам, вы проповедуете анархизм? А по мне, куда более элегантно стать дисциплинированным солдатом и путешествовать на казенный счет. Жаркие страны издавна меня влекут.
- Значит, убивать для вас - пустяки?
- Еще не пробовал, мадам. Потом вовсе не обязательно убивать. Возможно, меня убьют. В том, конечно, случае, если мне будет предоставлен выбор.
Дани пододвинул стул, уселся на него верхом, упер подбородок в спинку.
- Я, мадам, подобно Эдгару По, неисправимый поэт. А для поэта все на свете лишь чернозем: война, вечеринки, извращенные господа, вся эта развратная сволочь, девчонки и те, которые плачут, и те, которые не плачут, бродяги и молодые шансонье, рвущиеся к успеху, мода, капиталисты и пролетариат, мировые рекорды и внутренний мир, ракеты и спортсмены космических масштабов… Общие места, протертые до дыр, и модернизм, древний, как Иегова… все это для поэта лишь чернозем. Новое слово не изобретают, оно не плод игры ума, оно рождается спонтанно… от того пли иного скрещивания, от того или иного вида любви, от тех или иных нарушений канонов, от неосознанного. И нет на свете, мадам, ничего более естественного и более неукротимого, нежели гений, с этим нельзя справиться… Как с сексуальным влечением… Пусть монахи умерщвляют плоть, пусть бичуют себя - их мучит, ими владеет желание… Война, болезнь, голод могут бичевать гения, но одолеть его не могут. И если ему вырвут язык, он будет глаголить жестами, если ему выколют глаза, он будет продвигаться вперед ощупью… Я не имею права разбрасываться ради хлеба насущного, а в полку я хоть буду сыт. Я прошу одного: лишь бы не перерезали нить моей мысли.
- Любопытно, - сказала Натали. - Мне хотелось бы знать, что именно вы собираетесь сказать людям?
- Мне есть что сказать. Придет день, и я скажу. Я чувствую, как во мне бродят, как поднимаются во мне соки. В один прекрасный день я заговорю. Я вслушиваюсь в себя! Я знаю, что день этот придет. Я себя не жалею, мадам, я не ищу ни благосостояния, ни славы, не боюсь ни жары, ни холода, ни вшей, ни малярии, ни небытия… Боюсь лишь единственной вещи на свете: боюсь утратить то, что есть во мне. То, что жизнестойко. Я неуязвим, что мне перемены температуры, политика, любовь, дружба, боль, философия, религия и все прочие доктрины…
- А к чему вы собственно клоните? - Натали обмакнула перо в тушь. - И когда, по-вашему, произойдет это счастливое событие… словом, когда проявит себя то, что вы носите в себе?
Дани облокотился на рабочий стол Натали.
- Простите за нескромность, чем вы сейчас заняты, мадам?
- Делаю иллюстрированную серию…
- А-а, «Игрок в шахматы»… Если не ошибаюсь, речь идет об автомате. Прелестная история. Робер Гуден такого насочинял. Восхитительный лгун! Если, конечно, вынуть из цилиндра цветок или голубку - значит лгать. Человек, который фокусничал во всем и всегда. Он, этот Робер Гуден, больше сделал для «Игрока в шахматы», чем Эдгар По: он создал, а По развенчал. Не дело поэта развенчивать иллюзии. Я за Гудена, против По.
- В ту эпоху, когда По писал своего «Игрока в шахматы», это была не иллюзия, а мошенничество.
- Иллюзия, мошенничество… К чему было пытаться разоблачать мистификации? Ведь сам По как поэт, только и делал, что мистифицировал самого себя и других. А алкоголь разве не мистификация? Мистификация относится к истине так же, как бриллиант к искусственному алмазу.
- Скорее наоборот…
- Для того, чтобы найти истину, надо лгать. «Игрока» сделали для того, чтобы спасти жизнь человеку, лжеавтомат помог этому загнанному человеку выставить в смешном виде русскую императрицу… Где же тут мошенничество? По-моему, это проявление истины и юмора.
- Послушайте, Дани, - Натали начала уже раздражаться, - возможно, Робер Гуден выдумал от начала до конца всю эту историю с польским патриотом, во всяком случае, Эдгар По не мог ее знать, он скончался до того, как она была написана Гуденом. В таком случае, о чем же вы говорите?
- О предвосхищении! Этот лжеавтомат был возвышающим мошенничеством. Явилась кибернетика и подтвердила, что он может быть подлинным…
Он вдруг замолк, и Натали, взявшаяся уже за работу, подняла глаза: она встретила робкий взгляд и увидела нового Дани с неопределенно открытым ртом над черной и вполне определенной бородкой, встревоженного, растерявшегося Дани.
- А как вы думаете, мадам, в двадцать лет уже поздно учиться на иллюзиониста?
Натали от удивления даже онемела.
