Да и зубы оленёнка, должно быть, ещё не настолько крепки, чтобы разжевать твёрдые зерна. Он сел под дуб и прижал к себе оленёнка. Это давало утешение, какого он не мог найти в волосатых объятиях Быка. Была ли радость встречи с любимцами Сенокрыла убита оттого, что Сенокрыла нет больше с ним, или оттого, что в оленёнке он видит теперь всю свою усладу, думалось ему.
– Я бы не променял тебя на всех их, с медвежонком в придачу, – сказал он ему.
Отрадное чувство верности родилось в нем. Животные, которые так долго были предметом его желаний, утратили для него своё очарование и не могли повлиять на его привязанность к оленёнку.
День тянулся бесконечно. Он догадывался, что что-то ещё недокончено. Форрестеры словно не замечали его, но он чувствовал, что они хотят, чтобы он остался. Бык попрощался бы с ним, если бы ему следовало уйти. Солнце опустилось за дубы. Мать будет сердиться. Но он всё же чего-то ожидал, пусть даже простого намёка, что он может идти. Он был связан с Сенокрылом, восково-бледным, лежащим в кровати Сенокрылом, и ещё ждало своей очереди то, что освободит его. С наступлением сумерек Форрестеры гуськом вышли из дома и безмолвно принялись за дела по хозяйству. Из трубы потянулся дымок. Запах смолистых сосновых дров смешался с запахом жареного мяса. Бык погнал коров на водопой. Джоди увязался за ним.
– Я покормил и напоил медвежонка, белку и всех остальных, – начал он.
Бык легонько стегнул прутом тёлку.
– Я вспомнил о них раз среди дня, а потом на меня снова беспамятство нашло, – сказал он.
– Я могу вам как-нибудь помочь? – спросил Джоди.
– На дела-то нас тут самих хватает. Можешь пособить матери, как Сенокрыл. Подбрасывать дрова в огонь и всё такое прочее.
Он скрепя сердце вошёл в дом. Он старался не смотреть на дверь спальной. Она была почти полностью притворена. Матушка Форрестер стояла у очага. Её глаза были красны. Она то и дело вытирала их концом передника. Её обычно всклокоченные волосы были смочены и гладко зачёсаны назад, словно в честь какого-то гостя.
– Я пришёл вам помочь, – сказал он.
Она повернулась к нему с ложкой в руке.
– Я вот всё стою и думаю о твоей матери. Ей пришлось похоронить стольких же, скольких я вырастила, – сказала она.
Он безрадостно поддерживал огонь. Беспокойство овладевало им всё сильнее, но уйти он не мог. Ужин был такой же скудный, как у них дома. Матушка Форрестер совсем не думала о том, что делает, когда собирала на стол.
– Ну вот, забыла сварить кофе, – сказала она. – Они пьют кофе, когда им не хочется есть.
Она наполнила кофейник водой и поставила на угли. Братья один за другим подходили к заднему крыльцу, умывались, расчесывали волосы и бороды. Не было ни разговоров, ни шуток, ни поталкивания локтями, ни шумного топота ног. Они поодиночке проходили к столу, словно в сновидении. Из спальни вышел папаша Форрестер. Он удивленно огляделся вокруг.
– Ну, не чудно ли… – сказал он.
Джоди сел рядом с матушкой Форрестер. Она раскладывала мясо по тарелкам и вдруг заплакала.
– Я ведь и его присчитала, как всегда. О господи боже мой, я ведь и его присчитала!
– Ладно, ма, Джоди съест его долю и, может, вырастет с меня ростом. Как, мальчуган? – сказал Бык.
Семейство встряхнулось, взяло себя в руки. Несколько минут они жадно ели. Затем ощутили тошнотворную пресыщенность и отодвинули тарелки.
– Не до посуды мне сегодня, да и вам тоже. Свалите её в кучу, подождет до утра, – сказала матушка Форрестер.
Стало быть, избавление придёт завтра утром. Она посмотрела на тарелку Джоди.
– Ты ни хлеба не ел, ни молока не пил, – сказала она. – Что в них неладно, мальчуган?
– Это для оленёнка. Я всегда оставляю ему часть моего обеда.
– Ах ты бедненький, – сказала она и снова заплакала. – Мой мальчик так хотел увидеть твоего оленёнка. Уж сколько он о нём говорил, говорил. «У Джоди теперь есть брат», – сказал он.
Джоди почувствовал, как к горлу подкатывает противный комок, и судорожно сглотнул.
– Я потому и пришёл к вам. Чтобы Сенокрыл дал ему имя.
– Ну что ж, – сказала она, – он назвал его. Когда он говорил о нём в последний раз, он дал ему имя. Он сказал: «Оленёнок так задорно держит свой хвост. Хвост оленёнка всё равно как маленький белый флажок. Если бы у меня был оленёнок, я бы назвал его Флажком. Я бы называл его оленёнок Флажок».
– Флажок, – повторил за ней Джоди.
Казалось, ещё немного – и он не выдержит. Сенокрыл говорил о нём, дал оленёнку имя! Радость в нём смешалась с горем, и утешала, и была невыносима.
