– А ты в партизаны спешишь, – сказал Листов.
– Ах, Паша! – Давыдов отчаянно всплеснул руками. – Да куда теперь отворачивать? Казаки и гусары выделены, разговоров по горло, инструкция в кармане, насмешников хоть отбавляй. Все гибель мне прочат. Так что же, испугаюсь? Затеял, мол, и в кусты? Нет, нет, не сбивай меня, не сбивай…
Он еще яростней вцепился в трубку. Денис Давыдов! Знаменитый поэт-партизан! Гусар, которого воспели Пушкин, Жуковский, Батюшков. Да кто только не восхищался им! Его стихи знала наизусть вся армия. Его славе мог позавидовать любой герой двенадцатого года. И в то же время все признавали его неудачником. Он не достиг высоких чинов по службе, его не любил царь.
Денис Давыдов, «поклонник красоты», как называл себя сам, фантазер, написавший биографию, похожую на гимн самому себе, Давыдов-храбрец, Давыдов-гуляка, Давыдов – нежный влюбленный, Давыдов-острослов, Давыдов, выразивший в стихах и в жизни всю пеструю широту своей русской натуры, – вот он сидел рядом со мной, понурившись, в мучительном раздумье о завтрашнем дне. Где его место? В громе сражения рядом со всеми или в отчаянном рейде по французским тылам в одиночку? Где птица славы?..
Гусары гомонили, распевали песни.
– Денис! – крикнул кто-то. – Стихи! Стихи читай, не откажи на прощанье!
– Ой, не могу, ребята, увольте.
– Читай же, читай!
– Ах, нет! Сердце томится, стих крылышки опустил! Просите Карчевского. Карчевский, задай импровизацию, ты ведь мастак!
– Давай, Карчевский! Скажи про любого из нас!
– Буриме?
– Буриме!
– Рифмы задайте.
– Гусар! – крикнул кто-то. – Жар! – подхватил другой. – Пламя! Знамя! С нами!
– Так «пламя – знамя» или «пламя – с нами»? – спросил Карчевский.
– Давай что труднее!
– И про кого?
– Про Давыдова! Про Листова! Про Бедрягу!
– Нет, было, было. Про всех было. Давайте другого.
– Листов, кто там с тобой лежит? Товарищ твой? Тоже гусар? Как его зовут? Берестов? Саша Берестов. Давай про него! Смотри, какой задумчивый. Тихо! Читай, Карчевский!
Вот оно, подумал я с замиранием. Я знал, что сейчас услышу. Я лежал, облокотившись, чуть поодаль от костра, лежал точно в такой позе, какую вообразил себе, читая найденные у Артюшина стихи! «Там Берестов, задумчивый гусар…»
– Наш Берестов, отчаянный гусар, – начал Карчевский, – в бою всегда подхватывает знамя…
– Стой! – закричал кто-то. – Откуда знаешь? Не фанфаронь, Карчевский! Давай правду! Снова, снова давай!
– Тогда так, – сказал Карчевский. – Там Берестов, задумчивый гусар, на биваках приятельствовал с нами…
– Ага, это лучше!
– Тише, тише!
– И на лице мешался думы жар, и жар костра… – Карчевский остановился. – А дальше не получается. Там рифма «пламя» в конце…
Все загомонили. Каждый предлагал свое: и «радостное пламя», «битвы близкой пламя»…
– Берестов! – крикнул кто-то. – А ваш вариант? Или про себя не интересно?
– И пунша яркий пламень, – сказал я слово в слово по артюшинской строфе.
– Э нет, не пойдет! Не «пламень», а «пламя»!
– Карчевский сегодня не в форме!
– Ребята, пуншак кончается! – кричит кто-то отчаянно.
– Эх, господа, а ведь скоро бой…
Я лег на спину и стал глядеть в глубокое черное небо, полное вздрагиваний, слабых вспышек и пригасаний множества звезд. В голове медленными кругами ходили знакомые строки:
Там Берестов, задумчивый гусар,
На биваках приятельствовал с нами,
И на лице мешался думы жар,
И жар костра, и пунша яркий пламень…

9
Бой за деревню Шевардино, грохот которого мы слышали за пятьдесят верст, начался в полдень двадцать четвертого. Армия отходила в поисках места для сражения, арьергарды едва сдерживали наседавших французов, а когда войска стали разворачиваться у Бородино, оказалось необходимым вообще остановить Бонапарта, чтобы подготовиться к сражению. Так получился Шевардинский бой. Французы атаковали превосходящими силами и к вечеру выбили русских из недостроенных укреплений, но последовала контратака гренадеров во главе с Багратионом, и редут снова оказался в наших руках. Когда мы подъезжали к Можайску, Шевардинский бой кончался, французы были остановлены на сутки, а русские отошли на другую позицию у деревни Семеновской.
После пунша у костра Давыдова Вяземский уехал искать генерала Милорадовича, а мы с Листовым обсудили планы на завтра. Утром Давыдов отправлялся в партизанский рейд, Листову надлежало явиться в штаб второй армии.
Листов хотел представить меня кому-нибудь из знакомых генералов и тоже определить в адъютанты. Другого выхода, на его взгляд, не было, в полк меня никто не запишет.
Он сказал:
– Сейчас туча ненужных людей наехала, и всех берут в адъютанты. Вроде и при деле, и без забот. Как в театре.
– Спасибо. – Я засмеялся.
– Прекрасно знаете, я не о вас, – смутился Листов. – Вам прямое дело к боевому генералу. Только вот где его взять? Связей у меня не так уж…
Вернулись два эскадрона ахтырцев. Они прикрывали шевардинскую батарею. Пожилой ротмистр с жаром рассказывал о фланговой атаке, во время которой отбросили пехоту генерала Компана. Рассказам и спорам не было конца. Под шум гусарского костра я уснул, завернувшись в чью-то шинель.
Утром Листов поехал рапортовать в штаб, а я долго и с наслаждением умывался в холодном ручье. У длинной коновязи среди других лошадей стояла моя Белка. Одним глазом, не слишком удивляясь, она оглядела мой новый мундир и продолжала жевать сено.
По всей длине ручья с обеих сторон плескались солдаты. Сине-коричневые гусары, драгуны с оранжевыми и голубыми воротниками, уланы с малиновой грудью. Кто брился, кто стирал сорочку, кто набирал воды в котелки. Здесь стоял четвертый кавалерийский корпус, ахтырцы входили в его состав.
Вихляясь, прошли подводы с ранеными во вчерашнем бою.
– Не хмурьтесь, ребята! – крикнул им кто-то. – Не на тот свет поспешаете!
– И то, – ответили с подводы. А на другой застонали.
Вернулся Листов на своем черном мускулистом Арапе. Он получил распоряжение знакомиться с позицией и позвал меня.
Семеновской, по улице которой я скакал еще три дня назад, уже не было, уцелели только два дома. От прочих остались захламленные четырехугольники, да кое-где печи. Даже деревья рубили, чтоб не мешали войскам во время сражения.
Все поле походило на огромную строительную площадку. Тысячи ополченцев в белых рубахах копали землю, таскали бревна, катили тачки. Лопатами, кирками, ломами прокладывали дороги, срезали пласты земли, насыпали брустверы. Стук топоров, жужжание пил, говор, возгласы, песни.
Войска передвигались целыми массами. Иногда они затаптывали начатый профиль дороги или раскачивали неукрепленный мост. Ополченцы ругались и начинали работу снова. Солдаты отшучивались или тоже ругались, но во всей этой перебранке не было злости и суеты, а только напряженное предчувствие огромного события, которое надвигалось на всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51