Возбуждённо гомонила толпа.
Ни от кого Вера не слышала слов сожаления, сочувствия, милосердия, пощады. Ненависть и злоба владели толпой.
– Повесят!.. Их мало повесить… Таких злодеев запытать надоть.
– Слышь – её, значит, в колесницу сажают, ну и руки назад прикручивают, а она говорит «Отпустите немного, мне больно». Ишь, какая нежная, а когда бонбы бросала, не думала – больно это кому или нет? А жандарм ей и говорит: «После ещё больней будет».
– Генеральская дочь, известно, не привычна к такому.
– Живьём такую сжечь надобно. Образованная…
– Те мужики по дурости. А она понимала, должно, на какое дело отважилась.
Войти на Семёновский плац Вера не решилась, да и протолкаться через толпу было непросто. Она стояла в переулке и слышала барабанный бой и то, что передавали те, кто взобрался на забор у Семёновских казарм и с высоты видел всё, что делалось на плацу.
– Помощники палача, – говорил кто-то осведомлённый, – из Литовского замка взяты молодцы, под руки ведут Желябова; и не упирается – смело идёт… Красивый из себя мужчина… Ведут Рысакова. Ослабел, видно… под руки волокут. Вот и остальных поставили под петлями…
Забили барабаны, и гулкое эхо отдавалось о стены высоких розовых казарм. Потом наступила тишина. Сверху пояснили:
– Читают чего-то.
– Прокурор приговор читает, – поправили его.
– И не прокурор вовсе, а обер-секретарь Попов, – пояснил тот, кто всё знал.
– Священник подошёл с крестом. Целуют крест…
– Неверы! А, видать, народа боятся. Себя показать не хотят.
– Желябов молодцом, что солдат, стоит пряменький, а Перовская ослабела. Валится, помощники поддерживают.
За спинами Вера ничего не видела, но по этим отрывистым словам она мучительно и явственно переживала всю страшную картину казни.
– Целуются друг с дружкой, видать, проститься им разрешили.
– Поди, страшно им теперича!
– Ну, как! А убивать царя шли – пожалели ай нет?
– Рысаков к той маленькой подошёл, а она отвернулась.
– Значит, чего-то не хочет… Злая, должно быть. На смерть оба идут, а всё простить чего-то не желает.
– Змея!
– Мешки надевают… Саваны белые… Палач поддёвку снял… Лестницы ставит.
Опять забили барабаны, и мучительно сжалось сердце Веры. В глазах у неё потемнело. Ей казалось, что вот сейчас и она вместе с ними умрёт.
Вдруг всколыхнулась толпа. Стоном понеслось по ней:
– А-а-ах-хх!
– С петли сорвался!..
– Который это?
– Михайлов, что ль… Чижолый очень. Верёвка не сдержала.
Из толпы неслись глухие выкрики:
– Его помиловать надоть!
– Перст Божий… Нельзя, чтобы супротив Бога!..
– Простить, обязательно простить! Нет такого закона, чтобы вешать сорвавшегося.
– Завсегда таким бывает царское помилование. Пришлёт своего флигель-адъютанта…
Глухо били барабаны.
– Вешают… Снова вешают…
– Не по закону поступают.
– Опять сорвался. Лежит. Обессилел, должно быть.
– Третий раз вешают… Верёвка, что ли, перетирается?..
– Вторую петлю на него набросили.
– Ну и палач! А ещё заплечных дел мастер прозывается. На хорошую верёвку поскупился…
– Уж оченно он чижолый, этот самый Михайлов.
И ещё минут двадцать в полном молчании стояла на площади толпа. Должно быть, тела казнённых укладывали в чёрные гробы, приготовленные для них подле эшафота.
Потом толпа заколебалась, пошатнулась и с глухим говором стала расходиться. Послышались звуки военной музыки, игравшей весёлый марш. Войска уходили с Семёновского плаца.
Вера тихо шла в толпе. Вдруг кто-то взял её за руку выше локтя. Вера вздрогнула и оглянулась. Девушка в плохонькой шубке догнала Веру. Она печальными, кроткими глазами, в которых дрожали невыплаканные слёзы, внимательно и остро смотрела на Веру.
Вера видела эту девушку на встрече Нового года на конспиративной квартире у Перовской, она не знала её фамилии, но знала, что звали её Лилой.
Они пошли вместе и долго шли молча. Реже становилась толпа. Вера и Лила вышли на Николаевскую улицу. Впереди них шла, удаляясь, конная часть, и трубачи играли что-то бравурное. Звуки музыки плыли мимо домов, отражались эхом и неслись к весёлому синему весеннему небу. Окна домов блистали в солнечных лучах. Становилось теплее, и свежий ветер бодро пахнул морем и весною.
– Вы знаете, Лила, – тихо сказала Вера, – я хотела бы умереть вместе с ними.
– Я понимаю вас, – ответила Лила, – я тоже.