- Может быть, - продолжал Дани. Он встал, отодвинул стул и зашагал по комнате. - Может быть, поэзия откроется мне в престидижитаторстве?
- Все может быть, - согласилась Натали. - Но каким образом вы так хорошо изучили труд Робера Гудена? Эдгар По, это еще понятно, но Гуден?
- Он все на свете прочел, - заметил сидевший в углу Оливье, о присутствии которого забыли и Натали и Дани.
- Точно! Я прочел целые километры книг. Тут границ не существует, и по мере того, как продвигаешься вперед, горизонт уходит от тебя все дальше и дальше. Таким образом, я особо заинтересовался франко-русскими связями в период царствования Екатерины II. Вольтер… Дидро… Рюльер… И любовные истории императрицы. Понятовский, ее переписка с будущим королем Польши… Ее любовные связи, ее слабость к красивым рослым мужчинам… У вас, мадам, есть определенное сходство с этой великой государыней…
Натали отложила перо.
- Вы начинаете дерзить, мсье… Екатерина II принадлежала к числу тех, кто шлет других на каторгу, а я из тех, кого туда посылают.
- О мадам, не представляю себе вас на каторге…
- Дани, - плачущим голосом заметил Оливье, - не завирайся, ты же знаешь, госпожа Петраччи была в немецких концлагерях…
- Есть завихрение в завирании! Вы были в немецких концлагерях, мадам, были в этом аду? Есть в этом слове что-то железное… Железо на руках, на ногах. Я видел адский номер, вытатуированный на вашей руке и ничего не понял. В наказание нынче же вечером лишу себя сладкого. Пусть не удастся мне ни один трюк иллюзиониста. А сейчас открою одну тайну: Оливье мне рассказывал о вас, об автоматах господина Петраччи, об «Игроке»… Ну, я и решил прежде чем явиться к вам, кое-что подчитать… Лично мне принадлежит только точка зрения на всю эту историю…
- Неужели ты это сделал, Дани? - Оливье говорил грустным, жалобным голосом. - Но ведь все равно ты прочел все книги?
- Все, голубок, все до единой. Плоть слаба… Труд необъятен… Когда человек преисполнен преисподней книг… Они терзают вас иллюзиями и обещаниями, тревожат мысль, кровь, мускулы, а затем бросают на полпути - выпутывайтесь, мол, сами, - это и вода, и хлеб во всей их недосягаемости для голодного и жаждущего. Люди сами изобрели этот ад, что и доказывает существование человечества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
- Простите, не понимаю. Значит, мадам, вы проповедуете анархизм? А по мне, куда более элегантно стать дисциплинированным солдатом и путешествовать на казенный счет. Жаркие страны издавна меня влекут.
- Значит, убивать для вас - пустяки?
- Еще не пробовал, мадам. Потом вовсе не обязательно убивать. Возможно, меня убьют. В том, конечно, случае, если мне будет предоставлен выбор.
Дани пододвинул стул, уселся на него верхом, упер подбородок в спинку.
- Я, мадам, подобно Эдгару По, неисправимый поэт. А для поэта все на свете лишь чернозем: война, вечеринки, извращенные господа, вся эта развратная сволочь, девчонки и те, которые плачут, и те, которые не плачут, бродяги и молодые шансонье, рвущиеся к успеху, мода, капиталисты и пролетариат, мировые рекорды и внутренний мир, ракеты и спортсмены космических масштабов… Общие места, протертые до дыр, и модернизм, древний, как Иегова… все это для поэта лишь чернозем. Новое слово не изобретают, оно не плод игры ума, оно рождается спонтанно… от того пли иного скрещивания, от того или иного вида любви, от тех или иных нарушений канонов, от неосознанного. И нет на свете, мадам, ничего более естественного и более неукротимого, нежели гений, с этим нельзя справиться… Как с сексуальным влечением… Пусть монахи умерщвляют плоть, пусть бичуют себя - их мучит, ими владеет желание… Война, болезнь, голод могут бичевать гения, но одолеть его не могут. И если ему вырвут язык, он будет глаголить жестами, если ему выколют глаза, он будет продвигаться вперед ощупью… Я не имею права разбрасываться ради хлеба насущного, а в полку я хоть буду сыт. Я прошу одного: лишь бы не перерезали нить моей мысли.
- Любопытно, - сказала Натали. - Мне хотелось бы знать, что именно вы собираетесь сказать людям?
- Мне есть что сказать. Придет день, и я скажу. Я чувствую, как во мне бродят, как поднимаются во мне соки. В один прекрасный день я заговорю. Я вслушиваюсь в себя! Я знаю, что день этот придет. Я себя не жалею, мадам, я не ищу ни благосостояния, ни славы, не боюсь ни жары, ни холода, ни вшей, ни малярии, ни небытия… Боюсь лишь единственной вещи на свете: боюсь утратить то, что есть во мне. То, что жизнестойко. Я неуязвим, что мне перемены температуры, политика, любовь, дружба, боль, философия, религия и все прочие доктрины…
- А к чему вы собственно клоните? - Натали обмакнула перо в тушь. - И когда, по-вашему, произойдет это счастливое событие… словом, когда проявит себя то, что вы носите в себе?