– Пожалуй, я пойду покормлю его. Пойду покормлю Флажка, – сказал он.
Он соскочил со стула и вышел во двор с чашкой молока и преснушками. Сенокрыл, казалось, был рядом, был живой.
– Ко мне, Флажок! – позвал он.
Оленёнок подбежал к нему, и Джоди показалось, что он знает своё имя, пожалуй, даже всегда знал его. Он размочил преснушки в молоке и стал кормить оленёнка. Мягкий, влажный нос тыкался в его ладонь. Он пошёл обратно в дом, и оленёнок последовал за ним.
– Оленёнку можно войти? – спросил он.
– Пусть входит и будет своим.
Джоди чинно уселся в углу на трёхногий табурет Сенокрыла.
– Ему будет приятно, ежели ты посидишь с ним сегодня ночью, – сказал папаша Форрестер.
Так вот, значит, чего от него ожидали.
– Да и негоже было бы хоронить его утром без тебя. У него не было друзей, один только ты.
Джоди отбросил свою тревогу за мать и отца, словно вконец изодранную рубаху. Перед лицом таких серьёзных обстоятельств это было неважно. Матушка Форрестер ушла в спальню сидеть у постели покойного. Оленёнок ходил по комнате, обнюхал мужчин одного за другим, потом подошёл и лёг рядом с Джоди. Дом осязаемо наполнила тьма, добавочной тяжестью ложась на сердце. Они сидели, окутанные густым облаком скорби, разогнать которое мог только ветер времени.
В девять часов Бык пошевелился и зажёг свечу. В десять часов во дворе раздался цокот копыт. Это был Пенни на старом Цезаре. Он бросил поводья на шею лошади и вошёл в дом. Папаша Форрестер поднялся и как глава дома приветствовал его.
Пенни обвёл взглядом мрачные лица вокруг. Старик указал на приоткрытую дверь спальной.
– Младшенький? – спросил Пенни.
Папаша Форрестер кивнул.
– Уже… или только отходит?
– Уже.
– Этого я и боялся. Мне так и подумалось, что Джоди задерживается из-за этого.
Он положил руку на плечо старика:
– Я вам сочувствую.
Он обошёл мужчин одного за другим, здороваясь. Он прямо посмотрел в лицо Лему,
– Здравствуй, Лем.
Лем медлил.
– Здравствуй, Пенни.
Мельничное Колесо подал ему свой стул.
– Когда это случилось? – спросил Пенни.
– Сегодня на рассвете.
– Мать зашла к нему спросить, не позавтракает ли он немножко.
– Он дня два лежал, маялся, и мы хотели послать за доктором, да он вроде как пошёл на поправку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
– Я бы не променял тебя на всех их, с медвежонком в придачу, – сказал он ему.
Отрадное чувство верности родилось в нем. Животные, которые так долго были предметом его желаний, утратили для него своё очарование и не могли повлиять на его привязанность к оленёнку.
День тянулся бесконечно. Он догадывался, что что-то ещё недокончено. Форрестеры словно не замечали его, но он чувствовал, что они хотят, чтобы он остался. Бык попрощался бы с ним, если бы ему следовало уйти. Солнце опустилось за дубы. Мать будет сердиться. Но он всё же чего-то ожидал, пусть даже простого намёка, что он может идти. Он был связан с Сенокрылом, восково-бледным, лежащим в кровати Сенокрылом, и ещё ждало своей очереди то, что освободит его. С наступлением сумерек Форрестеры гуськом вышли из дома и безмолвно принялись за дела по хозяйству. Из трубы потянулся дымок. Запах смолистых сосновых дров смешался с запахом жареного мяса. Бык погнал коров на водопой. Джоди увязался за ним.
– Я покормил и напоил медвежонка, белку и всех остальных, – начал он.
Бык легонько стегнул прутом тёлку.
– Я вспомнил о них раз среди дня, а потом на меня снова беспамятство нашло, – сказал он.
– Я могу вам как-нибудь помочь? – спросил Джоди.
– На дела-то нас тут самих хватает. Можешь пособить матери, как Сенокрыл. Подбрасывать дрова в огонь и всё такое прочее.
Он скрепя сердце вошёл в дом. Он старался не смотреть на дверь спальной. Она была почти полностью притворена. Матушка Форрестер стояла у очага. Её глаза были красны. Она то и дело вытирала их концом передника. Её обычно всклокоченные волосы были смочены и гладко зачёсаны назад, словно в честь какого-то гостя.
– Я пришёл вам помочь, – сказал он.
Она повернулась к нему с ложкой в руке.
– Я вот всё стою и думаю о твоей матери. Ей пришлось похоронить стольких же, скольких я вырастила, – сказала она.
Он безрадостно поддерживал огонь. Беспокойство овладевало им всё сильнее, но уйти он не мог. Ужин был такой же скудный, как у них дома. Матушка Форрестер совсем не думала о том, что делает, когда собирала на стол.