Весёлые, бодрящие звуки музыки неслись от круглого рынка; сверкали на солнце копья, древки пик голубою кисеёю дрожали над чёрными киверами. Лила шла и декламировала:
Бывают времена постыдного разврата…
Ликуют, образа лишённые людского,
Клеймёные рабы…
Вера тяжело вздохнула и низко опустила голову.
XXXIII
Вера замкнулась в себе. Больше месяца она не выходила из дому. Она мучительно переживала всё то, что произошло на её глазах и с нею самою за эти два последних года. Часами она читала Евангелие и Молитвослов или сидела долго, долго, устремив прекрасные глаза в пространство и ни о чём не думая. Внутри её совершался какой-то процесс и приводил её к решению. Но в церковь она не ходила и к священнику не обращалась. Она боялась священника. В тайну исповеди она не верила, да и как сказать всё то, что было, когда она сама не разобралась как следует во всём происшедшем. Она старалась определить степень своей вины в цареубийстве и вынести себе приговор.
А между тем шёл май и наступало в Петербурге то пленительное время светлых, белых ночей, когда город становится по-особенному прекрасен, когда что-то неопределённое, призрачное, точно потустороннее, витает над ним; по скверам и бульварам томно пахнет тополевой почкой и молодым берёзовым листом. И празднично-радостен грохот колёс извозчичьих дрожек по булыжным мостовым.
Поздно вечером Вера вышла из своего затворничества и пошла бесцельно бродить по городу.
На Фонтанке, у Симеоновского моста, была выставка картин художника В. В. Верещагина. Она была давно открыта и теперь заканчивалась. Никто уже не ходил на неё. Вера поднялась на второй этаж, купила билет у сонного сторожа и вошла на выставку.
Перед нею открылась длинная анфилада комнат, ярко освещённых круглыми электрическими фонарями Яблочкова. Их ровный, яркий белый свет был холоден и как бы мёртв. Чуть сипели угли в матовых шарообразных фонарях. Посетителей не было. Час был поздний. Рассеянно проходила Вера по пустым, без мебели, комнатам, где по стенам, в широких золотых и чёрных лепных рамах висели картины. Вера безразлично скользила глазами по туркестанским видам и сценам. На мгновение остановилась перед картиной Самарканда. Так блистательно-ярко была написана мраморная мечеть, её белые стены, белые халаты и чалмы сидящих подле туркмен, белая земля под ними, солнечные блики повсюду, что Вере казалось, что от картины пышет азиатским зноем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
Ни от кого Вера не слышала слов сожаления, сочувствия, милосердия, пощады. Ненависть и злоба владели толпой.
– Повесят!.. Их мало повесить… Таких злодеев запытать надоть.
– Слышь – её, значит, в колесницу сажают, ну и руки назад прикручивают, а она говорит «Отпустите немного, мне больно». Ишь, какая нежная, а когда бонбы бросала, не думала – больно это кому или нет? А жандарм ей и говорит: «После ещё больней будет».
– Генеральская дочь, известно, не привычна к такому.
– Живьём такую сжечь надобно. Образованная…
– Те мужики по дурости. А она понимала, должно, на какое дело отважилась.
Войти на Семёновский плац Вера не решилась, да и протолкаться через толпу было непросто. Она стояла в переулке и слышала барабанный бой и то, что передавали те, кто взобрался на забор у Семёновских казарм и с высоты видел всё, что делалось на плацу.
– Помощники палача, – говорил кто-то осведомлённый, – из Литовского замка взяты молодцы, под руки ведут Желябова; и не упирается – смело идёт… Красивый из себя мужчина… Ведут Рысакова. Ослабел, видно… под руки волокут. Вот и остальных поставили под петлями…
Забили барабаны, и гулкое эхо отдавалось о стены высоких розовых казарм. Потом наступила тишина. Сверху пояснили:
– Читают чего-то.
– Прокурор приговор читает, – поправили его.
– И не прокурор вовсе, а обер-секретарь Попов, – пояснил тот, кто всё знал.
– Священник подошёл с крестом. Целуют крест…
– Неверы! А, видать, народа боятся. Себя показать не хотят.
– Желябов молодцом, что солдат, стоит пряменький, а Перовская ослабела. Валится, помощники поддерживают.
За спинами Вера ничего не видела, но по этим отрывистым словам она мучительно и явственно переживала всю страшную картину казни.
– Целуются друг с дружкой, видать, проститься им разрешили.
– Поди, страшно им теперича!
– Ну, как! А убивать царя шли – пожалели ай нет?
– Рысаков к той маленькой подошёл, а она отвернулась.
– Значит, чего-то не хочет… Злая, должно быть. На смерть оба идут, а всё простить чего-то не желает.
– Змея!
– Мешки надевают… Саваны белые… Палач поддёвку снял… Лестницы ставит.
Опять забили барабаны, и мучительно сжалось сердце Веры. В глазах у неё потемнело. Ей казалось, что вот сейчас и она вместе с ними умрёт.
