Запахов еды я тоже не учуял. Наконец какой-то парень сказал мне:
— Здесь теперь последних нема. Все первые. Я протолкался к столу и увидел, что на нём ничего нет, кроме серебряных вёдер для шампанского, которое, как объясняла экскурсовод, лилось здесь с утра до вечера рекой, пока рабочие и крестьяне не прекратили это безобразие.
Я понял, что мама нарочно меня разыграла с буфетом и столовой, и пошёл искать выход. И вдруг около мраморной скульптуры какой-то красивой женщины я увидел Милованова — папиного соседа по палате. Он почтительно и робко, как я перед завучем, стоял перед скульптурой красивой женщины и тихо говорил ей:
— Вот так, милостивая государыня, много с тех пор воды утекло.
Я подошёл и поздоровался. Милованов как-то странно уставился на меня, словно вспоминал, кто я такой и где и когда мы виделись.
— Я Алёша, сын Сероглазова, — подсказал я.
— Да… да, прости, пожалуйста, я замечтался. Здравствуй! — Милованов улыбнулся и обнял меня. — Нравится дворец?
— Ничего, — сказал я и спросил, показав на скульптуры: — Зачем вы с ними говорили?
— Видишь ли… я изучаю жизнь Пушкина и… как бы тебе объяснить? Я, в общем, попытался представить себя на его месте. Понимаешь?
— Конечно. Я сам представлял себя на его месте, когда вызывал на дуэль Рудика Барышкина.
— Расскажи, пожалуйста, из-за чего? — попросил Милованов, и оттого, что он попросил серьёзно, я рассказал, как Рудик с дружками украл маленького Кыша, как мы его искали, нашли и выручили, а потом я бросил в Рудика папину перчатку, но он испугался идти на дуэль.
Милованов поблагодарил меня за рассказ. Его кто-то окликнул. Мы попрощались.
Я вышел из дворца, но забыл снять чувяки и возвратился обратно. Мама весело смеялась надо мной, а Кыш бежал следом и теребил болтавшиеся тесёмки. Про укус в нос он успел забыть.
38
Мы пошли гулять по парку. Мама спросила:
— Ну как буфет?
— Буфет как буфет. Очередь, правда. Я выпил лимонада с вафлей.
— Разве во дворце действительно есть буфет?
— А как же! Он находится в подвальчике, где раньше умирали от голода и холода домработницы и кучера карет, — соврал я не моргнув глазом, но мама засмеялась.
Потом мы забрались на Хаос. Вот это мне понравилось! Тут было столько навалено большущих валунов и скал, что я сам себе показался лилипутиком! Камни были шершавые, ноги по ним не скользили. Мы смотрели на штормовое море, а самые высокие кипарисы, кедры и платаны покачивали зелёными макушками вдали под нами…
— Правда, Хаос прекрасен! — воскликнула мама.
— А почему, интересно, в Москве ты говоришь совсем другое? — спросил я. — Почему у тебя у самой всё наоборот?
— Не понимаю! — удивилась мама.
— В Москве ты говоришь: «Алёша! Мне жить не хочется, когда я прихожу с работы и вижу, что дома — хаос!» — сказал я, и мама, смутившись, задумалась.
— Сравнил! — немного погодя сказала она. — Одно дело — хаос в природе, а другое — дома. И потом, у тебя есть голова на плечах, и ты должен подумать, перед тем как перевернуть весь дом вверх ногами. А природа неразумна. Поэт Некрасов сказал, что в ней вообще безобразия не бывает.
— Вот и я хочу быть неразумным! — сказал я.
— Но почему?
— Если я стану неразумным, как природа, то во мне тоже не будет никакого безобразия.
Мама на секунду закрыла глаза и покачнулась, как будто у неё закружилась от моих слов голова. Я поддержал её, заверил, что хочу быть неразумным понарошку, и спросил:
— А разве вулканы и землетрясения в природе — не безобразие? А саранча? А тайфуны?