– Ну вот, забыла сварить кофе, – сказала она. – Они пьют кофе, когда им не хочется есть.
Она наполнила кофейник водой и поставила на угли. Братья один за другим подходили к заднему крыльцу, умывались, расчесывали волосы и бороды. Не было ни разговоров, ни шуток, ни поталкивания локтями, ни шумного топота ног. Они поодиночке проходили к столу, словно в сновидении. Из спальни вышел папаша Форрестер. Он удивленно огляделся вокруг.
– Ну, не чудно ли… – сказал он.
Джоди сел рядом с матушкой Форрестер. Она раскладывала мясо по тарелкам и вдруг заплакала.
– Я ведь и его присчитала, как всегда. О господи боже мой, я ведь и его присчитала!
– Ладно, ма, Джоди съест его долю и, может, вырастет с меня ростом. Как, мальчуган? – сказал Бык.
Семейство встряхнулось, взяло себя в руки. Несколько минут они жадно ели. Затем ощутили тошнотворную пресыщенность и отодвинули тарелки.
– Не до посуды мне сегодня, да и вам тоже. Свалите её в кучу, подождет до утра, – сказала матушка Форрестер.
Стало быть, избавление придёт завтра утром. Она посмотрела на тарелку Джоди.
– Ты ни хлеба не ел, ни молока не пил, – сказала она. – Что в них неладно, мальчуган?
– Это для оленёнка. Я всегда оставляю ему часть моего обеда.
– Ах ты бедненький, – сказала она и снова заплакала. – Мой мальчик так хотел увидеть твоего оленёнка. Уж сколько он о нём говорил, говорил. «У Джоди теперь есть брат», – сказал он.
Джоди почувствовал, как к горлу подкатывает противный комок, и судорожно сглотнул.
– Я потому и пришёл к вам. Чтобы Сенокрыл дал ему имя.
– Ну что ж, – сказала она, – он назвал его. Когда он говорил о нём в последний раз, он дал ему имя. Он сказал: «Оленёнок так задорно держит свой хвост. Хвост оленёнка всё равно как маленький белый флажок. Если бы у меня был оленёнок, я бы назвал его Флажком. Я бы называл его оленёнок Флажок».
– Флажок, – повторил за ней Джоди.
Казалось, ещё немного – и он не выдержит. Сенокрыл говорил о нём, дал оленёнку имя! Радость в нём смешалась с горем, и утешала, и была невыносима.
– Пожалуй, я пойду покормлю его. Пойду покормлю Флажка, – сказал он.
Он соскочил со стула и вышел во двор с чашкой молока и преснушками. Сенокрыл, казалось, был рядом, был живой.
– Ко мне, Флажок! – позвал он.
Оленёнок подбежал к нему, и Джоди показалось, что он знает своё имя, пожалуй, даже всегда знал его. Он размочил преснушки в молоке и стал кормить оленёнка. Мягкий, влажный нос тыкался в его ладонь. Он пошёл обратно в дом, и оленёнок последовал за ним.
– Оленёнку можно войти? – спросил он.
– Пусть входит и будет своим.
Джоди чинно уселся в углу на трёхногий табурет Сенокрыла.
– Ему будет приятно, ежели ты посидишь с ним сегодня ночью, – сказал папаша Форрестер.
Так вот, значит, чего от него ожидали.
– Да и негоже было бы хоронить его утром без тебя. У него не было друзей, один только ты.
Джоди отбросил свою тревогу за мать и отца, словно вконец изодранную рубаху. Перед лицом таких серьёзных обстоятельств это было неважно. Матушка Форрестер ушла в спальню сидеть у постели покойного. Оленёнок ходил по комнате, обнюхал мужчин одного за другим, потом подошёл и лёг рядом с Джоди. Дом осязаемо наполнила тьма, добавочной тяжестью ложась на сердце. Они сидели, окутанные густым облаком скорби, разогнать которое мог только ветер времени.
В девять часов Бык пошевелился и зажёг свечу. В десять часов во дворе раздался цокот копыт. Это был Пенни на старом Цезаре. Он бросил поводья на шею лошади и вошёл в дом. Папаша Форрестер поднялся и как глава дома приветствовал его.
Пенни обвёл взглядом мрачные лица вокруг. Старик указал на приоткрытую дверь спальной.
– Младшенький? – спросил Пенни.
Папаша Форрестер кивнул.
– Уже… или только отходит?
– Уже.
– Этого я и боялся. Мне так и подумалось, что Джоди задерживается из-за этого.
Он положил руку на плечо старика:
– Я вам сочувствую.
Он обошёл мужчин одного за другим, здороваясь. Он прямо посмотрел в лицо Лему,
– Здравствуй, Лем.
Лем медлил.
– Здравствуй, Пенни.
Мельничное Колесо подал ему свой стул.
– Когда это случилось? – спросил Пенни.
– Сегодня на рассвете.
– Мать зашла к нему спросить, не позавтракает ли он немножко.
– Он дня два лежал, маялся, и мы хотели послать за доктором, да он вроде как пошёл на поправку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101