Вдруг всколыхнулась толпа. Стоном понеслось по ней:
– А-а-ах-хх!
– С петли сорвался!..
– Который это?
– Михайлов, что ль… Чижолый очень. Верёвка не сдержала.
Из толпы неслись глухие выкрики:
– Его помиловать надоть!
– Перст Божий… Нельзя, чтобы супротив Бога!..
– Простить, обязательно простить! Нет такого закона, чтобы вешать сорвавшегося.
– Завсегда таким бывает царское помилование. Пришлёт своего флигель-адъютанта…
Глухо били барабаны.
– Вешают… Снова вешают…
– Не по закону поступают.
– Опять сорвался. Лежит. Обессилел, должно быть.
– Третий раз вешают… Верёвка, что ли, перетирается?..
– Вторую петлю на него набросили.
– Ну и палач! А ещё заплечных дел мастер прозывается. На хорошую верёвку поскупился…
– Уж оченно он чижолый, этот самый Михайлов.
И ещё минут двадцать в полном молчании стояла на площади толпа. Должно быть, тела казнённых укладывали в чёрные гробы, приготовленные для них подле эшафота.
Потом толпа заколебалась, пошатнулась и с глухим говором стала расходиться. Послышались звуки военной музыки, игравшей весёлый марш. Войска уходили с Семёновского плаца.
Вера тихо шла в толпе. Вдруг кто-то взял её за руку выше локтя. Вера вздрогнула и оглянулась. Девушка в плохонькой шубке догнала Веру. Она печальными, кроткими глазами, в которых дрожали невыплаканные слёзы, внимательно и остро смотрела на Веру.
Вера видела эту девушку на встрече Нового года на конспиративной квартире у Перовской, она не знала её фамилии, но знала, что звали её Лилой.
Они пошли вместе и долго шли молча. Реже становилась толпа. Вера и Лила вышли на Николаевскую улицу. Впереди них шла, удаляясь, конная часть, и трубачи играли что-то бравурное. Звуки музыки плыли мимо домов, отражались эхом и неслись к весёлому синему весеннему небу. Окна домов блистали в солнечных лучах. Становилось теплее, и свежий ветер бодро пахнул морем и весною.
– Вы знаете, Лила, – тихо сказала Вера, – я хотела бы умереть вместе с ними.
– Я понимаю вас, – ответила Лила, – я тоже.
Весёлые, бодрящие звуки музыки неслись от круглого рынка; сверкали на солнце копья, древки пик голубою кисеёю дрожали над чёрными киверами. Лила шла и декламировала:
Бывают времена постыдного разврата…
Ликуют, образа лишённые людского,
Клеймёные рабы…
Вера тяжело вздохнула и низко опустила голову.
XXXIII
Вера замкнулась в себе. Больше месяца она не выходила из дому. Она мучительно переживала всё то, что произошло на её глазах и с нею самою за эти два последних года. Часами она читала Евангелие и Молитвослов или сидела долго, долго, устремив прекрасные глаза в пространство и ни о чём не думая. Внутри её совершался какой-то процесс и приводил её к решению. Но в церковь она не ходила и к священнику не обращалась. Она боялась священника. В тайну исповеди она не верила, да и как сказать всё то, что было, когда она сама не разобралась как следует во всём происшедшем. Она старалась определить степень своей вины в цареубийстве и вынести себе приговор.
А между тем шёл май и наступало в Петербурге то пленительное время светлых, белых ночей, когда город становится по-особенному прекрасен, когда что-то неопределённое, призрачное, точно потустороннее, витает над ним; по скверам и бульварам томно пахнет тополевой почкой и молодым берёзовым листом. И празднично-радостен грохот колёс извозчичьих дрожек по булыжным мостовым.
Поздно вечером Вера вышла из своего затворничества и пошла бесцельно бродить по городу.
На Фонтанке, у Симеоновского моста, была выставка картин художника В. В. Верещагина. Она была давно открыта и теперь заканчивалась. Никто уже не ходил на неё. Вера поднялась на второй этаж, купила билет у сонного сторожа и вошла на выставку.
Перед нею открылась длинная анфилада комнат, ярко освещённых круглыми электрическими фонарями Яблочкова. Их ровный, яркий белый свет был холоден и как бы мёртв. Чуть сипели угли в матовых шарообразных фонарях. Посетителей не было. Час был поздний. Рассеянно проходила Вера по пустым, без мебели, комнатам, где по стенам, в широких золотых и чёрных лепных рамах висели картины. Вера безразлично скользила глазами по туркестанским видам и сценам. На мгновение остановилась перед картиной Самарканда. Так блистательно-ярко была написана мраморная мечеть, её белые стены, белые халаты и чалмы сидящих подле туркмен, белая земля под ними, солнечные блики повсюду, что Вере казалось, что от картины пышет азиатским зноем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178