— Безобразие! — согласилась мама. — Но природа делает их не назло людям, она не может иначе. А мы, люди, делаем всякие безобразия, хотя можем не делать их. Посмотри вокруг! Нет камня, на котором бы не были намалёваны разные имена и фамилии!
Я пригляделся к Хаосу. На камнях краснели, голубели, зеленели и оранжевели сделанные масляной краской подписи:
«Вовча и Витёк из Киева», «Вася с Курской Аномалии», «Любка», «Семья Гундосовых», «Реваз», «Клава! Эх, Клава!», «Люди! Поддерживайти в хаоси абрасцовый парядак! Алик!»
— Я и то без ошибок постарался бы написать! — сказал я, и мне вдруг самому захотелось на камне голубыми буквами сделать надпись:
Я ЛЮБЛЮ ПАПУ, МАМУ, КЫША, ВСЕХ ЛЮДЕЙ И ПРИРОДУ! АЛЁША.
И только я это захотел сделать, как вдруг вспомнил тот день, когда Федя покупал в хозяйственном магазине масляную краску с кисточкой и ещё отказался ответить продавцу, что он собирается красить…
«Вот это да! Неужели он купил масляную краску для… этого?» — подумал я.
39
После карабканья по Хаосу мы спустились к прудам. Их было два. В одном плавали неподвижные, словно ветром стронутые с места чёрные лебеди с красными клювами. А в другом — два белых лебедя. Дети и взрослые кидали им куски булок и баранок, но лебеди, наверно, были сыты и поглядывали на размокшее в воде лакомство свысока. И странно было, что булки и баранки постепенно куда-то пропадали на наших глазах.
— Это рыбки, — объяснила мама.
Я пригляделся к зеленоватой воде и увидел золотых рыбок. Они пикировали вверх, склёвывали лебединую пищу и медленно опускались на дно. Внезапно они бросились врассыпную, и я увидел медленно плывущую длинную тень.
— Это осётр, — объяснила мама, а Кыш, поглядев в воду, залаял.
Я разглядел острый, загнутый нос и щитовидные пластинки на голове, спине и боках. Осётр был похож на подводную лодку. Он что-то выискивал на дне, а на поверхность ни разу не поднимался. По берегу, любуясь им, ходила толпа отдыхающих, и мы тоже. Потому что уж очень он был красив!
И когда осётр долго отдыхал на одном месте, я услышал голоса двух бородатых, с волосами до самых плеч парней, стоявших рядом. На шеях у них болтались клешни крабов.
— На вертеле он будет в большом порядке! — негромко сказал один из них. — Вертел возьмём в шашлычной.
— Голову, хвост и брюшко заделаем в ухе, — сказал второй.
— Девочки оближут пальчики!
— Возьмём на прокат подводное ружьё! Понял?
— Старик, ты гений. Миллион лет назад ты был бы вождём нашего племени! Ура!
— Нет, ружьё не годится. Темно. Придумаем что-нибудь другое. Сегодня в два ноль-ноль.
— А вдруг… нас засекут?
— Что? Вздрогнул?
— Но ведь возможен такой вариант?
— Тому, кто на нас рыпнется, я не завидую, — зловеще сказал тот, которого звали «Стариком». — Это дело будет нашей лебединой песней! Успокойся, Жека!
— А лебедей едят? — спросил Жека.
— Можно попробовать. Ну, пошли! До встречи, рыбка! — «Старик» помахал рукой проплывшему мимо осетру.
40
Я отошёл к маме, читавшей на скамеечке книгу, присмотрелся к любовавшимся осетром и золотыми рыбками людям и подумал: «Ну нет уж! Вы у меня не оближете пальчики! Я спасу чудесную рыбу, а заодно и лебедей! Не бойся, осётр!»