Дани облокотился на рабочий стол Натали.
- Простите за нескромность, чем вы сейчас заняты, мадам?
- Делаю иллюстрированную серию…
- А-а, «Игрок в шахматы»… Если не ошибаюсь, речь идет об автомате. Прелестная история. Робер Гуден такого насочинял. Восхитительный лгун! Если, конечно, вынуть из цилиндра цветок или голубку - значит лгать. Человек, который фокусничал во всем и всегда. Он, этот Робер Гуден, больше сделал для «Игрока в шахматы», чем Эдгар По: он создал, а По развенчал. Не дело поэта развенчивать иллюзии. Я за Гудена, против По.
- В ту эпоху, когда По писал своего «Игрока в шахматы», это была не иллюзия, а мошенничество.
- Иллюзия, мошенничество… К чему было пытаться разоблачать мистификации? Ведь сам По как поэт, только и делал, что мистифицировал самого себя и других. А алкоголь разве не мистификация? Мистификация относится к истине так же, как бриллиант к искусственному алмазу.
- Скорее наоборот…
- Для того, чтобы найти истину, надо лгать. «Игрока» сделали для того, чтобы спасти жизнь человеку, лжеавтомат помог этому загнанному человеку выставить в смешном виде русскую императрицу… Где же тут мошенничество? По-моему, это проявление истины и юмора.
- Послушайте, Дани, - Натали начала уже раздражаться, - возможно, Робер Гуден выдумал от начала до конца всю эту историю с польским патриотом, во всяком случае, Эдгар По не мог ее знать, он скончался до того, как она была написана Гуденом. В таком случае, о чем же вы говорите?
- О предвосхищении! Этот лжеавтомат был возвышающим мошенничеством. Явилась кибернетика и подтвердила, что он может быть подлинным…
Он вдруг замолк, и Натали, взявшаяся уже за работу, подняла глаза: она встретила робкий взгляд и увидела нового Дани с неопределенно открытым ртом над черной и вполне определенной бородкой, встревоженного, растерявшегося Дани.
- А как вы думаете, мадам, в двадцать лет уже поздно учиться на иллюзиониста?
Натали от удивления даже онемела.
- Может быть, - продолжал Дани. Он встал, отодвинул стул и зашагал по комнате. - Может быть, поэзия откроется мне в престидижитаторстве?
- Все может быть, - согласилась Натали. - Но каким образом вы так хорошо изучили труд Робера Гудена? Эдгар По, это еще понятно, но Гуден?
- Он все на свете прочел, - заметил сидевший в углу Оливье, о присутствии которого забыли и Натали и Дани.
- Точно! Я прочел целые километры книг. Тут границ не существует, и по мере того, как продвигаешься вперед, горизонт уходит от тебя все дальше и дальше. Таким образом, я особо заинтересовался франко-русскими связями в период царствования Екатерины II. Вольтер… Дидро… Рюльер… И любовные истории императрицы. Понятовский, ее переписка с будущим королем Польши… Ее любовные связи, ее слабость к красивым рослым мужчинам… У вас, мадам, есть определенное сходство с этой великой государыней…
Натали отложила перо.
- Вы начинаете дерзить, мсье… Екатерина II принадлежала к числу тех, кто шлет других на каторгу, а я из тех, кого туда посылают.
- О мадам, не представляю себе вас на каторге…
- Дани, - плачущим голосом заметил Оливье, - не завирайся, ты же знаешь, госпожа Петраччи была в немецких концлагерях…
- Есть завихрение в завирании! Вы были в немецких концлагерях, мадам, были в этом аду? Есть в этом слове что-то железное… Железо на руках, на ногах. Я видел адский номер, вытатуированный на вашей руке и ничего не понял. В наказание нынче же вечером лишу себя сладкого. Пусть не удастся мне ни один трюк иллюзиониста. А сейчас открою одну тайну: Оливье мне рассказывал о вас, об автоматах господина Петраччи, об «Игроке»… Ну, я и решил прежде чем явиться к вам, кое-что подчитать… Лично мне принадлежит только точка зрения на всю эту историю…
- Неужели ты это сделал, Дани? - Оливье говорил грустным, жалобным голосом. - Но ведь все равно ты прочел все книги?
- Все, голубок, все до единой. Плоть слаба… Труд необъятен… Когда человек преисполнен преисподней книг… Они терзают вас иллюзиями и обещаниями, тревожат мысль, кровь, мускулы, а затем бросают на полпути - выпутывайтесь, мол, сами, - это и вода, и хлеб во всей их недосягаемости для голодного и жаждущего. Люди сами изобрели этот ад, что и доказывает существование человечества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64