Про Веру я чуть не забыл, и когда спросил у мамы, который час, было уже четверть второго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Здесь теперь последних нема. Все первые. Я протолкался к столу и увидел, что на нём ничего нет, кроме серебряных вёдер для шампанского, которое, как объясняла экскурсовод, лилось здесь с утра до вечера рекой, пока рабочие и крестьяне не прекратили это безобразие.
Я понял, что мама нарочно меня разыграла с буфетом и столовой, и пошёл искать выход. И вдруг около мраморной скульптуры какой-то красивой женщины я увидел Милованова — папиного соседа по палате. Он почтительно и робко, как я перед завучем, стоял перед скульптурой красивой женщины и тихо говорил ей:
— Вот так, милостивая государыня, много с тех пор воды утекло.
Я подошёл и поздоровался. Милованов как-то странно уставился на меня, словно вспоминал, кто я такой и где и когда мы виделись.
— Я Алёша, сын Сероглазова, — подсказал я.
— Да… да, прости, пожалуйста, я замечтался. Здравствуй! — Милованов улыбнулся и обнял меня. — Нравится дворец?
— Ничего, — сказал я и спросил, показав на скульптуры: — Зачем вы с ними говорили?
— Видишь ли… я изучаю жизнь Пушкина и… как бы тебе объяснить? Я, в общем, попытался представить себя на его месте. Понимаешь?
— Конечно. Я сам представлял себя на его месте, когда вызывал на дуэль Рудика Барышкина.
— Расскажи, пожалуйста, из-за чего? — попросил Милованов, и оттого, что он попросил серьёзно, я рассказал, как Рудик с дружками украл маленького Кыша, как мы его искали, нашли и выручили, а потом я бросил в Рудика папину перчатку, но он испугался идти на дуэль.
Милованов поблагодарил меня за рассказ. Его кто-то окликнул. Мы попрощались.
Я вышел из дворца, но забыл снять чувяки и возвратился обратно. Мама весело смеялась надо мной, а Кыш бежал следом и теребил болтавшиеся тесёмки. Про укус в нос он успел забыть.
38
Мы пошли гулять по парку. Мама спросила:
— Ну как буфет?
— Буфет как буфет. Очередь, правда. Я выпил лимонада с вафлей.
— Разве во дворце действительно есть буфет?
— А как же! Он находится в подвальчике, где раньше умирали от голода и холода домработницы и кучера карет, — соврал я не моргнув глазом, но мама засмеялась.
Потом мы забрались на Хаос. Вот это мне понравилось! Тут было столько навалено большущих валунов и скал, что я сам себе показался лилипутиком! Камни были шершавые, ноги по ним не скользили. Мы смотрели на штормовое море, а самые высокие кипарисы, кедры и платаны покачивали зелёными макушками вдали под нами…
— Правда, Хаос прекрасен! — воскликнула мама.
— А почему, интересно, в Москве ты говоришь совсем другое? — спросил я. — Почему у тебя у самой всё наоборот?
— Не понимаю! — удивилась мама.
— В Москве ты говоришь: «Алёша! Мне жить не хочется, когда я прихожу с работы и вижу, что дома — хаос!» — сказал я, и мама, смутившись, задумалась.
— Сравнил! — немного погодя сказала она. — Одно дело — хаос в природе, а другое — дома. И потом, у тебя есть голова на плечах, и ты должен подумать, перед тем как перевернуть весь дом вверх ногами. А природа неразумна. Поэт Некрасов сказал, что в ней вообще безобразия не бывает.
— Вот и я хочу быть неразумным! — сказал я.
— Но почему?
— Если я стану неразумным, как природа, то во мне тоже не будет никакого безобразия.
Мама на секунду закрыла глаза и покачнулась, как будто у неё закружилась от моих слов голова. Я поддержал её, заверил, что хочу быть неразумным понарошку, и спросил:
— А разве вулканы и землетрясения в природе — не безобразие? А саранча? А тайфуны?
— Безобразие! — согласилась мама. — Но природа делает их не назло людям, она не может иначе. А мы, люди, делаем всякие безобразия, хотя можем не делать их. Посмотри вокруг! Нет камня, на котором бы не были намалёваны разные имена и фамилии!
Я пригляделся к Хаосу. На камнях краснели, голубели, зеленели и оранжевели сделанные масляной краской подписи:
«Вовча и Витёк из Киева», «Вася с Курской Аномалии», «Любка», «Семья Гундосовых», «Реваз», «Клава! Эх, Клава!», «Люди! Поддерживайти в хаоси абрасцовый парядак! Алик!»
— Я и то без ошибок постарался бы написать! — сказал я, и мне вдруг самому захотелось на камне голубыми буквами сделать надпись:
Я ЛЮБЛЮ ПАПУ, МАМУ, КЫША, ВСЕХ ЛЮДЕЙ И ПРИРОДУ! АЛЁША.
И только я это захотел сделать, как вдруг вспомнил тот день, когда Федя покупал в хозяйственном магазине масляную краску с кисточкой и ещё отказался ответить продавцу, что он собирается красить…
«Вот это да! Неужели он купил масляную краску для… этого?» — подумал я.
39
После карабканья по Хаосу мы спустились к прудам. Их было два. В одном плавали неподвижные, словно ветром стронутые с места чёрные лебеди с красными клювами. А в другом — два белых лебедя. Дети и взрослые кидали им куски булок и баранок, но лебеди, наверно, были сыты и поглядывали на размокшее в воде лакомство свысока. И странно было, что булки и баранки постепенно куда-то пропадали на наших глазах.
— Это рыбки, — объяснила мама.
Я пригляделся к зеленоватой воде и увидел золотых рыбок. Они пикировали вверх, склёвывали лебединую пищу и медленно опускались на дно. Внезапно они бросились врассыпную, и я увидел медленно плывущую длинную тень.
— Это осётр, — объяснила мама, а Кыш, поглядев в воду, залаял.
Я разглядел острый, загнутый нос и щитовидные пластинки на голове, спине и боках. Осётр был похож на подводную лодку. Он что-то выискивал на дне, а на поверхность ни разу не поднимался. По берегу, любуясь им, ходила толпа отдыхающих, и мы тоже. Потому что уж очень он был красив!
И когда осётр долго отдыхал на одном месте, я услышал голоса двух бородатых, с волосами до самых плеч парней, стоявших рядом. На шеях у них болтались клешни крабов.
— На вертеле он будет в большом порядке! — негромко сказал один из них. — Вертел возьмём в шашлычной.
— Голову, хвост и брюшко заделаем в ухе, — сказал второй.
— Девочки оближут пальчики!
— Возьмём на прокат подводное ружьё! Понял?
— Старик, ты гений. Миллион лет назад ты был бы вождём нашего племени! Ура!
— Нет, ружьё не годится. Темно. Придумаем что-нибудь другое. Сегодня в два ноль-ноль.
— А вдруг… нас засекут?
— Что? Вздрогнул?
— Но ведь возможен такой вариант?
— Тому, кто на нас рыпнется, я не завидую, — зловеще сказал тот, которого звали «Стариком». — Это дело будет нашей лебединой песней! Успокойся, Жека!
— А лебедей едят? — спросил Жека.
— Можно попробовать. Ну, пошли! До встречи, рыбка! — «Старик» помахал рукой проплывшему мимо осетру.
40
Я отошёл к маме, читавшей на скамеечке книгу, присмотрелся к любовавшимся осетром и золотыми рыбками людям и подумал: «Ну нет уж! Вы у меня не оближете пальчики! Я спасу чудесную рыбу, а заодно и лебедей! Не бойся, осётр!»
Про Веру я чуть не забыл, и когда спросил у мамы, который час, было уже четверть второго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36